Пограничные конфликты высокого уровня в переходной зоне. Глава из романа.
Глава 39. Диалог и трапеза.
Пытка стеной продолжалась несколько часов, а может быть и минут – время внутри темного коридора тянулось медленно и неохотно, на часы Гельмут не смотрел, потому что они были без подсветки. В полной темноте и неизвестности Штуцеру немалых усилий стоило держать себя в руках, несмотря на то, что порой хотелось просто сесть на каменный пол и кричать от отчаяния, он продолжал тащить свое обессиленное тело вперед, хотя само понятие «вперед» в месте, где все ориентиры были сокрыты во мраке, было только относительным.
Постепенно Гельмут начал склоняться к мысли, о том, что это будет продолжаться всегда, и стена никогда не кончится, а он будет вечно нести это наказание, за то, что в детстве не достаточно помогал пожилым людям и слишком много мастурбировал.
Неяркий свет он увидел только тогда, когда от отчаяния его отделяла невообразимая тонкая грань, недоступная для рассмотрения даже главному лаборанту академии наук, вооруженному самым мощным электронным микроскопом, в комплект поставки которого входит белый халат и резиновые перчатки.
Все тот же мертвый синевато-больничный свет замаячил перед ним, где то впереди, при этом его, развитое за годы, проведенные на самых сложных участках работы ВКС, шестое чувство постоянно и навязчиво подсказывало ему, что этим путем он уже когда-то проходил, и возможно совсем недавно… И еще… Когда он увидел это бледное свечение, спасающее его в тот момент от безысходной и, вводящей в тяжелую депрессию, темноты, то, несмотря родившуюся было у него надежду, вначале смутно, но с каждым шагом все более явственно, Гельмут начинал понимать, что ни чего хорошего он там не увидит…
И как всегда командир группы оказался прав, он опять, попал в зал с экранами, теперь из них только один оставался пустым.
- Ах, Карим… Карим…
Да, именно Карим Рахимович, а если быть точнее его голова, или голографическое изображение таковой заняло одно из вакантных мест в верхнем ряду. Выглядел он очень умиротворенно, казалось, что именно здесь за толстым пуленепробиваемым стеклом, он обрел, наконец, тот покой, которого ему всегда не хватало, и к которому безуспешно стремился десятилетиями.
- Мерзавец!!! – Это одинокое слово, предназначенное неизвестно кому, долго гуляло по темному коридору мавзолея вместе со всеми его закоулками, не понимая, нашло ли оно своего адресата.
На душе у Гельмута определенно стало тоскливо, единственный свет, который он увидел за несколько часов пытки темнотой, привел его к могиле друга, но зато теперь он знал, что тьма все таки не будет вечной, но за ней обязательно грядет свет, и вовсе не важно, что он впоследствии осветит, а, то, что сейчас для него было самым главным, так это реальное присутствие света в его жизни, и в жизни вообще, и то, что даже, те, кто его ненавидит, никак не могут без него обойтись.
Штуцер последний раз взглянул на все пять подсвеченных бледным светом экранов, из которых четыре (так уж к сожалению сложилось) светились родными лицами, что бы сохранить их в памяти, как можно подробнее, развернулся и решительно двинулся в темноту.
И опять время потянулось, как в песочных часах с мокрым песком, а свет, оставшийся позади, вскоре растворился, где-то за искривлением коридора, который был далеко не идеально прямым, как всем членам группы это показалось в самом начале пути, оставив только невеселые воспоминания.
- Мерзавец… Какой же все-таки, ты паскудный мерзавец! – Теперь уже эхо не носило обидные для кого-то слова Штуцера по бесконечному коридору, потому что говорил он очень тихо почти про себя. – А я тебе верил, я шел за тобой… Я тебе людей доверил…
В этот момент Гельмут Штуцер забыл о том, что он здесь делает, о том, какая опасность угрожает его любимой системе Земля, самой прекрасной в межсистемном альянсе, а вместе с ней его маме, друзьям и близким, вдове Карима Рахимовича, бывшей теще самого Штуцера, пожилой и очень одинокой женщине, о том, что именно на него и на его группу, если таковая еще где-то существует на настоящий момент, возложены практически все надежды ВКС, возможно таковые еще оставались в избранных головах его немногочисленных представителей, о том, что их планете не уготована судьба романтичной танцорки по имени Колумбина, он просто полностью отдался эмоциям, (которые никогда не приводили Гельмута туда, куда он стремился своим разумом), что делал в своей жизни чрезвычайно редко, а если быть точнее, то никогда. Его беззащитное против коварства и равнодушия сердце поразила глубокая обида.
Так он прошел еще несколько часов в полной темноте, затем, и, начиная приходить в себя, почувствовав боль в ногах и накопившуюся за много дней путешествия усталость, и просто прилег на слегка прохладный каменный пол. Тогда только Штуцер осознал, насколько он обессилен, сильно хотелось, есть, да и от пары глотков воды он бы не отказался, однако рюкзак с остатками провизии у него забрал темный мавзолей, так же как и оружие, и остатки его группы. Он закрыл глаза и через несколько минут провалился в глубокий сон смертельно уставшего человека, проспав несколько часов, оглашая каменные закоулки богатырским храпом, услышав который проходящая мимо на задних лапах креветка почувствовала себя плохо, и, развернувшись на своих тонких ногах, поползла в обратном направлении, слегка прихрамывая.
Гельмут начал слышать ее еще во сне, и страшно боялся проснуться, что бы не лишиться возможности наслаждаться этой удивительно мелодичной музыкальной темой, несколько раз повторяющеюся в различных вариациях, но каждый раз с новыми интонациями и оттенками, с каждым последующим повтором, усиливающей свое направленное действие на слушателя, подчиняющее его и влекущее, словно дудочка хитрого крысолова.
Легче было не думать ни о чем, кроме этой мелодии, забыть всю трагичность ситуации, бесконечную усталость, свою обиду, которую, он только что, так эмоционально переживал, и просто раствориться всем своим существом в восхитительных потоках этой музыки, остаться в ней навсегда. Гельмут, почти не чувствуя своего тела, поднялся на ноги, и вытянув перед собой, уже давно не мытые руки, побрел на этот, сводящий его с ума, зов, словно малыш за яркой игрушкой, постепенно все больше выпрямляясь и ускоряя шаг.
Вскоре уже все внутри его напевало эту мелодию, она подчиняла себе все его тело, звала идти за собой дальше и дальше, дыхание и биение сердца уже следовали за заданным ей темпом, скрывая это от сознания, которое еще продолжало спать, воспринимая происходящее, как продолжение прекрасного и таинственного сна.
Когда Гельмут открыл глаза и увидел свет, то понял, что какое-то время, он шел только на звук, с закрытыми глазами, может даже во сне, словно юноша, страдающий лунатизмом. Неяркий свет, отражающийся от стены коридора, в нескольких метрах перед ним, на первый взгляд, был таким же бесчувственно бледным, как тот, что освещал помещение с пятью экранами, из которых один оставался пустым, а так же зал, где увлеченно, не замечая посланников, танцевали подземные креветки, и, где Гельмут внезапно потерял сознание, но что-то едва уловимо отличало его, от виденного ранее, этот нюанс был настолько тонким, что его мог заметить, только человек, который в последние дни видел свет так же редко, как Гельмут Штуцер. Казалось к мертвенной бледности невеселых антибактерицидных ламп вдруг добавилась, какая-то слегка солнечная, вряд ли изначально имманентная ей, составляющая, словно морщинка сомнения на посмертной маске покойного, который всю жизнь заботился о том, чтобы выглядеть очень серьезным и солидным даже на смертном одре, появившаяся в самое последнее мгновение его жизни.
- Ты слышишь меня? – Штуцер даже не уловил эти слова ушами, он их почувствовал, словно некое смысловое дополнение к звучащей музыке, как подготовленную вокальную партию в унисон так увлекшей его, мелодии, или гармоничную поэтическую мелодекламацию, обращенную именно к нему, тем, кто понимал, что поэзии в этих трех словах, несколько меньше, чем хотелось самому декламатору. Вместе с тем, эти слова медленно, но все-таки необратимо пробудили ото сна его сознание, которое включившись в работу, помогло самому Гельмуту понять то, что он не спит, и на многое происходящее с ним в данной ситуации посмотреть, если не с подозрением, то, по крайней мере, критически. И вскоре, мелодию, звучащую достаточно долго, учитывая неспешное течение времени внутри темного коридора мавзолея, холодный разум координатора крупного регионального отделения ВКС, оценил достаточно невысоко, и счел несколько однообразной, а если бы источником ее воспроизведения был, допустим, радиоприемник, то через пару минут после начала ее трансляции, при невозможности сменить радиостанцию в виду отсутствия таковых в эфире или выключить его посредством красненькой кнопки на приборной панели, он бы подвергся необратимой деформации от твердоносого ботинка командира группы посланников, и вовсе не потому, что Гельмут был склонен к необузданной агрессии, а только потому, что он готов был отстаивать свое законное право на тишину и покой, даже таким, на первый взгляд, варварским способом.
Напряженно размышляя, о происходящим с ним в это непростое время, Штуцер отдавал себе отчет, в том, что этот вопрос, задан был, скорее всего, именно ему, при этом, его размышления сводились к тому, что если он и дальше предполагает причислять себя к многострадальной, но еще пока достаточно плотной когорте вежливых и даже несколько культурных людей, то это будет стоить ему гораздо меньших усилий, в том случае, если он его не проигнорирует.
- Пожалуй, сложно будет не услышать единственный вопрос, заданный за довольно продолжительный период блужданий в полной темноте и часто тишине, к тому же женским голосом. - То, что вопрос был задан женским голосом, Штуцер понял, только, тогда, когда сам произнес эту фразу.
«Женщина – это хорошо!», - подумал Гельмут и тут же осекся, когда на него мощно и стремительно накатили скоротечные воспоминания второго плана из его семейной жизни.
Тем временем Гельмут Штуцер вошел в освещенный проем, который вел в боковое ответвление от коридора, он не стал задерживаться на пороге, мельком обратив внимание на единственный экран, устроенный против входа, он сосредоточил все свое внимание на гигантском столе, занимавшем чуть не половину всего помещения, буквально заставленном и заваленном разного рода едой и снедью и того, что ей часто сопутствует, но не всегда является таковым. Такого эклектичного ассорти не видел, наверное, ни один холостяцкий стол за всю историю межсистемного альянса с начала его создания и даже, наверное, и не холостяцкий. Оленья буженина, например, была нарезана в тарелке для супа и обильно сдобрена яблочным джемом, из под уже порядком растаявшего мороженного весело выглядывали вяленные рыбьи головы, морковные котлеты, завернутые в недоваренные лосиные уши, были явно не прожарены, в тарелке с борщом плавала лягушка, едва шевеля лапами, ведро с черепаховым супом, и не подумали очистить от панцирей, ласточкины гнезда распространяли далеко вокруг себя аромат давным – давно забытого одеколона, на этикетке, которого был изображен мужской профиль в берете с пером, блины были почем-то треугольной формы, ярко-синего цвета и едва заметно светились, в огромной суповой кастрюле рядом кусками картошки, и свиного сала, плавали какие-то очень мелкие люди, пытаясь ухватиться за обрывки лаврового листа, как за спасательный круг, щука, поданная в полный рост на огромном специальном блюде, служила переправой для неизвестных, но очень шустрых и деятельных насекомых, которые пытались перенести весь свой запас личинок на другой конец тарелки, макароны, по-видимому, не достаточно хорошо продули, потому что из них выползали бескрылые мучные стрекозы и тут же вступали в бой с длинными зелеными жуками, которые чувствовали себя не очень хорошо после того, как откушали яблочной запеканки, и быстро сдавались, тушеные с горохом грибы почти не шевелились, но пахли йодом и недорогим портвейном, капустный салат явно испортился, в нем поселилась семья шмелей, причем папа уже обучал пятерых детишек жалить все тех же маленьких людей, креветкам явно не хотелось быть съеденными, они изо всех сил пытались себя защитить, Гельмут даже сумел рассмотреть у них маленькие батареи минометов и лазареты, куда они уже собирались уносить раненых и пьяных, которые с большим трудом выбирались из огромных пивных кружек, открытые банки с консервами напоминали мольберт неаккуратного художника, в каждой из них что-то хлюпало, разбрызгивая содержимое, на что пряничные мальчики с непропорционально большими членами отвечали грязной бранью и жестокими угрозами, в правдоподобии которых заставляли усомниться их слишком тонкие и гнусавые голоса, шоколадные конфеты, разложенные на пожелтевшем прошлогоднем номере газеты «Уфимский сталевар» почему-то были изготовлены в виде, целующихся, педерастов, на которых с осуждением взирал заяц из марципана с откушенными лапами, в курином бульоне плавали маленькие уточки, жадно поедая лапшу, их даже не смущало большое количество перца и недовольный поросенок, который завистливо смотрел на них с соседней тарелки, и время от времени чихал, поднимая небольшой цунами в огромной чаше с пуншем, и он тут же смывал с ее краев массу различных мелких существ, которые заползали туда с желанием немного повеселиться.
Гельмут не ел, возможно, уже пару дней, да и в те дни, когда группе предоставлялся случай принять пищу, рацион был очень скудный, а рачительный Штуцер экономил буквально на всем, даже перцу себе сыпал меньше, - мог ли он знать, что все это им сэкономленное пропадет самым печальным образом. Теперь, рассматривая, широко раскинутое перед ним море еды, Гельмут, особо не вникая в тонкости происходящего в разных частях стола, не вставая ни на чью сторону в разгоревшихся там конфликтах, не чувствовал ни чего кроме голода, и в этот момент позабыл практически обо всем, кроме того, что он должен был отыскать потерянную группу, для чего соответственно и нужны были его силы и разум, которые нуждались в подкреплении, поэтому, не спрашивая ни чьего позволения, без использования каких либо столовых приборов, (за что потом корил себя еще несколько лет), принялся с высокой скоростью закидывать внутрь себя все то, что, на первый взгляд, выглядело съедобным.
Насекомым, использующим щуку для массового переселения пришлось искать новые пути, после того, как из ее середины огромный кусок исчез за белоснежными зубами Штуцера, когда он разломил батон, оттуда выпрыгнула мышь почему-то, одетая в женское платье с рюшечками, что нисколько его не смутило, как и то, что копченый подлещик, очищенный от мороженного был несколько сладковат, а соленые грибы имели привкус грузинского овечьего сыра.
- Я не мерзавец… Мерзавцем может быть только мужчина… Я выбрала быть женщиной… - Голос, произнесший все эти слова, принадлежал, несомненно, женщине, и Гельмуту почему-то подумалось, что даже красивой, слова были произнесены с легким голландским акцентом, и все бы ни чего, но чувствовалась в нем какая-то неудовлетворенность собой или жизнью, возможно раздражение, грозящее перерасти в нечто большее, во что-то типа снежной лавины в весенних Гималаях, уничтожающей все на своем пути.
Ярче засветился голубоватым светом тот самый единственный, вмонтированный в каменную стену, экран, который в принципе мог быть и освещенной нишей, или даже голографическим изображением, каковое неожиданно там и возникло, или лучше сказать, (как об изображении), проявилось усталое и, похоже, не совсем трезвое женское лицо, (кое-кто пристрастно относящийся к женской красоте мог бы даже использовать такой эпитет, как «помятое»), начинающей сельской учительницы, которая иногда позволяла себе иногда снимать стресс после занятий индивидуальным пьянством и курением листьев конопли, после чего часто забывала причесываться и поправлять воротник платья.
С учетом того, что рот изображения на экране (или в нем) шевелился, в то время, как еще звучала последняя произнесенная вслух фраза, Гельмут, был сориентирован по поводу того, к кому теперь обращаться с предложениями и адресовать жалобы, хотя личина учительницы с тонкими нервными губами, светящаяся больничным синеватым светом в голубом окошке, вызывала не так уж и много доверия, и больше располагала к диспутам на темы естествознания и школьного курса литературы, чем к доверительной беседе. Он, тем временем, налил себе в стеклянный стакан, с несколько вычурными гранями, предварительно вытряхнув из него недовольную виноградную улитку, светло-коричневой жидкости из бутылки, на которой была наклеена зеленоватая этикетка с надписью «Амурский портвейн» и изображением китайца, который щурясь от счастья, пил из стакана, который едва помещался в его короткой руке, напиток, очень напоминающий по цвету тот, что находился в бутылке. После выпитого стакана Штуцер удовлетворительно хмыкнул, и тут же закусил кусочком зайца из марципана, при этом, судя по его взгляду, не снискав у оного ни какого одобрения своим действиям.
- Почему ты оставила нас? – Гельмут задал этот вопрос, не переставая жевать, и не отрывая взгляда от стола, нацеливаясь на баранью ногу, почему-то перемотанную синей изолентой у самого копыта.
- Я вас не оставляла, я всегда была рядом… Мне нужно было не слушать тебя и принимать самостоятельные решения, слушая тебя, я не росла…
Штуцер тем временем, вспомнив к месту русскую поговорку о «первой» и «второй», без промедлений опорожнил второй стакан портвейна, после чего опять слегка пострадала верхняя конечность марципанового зайца.
- Для твоего роста потребовалось уничтожать группу? – Гельмут тем временем одновременно с неспешной беседой решил обследовать содержание некоторых консервных банок, и та, на которой кривыми буквами было написано «Трубач в томатном соусе» удостоилась быть первой. На этот раз Штуцер решил нырнуть своим стаканом в чашу с пуншем.
- Ты мог все это остановить! – Изображение девушки внутри экрана сделало сердитые глаза.
Гельмут осторожно, стараясь не раздавить, вынул из стакана в усмерть пьяную моль, после чего залпом его выпил. Пунш, не застряв в горле у командира группы, благополучно проследовал по назначению.
- Как? – Сердитые глаза практически не оказали ни какого воздействия на Гельмута Штуцера, тем более, что он на них и не смотрел, так как ему приглянулась котлета с гарниром в виде салата из морской капусты, которую поштучно всасывал в себя голодный морской еж.
- Нужно было просто попросить… Встать на колени и попросить… Тем самым признать, то, что я могу это сделать… И гораздо больше этого… - В сумасшедших глазах девушки на экране читалось искреннее недоумение, и что-то еще… Тот, кто долго изучал женские взгляды мог предположить, что она обижена…
На какое-то короткое мгновение, которое возможно ни кто кроме него самого не заметил, Гельмут перестал жевать, вероятно, причиной этого стала неравномерная консистенция котлеты, но может быть и что-то другое, но через секунду он взял себя в руки и продолжил. Бутылка с портвейном опять приняла горизонтальное положение, а стакан, словно огни праздничного салюта, вновь взмыл над столом, отдав все свое содержимое быстро и безвозвратно.
- Друзья так не поступают… - Гельмут, дотянувшись до противоположного края стола, достал из бульона огромную куриную ногу, с которой пришлось стряхнуть нескольких мелких пираний и карликовую речную акулу, чрезвычайно агрессивную, с которыми он явно не хотел делиться, и хищно вонзил в нее свои пока еще целые передние зубы.
А тем временем, лицо несчастной женщины на экране выражало такое недоумение, которое готово было в самый ближайший момент перерасти в нешуточную стрессовую ситуацию. Голос звучал уже с какой-то детской обидой, в нем чувствовалась озлобленность на свое бессилие сделать все так, как ей хочется, и услышать соответственно нечто в этом роде, даже нечуткое ухо могло выделить в нем визгливые нотки:
- Я не поняла про друзей!! Почему ты ни чего не просил?
- Ты сама, назвалась другом… Тогда, когда еще не узнала себя, как «Она»… - Гельмут, не отрывал глаз от стола, он решил несколько облегчить работу своей пищеварительной системы, и искал чем бы по возможности растворить, образовавшийся, где-то пониже груди, плотный пищевой тромб. Среди небольших залежей клешней розовых тихоокеанских крабов, которые, несомненно, кто-то уже попробовал, ему на глаза попалось пиво в высокой темно-зеленой стеклянной бутылке. Судя по этикетке, оно называлось «Искристое», на ней также были изображены двое интеллигентного вида мужчин, в пальто и шляпах, один из них даже был в очках, которые сосредоточенно, и с глубокомысленным видом наблюдали, как из пивной бутылки вылетает нечто напоминающее искры, и растворяется высоко в небе наподобие фейерверка. Гельмут решил сохранить своей единственный стакан для портвейна в относительной чистоте, а пива отведать прямо из горлышка бутылки, пробку он сорвал за долю секунды отработанным движением большого пальца левой руки, и пока лицо на голубом экране выражало крайнее недоуменнее, граничащее с растерянностью, по поводу услышанного, вероятно пытаясь подключить все возможные резервы для аппеляции оппоненту, запрокинул бутылку под острым углом к поверхности пола над своей головой, напоминая горниста, трубящего отбой усталым драгунам, которые привычно проигнорировав его, засели за изучение контурных карт.
Наконец экранную даму прорвало на слова, которые несли с собой больше эмоций, чем смысла.
- Ты сам не был мне друзья!… Ты мне не помогал!… Ты не давал мне расти!… Ты мешал мне исполнять мои желания!… Ты хотел, чтобы бы я ушла!... Навсегда!...
Пиво оказалось великолепным, в меру горьковатый привкус хмеля, после глотка еще какое-то время оставался на языке, а колючие искорки углекислого газа игриво покалывали щеки. Гельмут что-то одобрительно пробормотал вполголоса по-немецки, и за раз опорожнил бутылку почти до конца.
- Зачем ты запланировала смерть троих членов группы?
Лицо внутри экрана постепенно становилось спокойнее, но только в плане мимики, глаза можно было назвать нормальными, только при наличии у наблюдающего очень широких взглядов в области психиатрии.
- Мне это было нужно…
- А им?... – Гельмут допил бутылку, и начал обозревать стол в поисках следующей, желательно той же марки, но увидел только похожую на нее форматом, на этике которой все та же пара интеллигентных людей в пальто, ни на что, не отвлекаясь, созерцала, как из огромной, похожей на мортиру, бутылки вылетают те же искры, но только гораздо крупнее, чем на предыдущей, и на этот раз не вверх, а куда-то под наклоном и в бок в северо-западном направлении. Пиво называлось: «Родные огни».
Пока экранное изображение в отчаянии жевало свои побледневшие губы, Штуцер ополовинил вторую бутылку, и отчаянно пытался разыскать на столе вяленого подлещика, потому что ясно помнил о том, что таковой уже попадался ему на глаза, хотя и под вишневым соусом.
- Ты бы мог все изменить… Но ни чего не просил… На коленях… - Чем спокойнее становилась речь женщины из голубого антибактерицидного экрана, тем сильнее слышался голландский акцент в ее произношении русских слов.
- Тебе хотелось именно на коленях? – Гельмут вместо подлещика нашел картонную коробку с вяленой мойвой. Под наименованием собственно самой рыбы на лицевой стороне коробки, затейливой славянской вязью была нанесена актуальная надпись, которая гласила, что: «Рыба поймана живой!», прочитав оную, Штуцер на секунду задумался, после чего, взял одну из представительниц содержимого коробки, и, оторвав ей голову, забросил себе в рот.
- Как признание того, что я сильнее тебя…
- Не уверен… - Гельмут допил бутылку «Родных огней» и решил, что еще один стакан «Амурского портвейна» значительно приблизит его к тому физическому состоянию, к которому он стремился, при этом его посетила мысль, о том, что картофельная котлета под неизвестным, но достаточно неброского цвета соусом, так же вряд ли этому помешает.
Тем временем синеватое учительское лицо в экране слегка позеленело и вновь потеряло дар речи.
- Сила проявляет себя в созидании… Ты не построила ни чего, а наоборот разрушила… Что есть проявление слабости…
После этих слов учительница за стеклом побагровела, как спелый редис, ее ноздри начали активно раздуваться и сжиматься опять, но она так и не нашла, что сказать в ответ.
Гельмут тем временем поднял стакан портвейна на уровень своего лица и слегка поклонился в сторону покрасневшего экрана, давая понять несчастной учительнице, что на этот раз он благодарно пьет портвейн в ее честь.
- У-у… Картофельная котлета просто великолепна! Мой поклон вашему повару, я бы у него даже взял пару уроков… - Штуцер, несмотря на то, что, не помнил, когда брился последний раз, выглядел почти довольным, к тому же портвейн с пивом сыграли в этом далеко не последнюю роль. Однако, похоже, он и не думал останавливаться, возможно, решив, подобно некоторым южноамериканским индейцам покушать про запас…
- А покрепче портвейна вы что-нибудь сможете предложить усталому путнику? – Его пытливый взгляд изучал, еще далеко не полностью обследованный стол в поисках чего-то нового, необычного. Утолив свой первый голод, Гельмут решил побаловать себя новыми вкусовыми ощущениями, и вообще, он впервые получал такое удовольствие от принятия пищи за последние несколько лет.
Тем временем лицо за голубоватым экранным стеклом несколько снизило свой багровый накал, но по-прежнему не говорило ни слова.
- Ты сама нарушила свои же правила… Я нашел, то, что ты от меня пыталась спрятать, после чего решила перезагрузиться… Извини, но это признание поражения…
Учительница за голубым стеклом громко чихнула, экран отключился.
