Санитар Алёша
- Тёть Нюр, тёть Нюр, - восьмилетняя Динка бежала, не разбирая дороги, и блажила на всю округу. К счастью, округа давно была на ногах: тёплое утро уже сменил жаркий полдень, поэтому никто от криков девочки и не вздрагивал, и не замирал от страха, а лишь с любопытством вытягивались шеи и поворачивались головы соседей в Динкину сторону, - Тёть Нюр, ваш Алексей домой возвращается! Живооой! Живой он!
Динка, почти задохнувшись от быстрого бега, остановилась у перекошеной времянки. В глубине двора Анна Леонтьевна стирала в тазу бельё. Русые волосы выбились из-под платка и свешивались на лицо, закрывая глаза. Ситцевое, давно отлинявшее платье, намокло от брызг и прилипало к коленям. Крики девочки привлекли внимание Анны. Она вслушивалась в слова, по-птичьи наклонив голову, казалось, что новость доходила до нее не разу, а медленно, частями, женщине как будто бы было сложно поверить в происходящее. Ещё с минуту Анна стояла в оцепенении и вдруг, словно очнувшись, пробудилась от спячки, и как есть побежала, полетела в сторону станции. Такой и заметил её издалека Алексей: с платком в руке, в калошах на босу ногу, в её когда-то любимом синем платье в мелкий горох и летящими по ветру волосами.
Словно ласточка летела к нему его Нюся, раскинув руки, как крылья, никого не замечая вокруг. Его Нюся, статная красавица, сероглазая, смешливая, боевая... Нюся. А она подбежав, повалилась в ноги, обняла сапог да костыль и лишь одно твердила: "Живой, соколик, живой!" И ревела, ревела... Словно можно слезами вымыть из души горечь и страх, боль и тоску, скорбь постоянную.
Небо заволокло сизой мглой, ни солнца, ни облаков. Трудно разобрать, который час. Духота и жара. Чёрное лето. То там, то тут от взрывов содрогалась земля. Грохот. Крики. Алексей собирал раненых, оттаскивал их ближе к двуколке, потом грузил. Потери, огромные потери. Собирала в тот день смерть огромную дань, не щадила ни опытных, ни молодых солдатушек. От дыма слезились глаза, усталость накатывала волнами, Алексей вытирал солёный пот с лица и снова, и снова искал в этом побоище живых. "Держись, браток! Держись! Зададим мы им ещё!"- шептал распухшим, в глубоких трещинах губами то ли себе, то ли раненому солдату...
Пройдя финскую, Алексей, и без того молчун по природе, совсем нелюдимым стал. Вспоминать о финской не любил, разговоры о боях с мужиками не разговаривал. Вернулся живой, значит, всё хорошо. А что контузия, так и то не страшно. Бывало скажет только: "Спой-ка ты мне, Нюра, пожалостливее чего". И курит, курит, и словно в себя смотрит. Двое сыновей подрастали, как волчки всегда рядом. Один рыжий, конопатый, шустрый в мать, Толик. А второй степенный, черноглазый и черноволосый в отца, Василька. А тут Нюся снова ребёночка понесла, хорошо бы дочку, Валечку. А потом опять пришла война. Отечественная. Враг совсем близко к Ростову подошёл. Мобилизация была объявлена. Алексей ушёл. Не полез, как сосед в погреб прятаться, и на чердаке не отсиживался. Собрался, вещи в узел завязал, табачку домашнего в кисете взял. Нюсю обнял да мальцов. Наказал жене не реветь попусту, живой же, детей беречь. И пошёл. А там завертелось... Закрутилась мясорубка: и жизни, и судьбы человеческие перемалывая... Некогда было письма писать, да и не любил он бумагу попусту марать. За всё фронтовое время и дошло до Анны Леонтьевны всего две весточки. А третья -то была уже и не от Алёши, от товарища боевого...
За день Алексей уже двадцать ходок сделал от передовой до полкового медпункта. Конь Сивый чуть вздрагивал, тряс головой, но послушно шёл, тащил двуколку и не взбрыкивал. Лошадей Алексей любил, они это чувствовали и тем же ему платили. В пацанах Лёшка в ночное с дедом ходил, за пегой кобылой Фросей ухаживал, лошадь - она же как член семьи, да и нужна она очень в хозяйстве. Сивку Алексей тоже баловал, то сахар отдаст, то хлеб свой, а главное, гладил часто, и на ухо шептал, разговаривал. Сивка слушает внимательно, смотрит глазищами почти человеческими, фыркает, понимает. "Коник мой, коник, сколько работенки у нас сегодня",- Алексей вел коня к медпункту. Надо было поторапливаться: в воронке дожидались своей очереди ещё шестеро раненых. "Ну что, Лексей, много там ещё ребятишек?" - старик Егорыч помогал разгрузить тележку. "Да конца и края нет, Сивка порой уж на ровном месте спотыкается! Фрицы лезут и лезут, танки у них, но и мы не лыком... Оборону держим! Не пробиться им! Жди, сейчас ещё, Егорыч, подвезу".
Взрывы не прекращались, и без того истерзанное поле каждый раз вздрагивало как живое, и открывались на нём новые раны-воронки, и казалось сама земля стонет в непрекращающемся гуле сражения. Оставив Сивого ближе к краю, недалеко от обрыва, Алексей пригибаясь, устремился к воронке, там раненые, надо их забрать, глядишь и ещё повоюют, подлечат, подштопают и как новые будут. Мощный взрыв прогремел совсем рядом. Обернувшись, как в замедленной съёмке увидел Алексей дым, серый густой, услышал сквозь шум последний хрип Сивки, заметил летящие над землёй части двуколки... А потом пришла тишина. Алексей не слышал ни грохота взрывов, ни криков, оглох на какое-то время. Но он продолжал снова и снова оттаскивать раненых с поля боя. Шестеро из воронки, ещё Саня Осипчук, Иван Мельников, знакомые лица ребят, незнакомые, Алексей уже плохо всматривался: выносил, выносил, не зная усталости... Осколок попал в ногу: "Живы будем! Не помрём!" - попытался усмехнулся, но не вышло. В голове только одна мысль: "Нюра уже родила. Да чтоб моя Валечка при немцах... Держитесь, братки, всех вынесу!" Егорыч останавливал: "Куда, сам уже неживой!" А Алексей снова уходил к передовой, чуть волоча ногу, пригибаясь, но вынести ещё, ещё... Второй осколок попал в руку, тело почти не слушалось, он не дотащил до медпункта раненого каких-то десять метров. А после темнота. Госпиталь. Ногу спасти не удалось, рука осталась не рабочей. "Хорошо, что выкарабкался!"- сказал ему военврач на вопрос: "Как теперь воевать?" Долго он лежал в госпитале, и долго потом возвращался домой, но никогда, никогда не думал Алексей Иванович Писарев, что он - герой, что спасённые им солдаты и за него, и за себя ещё зададут врагу перцу. Что эти солдаты вернутся домой и народят ребятишек и не прервутся их поколения... Думал Алексей о том, что больше он - не боец, что теперь в тыл, думал, как там Нюся с детьми, думал о городе, пережившем оккупацию...
- А вот тебе ещё, ещё,- бабушка Аня разошлась не на шутку. Мокрая тряпка так и свистела в воздухе, наровя хлестануть посильнее. - А тебе говорили, говорили не ходить к ним... Бесстыжая девка, твой дед фрицев бил, а ее в полицаи пошёл. Нашла с кем дружить! Деда не позорь! Пока жива я, ноги твоей у Игнатенко не будет! А не то на всё лето дома запру! Или давай, уезжай на свой Урал, а меня не позорь. Воспитали..." Я глюпала носом, пыталась что-то возражать, но вот где-то нутром чуяла бабкину правду. Прячась от вездесущей тряпки, я забралась на чердак, отсижусь, а там и бабушка поостынет. На чердаке пахло пылью и старыми вещами. От нечего делать я решила посмотреть, что лежит в маленьком желтом чемоданчике. Там хранились письма, открытки, какие-то пожелтевшие газеты и фотографии. Совсем мало фотографий, деда я нашла скорее путем дедукции. Твердый взгляд, серьёзный, глаза, как угли... Нашла, где моложе, там чуть другой, мягче что ли - на обороте надпись "перед финской"... Нашла фото своих дядей и тети Дины, и папы, маленькие ещё... Вдруг я увидела самодельный конверт. Открыв нашла статью, старую газетную вырезку. "Хочу рассказать о комсомольцах - военных медиках бывшей 339 стрелковой дивизии. ...На западных подступах к столице Дона стояла отборная немецкая пехотная дивизия "Викинг" ...В тяжёлых оборонительных и наступательных боях того периода многие санитарные работники показали подлинные примеры бесстрашия и мужества..." А далее шли рассказы о медиках героях, и вдруг абзац выделенный красной ручкой: "У меня сохранилась газетная фотография Алексея Ивановича Писарева, вывезшего санитарной двуколкой с передовой на полковой медпункт сто бойцов. Был дважды ранен в бою". Мне десять и я считаю себя взрослой, и я люблю читать о пионерах-героях, о героях подпольщиках, зачитываюсь книгами о Гуле Королевой и Зое Космодемьянской.. .А здесь, сейчас, меня что-то словно подбросило и ударило о земь, я чувствовала себя разбитой, неправой, как я могла не знать, что мой дедушка тоже герой. Почему никогда я не слушала бабушкины рассказы, думая: "Ну что там интересного: вернулся живой, наград нет и даже не летчик, не разведчик - санитар..." Я сидела красная то ли от слёз, то ли от духоты, мне казалось, я повзрослела в тот день на пыльном чердаке на много лет. Уже поднимаясь увидела костыли...
Когда я спустилась и показала конверт, бабушка уже не ругалась, сидела под яблоней и чинила мне платье, сказала: "Статья об Алёше была в Красной Звезде", да вот найти не могу. Приберегла, что и не помню". Махнула рукой как-то горестно, безнадежно, и заплакала. А потом мы каждый вечер говорили с ней о деде, о её "соколике", о времени, что прожила в оккупации, как детей сберегла, как в Лёшину смерть не поверила...
И опускались южные сумерки на дома, и зажигались огоньки над крылечками. Как светлые души тех, кто уже ушёл далеко. И мне казалось порой, что я чувствую, что дед тоже с нами. Сидит, мочит и курит домашний табачок.
- Ба, а почему тетю Диной назвали?
- Так в честь той малой, что новость мне принесла счастливую... А Валечки не сложилось, умерла Валечка...
