Отцы и дети, или закрытый гештальт

Я давил на тебя брутальностью, повадками и манерами нахала.

Ты сидела напротив, – чисто piccolo bambina, –

мельхиоровой ложечкой ковыряла

вязкий муторный мусс "Солини",

вся такая на нерве, на сплине.

 

За спиной твоей

щерился Колизей,

тараторил Рим

и почти что не тяготил

рюкзачок малый,

набитый косметикой, зеркалами

 

(зачем тебе два зеркала, stupido?)

 

и твоими двадцатью с небольшим годами.

 

Ты просила меня:

– Поедем на море, в Лидо.

 

Я сказал тебе:

– No.

 

No, bambina. Не до того.

Доедай и поедем в Россию.

 

***

 

Это там, где сплошные трясины,

там, где льды от мороза синие.

Мы построим там пятый Рим.

Нет, не город, – сеть профитрольных.

Назовем её Quinta Roma.

Разбогатеем, вернёмся в Неаполь.

Я возьму самой лучшей граппы,

подъеду к дому отца своего старого, Карло,

и скажу ему так:

 

– Отец мой, дон Карлеоне,

ты не верил в меня, швырял помоями,

называл поленом струганным, чушкой,

а я – вот он, гляди, развернулся.

 

Возьму саквояж свой старый, видавший виды,

из черепашьей кожи выделанный.

 

– Нет, падре, конечно же, не она. Не пугайся, – жива.

Что с ней станет? Даже на суп не годится, – не прожевать.

 

Поставлю его на верстак

и начну таскать

из нутра бездонного

всю свою жизнь. И выкладывать перед доном:

кота слеповатого, лису в колтунах,

деда по прозвищу «Commendatore Страх»

с седой бородой лохматой, распятой на всех ветрах.

 

– Хорошо тебе, папа? Мало?!

Держи ещё.

 

Вот Мальвина – моя половина –

с вечным: «Caro, я так устала»,

изменившая мне с хлыщом

из какого-то Villa Mare,

сыном местного дуремара.

 

– Что молчишь-то? Присядь. Ещё?

 

 

Ладно, хватит, отец, – сиеста.

Выговорился я, полегчало.

Просто пойми, никто ещё, вымешанный из соснового теста,

не был в этой жизни счастлив.

È chiaro?

Si?

 

Вот так прямо и скажу. Твёрдо и веско.

Каждое слово к месту.

 

Н и к т о...

 

Кроме меня.

 

Да, да, – выросло дерево.

Во всех смыслах.

 

А потом достану с самого дна золотую карту Banca d'Italia

и протяну ему, весь такой placido:

– Держи, отец, это тебе.

 

Он меня спросит:

– Откуда это, сынок?

Губы его задрожат, расплачется,

 

а я просто улыбнусь, подойду к старику, обниму его крепко, и закрою вечный гештальт.