100 рассказов Посохова

Александр Посохов

 

 

 

100 рассказов Посохова

 

Москва

 

2024 г.

 

 

100 рассказов – это совсем немного, когда почти все они короткие, смешные и легко читаются. Автор надеется, что любой читатель, независимо от возраста, образования и жизненного опыта обязательно найдёт в предлагаемом сборнике несколько рассказов, которые ему понравятся и запомнятся.

 

 

Пьяная лекция

 

Случилось это в горбачёвскую компанию по борьбе с пьянством. Нестарого ещё доцента кафедры философии одного из столичных университетов в приказном порядке направили в отдалённый совхоз с разъяснением соответствующей политики. Увезли его в трескучий мороз на небольшом автобусе вначале в районный центр, а потом ещё километров за двадцать, и сразу завели в красный уголок правления недалеко от свинофермы. Директор совхоза, коренастый русский мужик с простодушной улыбкой, усадил доцента за длинный казённый стол перед рядами обычных деревянных стульев и сказал, что сейчас соберёт всех, кого можно. Доцент снимать с себя дублёнку не стал, так как красный уголок по температуре воздуха в нём оказался совсем не красным. Импортный портфель с наглядной агитацией в виде таблиц и графиков смертности и несчастных случаев по причине пьянства он поставил на стол. Постепенно помещение заполнилось работниками совхоза, мужчинами и женщинами, одетыми главным образом в какие-то растрёпанные тулупы и телогрейки, на ногах огромные сапоги и валенки, на головах лохматые шапки и шали в клеточку, рукавицы до локтей. Последней зашла полная женщина средних лет с серым завязанным сверху мешком, который она волоком протащила к первому ряду и запихала его под стул.

– Можно начинать, – сказал директор, севший на тот же ряд, но с краю.

– Товарищи! – с тревожной важностью в голосе обратился доцент к собравшимся.

В это мгновение, будто в ответ на обращение лектора, из-под ног женщины с мешком отчётливо прозвучало короткое однократное «Хрю». Женщина тут же припнула мешок подшитым валенком и виновато посмотрела на директора.

– По решению Центрального комитета КПСС и советского правительства, – продолжил доцент. «Хрю-хрю», как по команде снова последовало из мешка. Доцент был опытным лектором, всякое слышал от студентов, но под натуральное хрюкание ему выступать ещё не приходилось. Он слегка улыбнулся, но решил, что задание руководства университета и общества «Знание» надо исполнять в любой обстановке. – В стране объявлена беспощадная борьба с пьянством, – закончил он вступительную фразу

После этих страшных слов на весь красный уголок раздался такой свинячий визг, что все присутствующие, не стесняясь городского интеллигента с портфелем, громко захохотали, а директор совхоза набросился на женщину с мешком:

– Какого чёрта ты сюда вместе с ним припёрлась?

– А куда его девать, если ему холодно там? – спокойно ответила женщина.

– Домой отнеси пока, – приказал директор.

– Вот послушаем с ним, что умный человек скажет, и отнесу, – сказала женщина и ещё раз пнула по брыкающемуся мешку. – Нам тоже интересно.

– Скажи ещё, что вы чего-то с ним понимаете, – съехидничал директор.

Поросёнок замолчал, и доцент готов был продолжить своё выступление. Но смех, поддерживаемый разными весёлыми комментариями, не унимался. Кто-то посоветовал всем вместе выпить и съесть этого поросёнка, кто-то вытащить его из мешка и посадить рядом с лектором.

– Товарищи, успокойтесь, – не дожидаясь тишины, вновь обратился доцент к собравшимся. – Михаил Сергеевич Горбачёв сказал… «Хрю» отозвалось из-под стула. – Пьянство разрушает наше общество… «Хрю-хрю»…

– Так, иди отсюда, – стал прогонять директор работницу с поросёнком. Но та почему-то не слушалась и продолжала сидеть на месте.

– Сами пригласили, от дел оторвали, а теперь прогоняете.

– Вот нашлась ещё деловая, поглядите-ка на неё, – сказал директор. – Прямо свинарка с экрана, пастуха только не хватает.

Доцент хоть и был доцентом, но тоже был нормальным русским мужиком. И ему тоже было смешно.

– Короче, люди добрые, – произнёс он, поняв, что ничего путного от такой лекции не получится. – Пить вредно!

Все согласились, конечно. Кроме поросёнка, который снова, услышав заключительные слова философа, издал резкий оглушительный визг. После этого директор совхоза сам уже схватил злосчастный мешок и потащил его к выходу.

– Мы тоже пойдём, – засобиралась вслед ему и все остальные. – А то пообедать не успеем.

На прощание директор пригласил гостя в совхозную столовую, ни от кого не таясь, налил ему и себе по стакану водки, пожаловался на деревенскую жизнь, обнял и усадил в автобус. Вернулся домой в Москву доцент в хорошем настроении, нисколько не замёрз и долго потом рассказывал знакомым эту историю.

 

* * *

 

 

Омар и Зигмунд

 

Сидят в кафе на Плющихе двое, давным-давно известные во всём мире личности. Один мыслитель, а другой психиатр. Одного зовут Омар, а другого Зигмунд. Вот Омар и говорит Зигмунду:

– Можно соблазнить мужчину, у которого есть жена. Можно соблазнить мужчину, у которого есть любовница. Но нельзя соблазнить мужчину, у которого есть любимая женщина.

– Красиво, – похвалил Зигмунд. – Но неправда. Если бы мужчина состоял исключительно из любящего сердца, то тогда бы он вообще ничего не делал. Мужчина не состоит только из чувства, это живое существо.

– И что из этого следует?

– А то, что он подвержен любым соблазнам в силу природной зависимости. Вот посмотрите на того мужчину, который сидит за столиком у окна. Видите, к нему подсаживается девушка. Говорят о чём-то. И я абсолютно уверен, что сейчас она его соблазнит.

– Сомневаюсь, – говорит Омар. – Видите, он недовольно махнул на неё рукой, и она уходит.

– А давайте спросим у него, почему, – предложил Зигмунд.

– Извините, – подойдя к мужчине, спросил Омар, который выглядел намного старше Зигмунда. – Почему вы прогнали её?

– Потому, что она совсем обалдела, – ответил мужчина. – Представляете, пятьсот баксов за час, а у самой прыщ на лбу.

– Скажите, а у вас есть жена?

– Есть.

– А любовница?

– Есть.

– А любимая женщина?

– Тоже есть, – признался мужчина. – А вы, собственно, кто такие?

– Ну что! – торжествующе воскликнул Зигмунд, когда они, оставив мужчину в покое, вышли на улицу. – Я же говорил, что всё происходит на подсознательном уровне.

– Но я же о людях, а вы о существах, – грустно заметил Омар. – Пойдёмте лучше посидим молча в тенёчке вон под теми тремя тополями.

 

* * *

 

 

Никаких кобелей

 

– Никаких кобелей! – отрезал главный «таксист» столичного общества охотников. – Пока ваша Ася в нору за лисой не полезет, вязать её категорически запрещаем.

– Ну мы уже несколько раз на притравке были, – взмолился Серёга, здоровенный мужик средних лет, хозяин вертлявой таксы очень редкого кофейного окраса. – Не хочет она без меня лезть в эту подозрительную дырку. А я как туда вместе с ней залезу?

– Я, конечно, ценю ваш юмор. Но и вы нас поймите. Мы продали вам элитную собаку с импортной родословной и нам надо довести её до соответствующих кондиций. А потом уже повязать её с таким же избранным самцом и получить от неё достойное потомство.

– Но ей уже два года, – не унимался Серёга. – По человеческим меркам она скоро в старую деву превратится. А с какой страстью она на пёсиков разных смотрит, вы бы только видели. Течка ведь у неё в самом разгаре.

– Я всё видел и знаю, кто на кого и как смотрит. Я тоже человек.

– Значит, не пожалеете?

– Нет.

– Тогда вы не человек.

– А кто?

– Бюрократ собачий.

С тем и вышел Серёга из общества. Идёт, Аську на поводке коротеньком держит, и думает: «И на кой чёрт я с этой конторой связался. Да мы и без неё повяжемся. На охоту мы не ходим, охотничий билет нам не нужен. И лиса какая-то драная нам не нужна. Вот встретим кобелька по своей породе и всё, будем рожать».

И встретили. Через полчаса буквально, по дороге домой. Издалека заметили в одном из попутных дворов. Подошли, познакомились. Упитанного такого чёрного кобеля звали Лёвушкой, а хозяина Федя. И лет этому Феде, оказалось, столько же, как Серёге, а вот Лёвушке его уже целых четыре года. Рассказал Серёга Феде о своей навязчивой проблеме, и они быстро договорились о главном: одного из щенков хозяин Лёвушки заберёт первым по своему выбору, даром, как и положено.

И тут же все четверо поднялись к Феде в квартиру на четырнадцатом этаже. Жена Федина, по его словам, куда-то давно подевалась. Как и Серёгина, впрочем. Может, вместе они и сбежали, куда подальше, оставив своих собаколюбивых мужей в одиночестве.

– Так, – с видом опытного специалиста распорядился хозяин квартиры. – Жениха с невестой закрываем в комнате, а сами идём на кухню. По такому случаю и выпить не грех.

Выпили сразу по целому стакану водки, потом ещё. Хозяин Лёвушки тоже, как выяснилось, был к этому делу давно привычным. И здоровенным таким же был. Но вскоре, однако, всё равно оба они захмелели и давай наперебой расхваливать своих драгоценных питомцев.

– А ты знаешь, какой он у меня умный. Покажи, говорю, как папа пьяный валяется, и он бряк на спину.

– А она у меня знаешь, какая охотница. Всех крыс возле столовой напротив передушила. А породистая какая, в паспорте у неё одни иностранцы.

– И у меня Лёвушка голубых кровей, принц датский.

– И у меня принцесса оттуда же.

– Докажи, – потребовал Федя.

– Докажу, – уверенно заявил Серёга и полез в карман за собачьим паспортом. – Я как раз сегодня его взял, когда в общество пошёл. Вот смотри, отец Лорд-Фердинанд, мать Габра-Александрина.

– Погоди, и я свой достану, – сказал Федя и вытащил из ящика в коридоре паспорт Лёвушки. – Так, читаем, отец Лорд-Фердинанд, мать Габра-Александрина.

– Ничего себе! – воскликнул ошалело Серёга. – Так у них что, общие предки, что ли?

– Мать честная! – следом воскликнул Федя. – Выходит, мы с тобою суицид им устроили, что ли?

– Не суицид, а инцест, тоже ещё грамотей. И всё из-за тебя. Бродишь тут по улицам на виду у всех со своим толстяком лопоухим.

– Да это ты же ко мне со своей течкой припёрся.

– Ладно, делать-то что будем? Они уж там сцепились, наверно.

– Бери веник, а я швабру возьму в ванной. Расцеплять будем. Ударим им по хребтам и разбегутся.

– Своего бей, сколько хочешь. А мою не трогай. Я её сам аккуратно руками оттащу. Да открывай ты уже двери.

Открыли. И что? Ася сидит посередине комнаты, приветливо виляет хвостом и с удивлением смотрит на забившегося в угол Лёвушку.

– Всё ясно, раскормил пса до бессилия, – сказал Серёга, бережно поднимая Аську с пола. – Пойдём, красавица моя, отсюда. Тут одни импотенты живут.

– Вот именно, – со злостью отреагировал на то Федя. – Забирай свою шавку и проваливай отсюда. Просто мой Лёвушка сам обо всём догадался и не захотел суицида с сестрой.

– Инцеста, дебил.

– Я тебе сейчас как дам вот этой шваброй по башке, сам ты дебил. Выпил на халяву и доволен.

 

* * *

 

 

Совсем оборзела

 

Национальности этих замечательных людей называть не буду, а то соплеменники их поймут всё неправильно, будто я не о юморе только. А я именно только о том, что смешно было и запомнилось навсегда.

Наняли мы для ремонта квартиры одну супружескую пару. Точнее, они сами напросились, поскольку соседями оказались после нашего переезда в этот дом на проспекте Вернадского. Её, допустим, звали на русский лад Зоя, а его Дима.

Работали они не очень дружно. Я имею в виду то, что они между собой почему-то часто ругались на каком-то своём языке. Причём, национальности у них были близкие, но разные.

Так вот. В этот день они должны были циклевать пол. Мы с женой приходим проверить, как идут дела. Заходим в квартиру. В углу комнаты стоит огромная циклёвочная машина с разобранным кожухом. Посередине комнаты стоит Зоя и вроде как плачет. Димы нет.

– Что случилось? – спрашиваем.

– Совсем оборзела, – отвечает.

– Кто?

– Дима. Дралась, кричала.

– А чего это он так?

– Машинка сломался.

– А с ней что?

– Резинка порвался…

Ну вот как тут не рассмеяться! Прошло много лет, а мы с женой на вопрос о том, что случилось, отвечаем иногда друг другу в сердцах: «Машинка сломался, резинка порвался».

 

* * *

 

 

Визит драматурга

 

В кабинет известного в России исторического просветителя вошёл некто, сходу представившийся начинающим драматургом. Хотя возраст его прямо свидетельствовал о том, что не только начинать, но и заканчивать ему чего-нибудь было уже категорически поздно. В руках он держал тощий пожухлый портфель времён послевоенных пятилеток.

– Меня зовут Пантелеймон Будуаров, – пылая тлеющим взором, закончил представлять себя вошедший.

– Садитесь, пожалуйста, чай, кофе? – вежливо предложил просветитель.

– Я сяду. А всё остальное потом. Дело не терпит отлагательств.

– А что случилось?

– Как что! Целое поколение потеряли. Они же ничего не знают.

– Кто они?

– Молодёжь, форменные невежды! Спрашиваю, кто такой Ленин? Они глаза таращат.

– Да, с молодёжью у нас проблемы. А я-то чем могу помочь?

– Не притворяйтесь. Вы же учёный, бывший министерский чиновник, у вас награды, звания, связи. Я недавно по радио вас слушал. Очень даже забавно вы там про одного полководца рассказывали. Из крепостных да сразу в генералиссимусы. Не пойму только, на кой чёрт ему эти Гималаи сдались!

– Вы о Суворове, что ли? Так он не был крепостным. И не Гималаи, а Альпы.

– Тогда все были крепостными.

– Нет уж, позвольте! – хотел было защитить историческую правду просветитель.

– Не позволю! – властным тоном прервал его Пантелеймон Будуаров. – Потому, что вы ничего не делаете, а я сделал.

– Любопытно. И что вы такого сделали?

– Я написал пьесу. Вот здесь она, в этом портфеле. Пьеса так и называется Великий Ленин. Вы ведь знаете, что он великий?

– Подозреваю.

– Так вот. Я хочу, чтобы вы помогли мне толкнуть мою пьесу в молодёжь. То есть поставить её во всех театрах страны и загнать туда всё подрастающее поколение.

– А пьесу-то хорошую написали?

– Естественно, как говорят у нас в Пензе.

– Так вы из Пензы?

– Ну что вы, упаси Бог. Это такая фишка для непринуждённой беседы.

– А пьесу по источникам писали?

– Обижаете. Как нам реорганизовать Рабкрин наизусть выучил.

– Что вы говорите! А вы можете в кратких словах рассказать содержание пьесы?

– Пожалуйста. Знаете ли вы, что в 1917 году Ленин был в Шушенском?

– Припоминаю.

– И вот, когда он там с Крупской чалился, выражаясь красноречиво, в это время из Израиля в Ленинград прилетел Троцкий.

– Ужасно! А куда же ЧК смотрела?

– Ну, голубчик, уж вам-то следовало знать, что ни ЧК, ни КГБ, ни ФСБ тогда не было. Всей правоохранительной системой заправлял кто? Ну, думайте, думайте.

– Неужели? И тогда тоже!

– Факт. Он и расправился с Троцким.

– А Ленин тут при чём?

– Так это же Владимир Эдмундович шарахнул по Зимнему из Катюши.

– Это Дзержинский Эдмундович. А Ленин Ильич.

– То-то я смотрю, отчество у него какое-то неродное.

– А из чего он шарахнул, простите? – решил уточнить название грозного орудия просветитель, хотя ему и так уже было всё ясно.

– Расцветали яблони и груши, – тихо запел драматург. – Ну, догадались? Потом вместе споём. Очень крутая песня, как говорят у нас в Жиздре.

– Так вы из Пензы или из Жиздры?

– Из Жиздры. А в Пензе пусть черти живут.

– А революцию-то Ленин как совершил?

– Элементарно! Набрал кредитов в Сбере под поручительство Берии и совершил.

– В каком ещё Сбере? Его тогда не было!

– Ошибаетесь, товарищ. А история ошибок не прощает, как говорят у нас в Сызрани.

– И в Жиздре, значит, тоже пусть черти живут?

– Пусть.

– А как это Троцкий из Израиля прилетел, если тогда такого государства ещё не было?

– Как же вы далеки от народа! Может, где-то его и не было, а у нас оно всегда было.

– А на чём он прилетел?

– На иранском беспилотнике.

– Зачем?

– Чтобы Ленину помешать.

– А-а, понимаю. Троцкому нужна была революция во всём мире, а не только в России?

– Ничего вы не понимаете. Политика тут ни при чём. Тут у меня в пьесе жуткая любовная интрига. Троцкий был холериком, а Ленин сангвиником. Но влюблены они были в одну женщину из подсобки, то ли в Ашане, то ли в Леруа Мерлен.

– А что, сто лет назад эти магазины тоже были?

– В истории ничего нового нет, как говорят у нас в Нижнем Тагиле. Но черти там не выживут, даже не надейтесь. В Сызрани ещё кое-как, а там им хвосты быстро накрутят.

– Да чёрт с ними! Интрига-то ваша как разрешилась?

– Проще пареной репы. Он, ну вы понимаете о ком я, повязал Троцкого на проспекте Сахарова и выслал его куда, ну?

– Неужели в Нижний Тагил?

– Правильно. После чего Ленин мог встречаться один, без сопровождения демона революции, с кем угодно и где угодно, даже на Красной площади рядом с Мавзолеем.

– А Крупская как же?

– А та днями просиживала в смартфоне и ничего не замечала.

– Вот что хотите со мной делайте, но ни о каких смартфонах в те времена даже не слыхивали. Но пьесу вашу мы всё равно толкнём, куда надо. Обещаю.

– Не обещайте деве юной, как говорят у нас на Арбате.

– Кстати, а где рукопись? – спросил исторический просветитель. – Вы мне даже не показали её.

– Какую рукопись? – успел вымолвить начинающий драматург и повалился набок. Хорошо, кресло было глубокое.

Помощница просветителя вызвала скорую. Приехали быстро. Пока приводили старого человека в чувство, проверили его портфель. Никакой пьесы там не оказалось. Зато нашли социальную карту москвича и персональное приглашение от «Московского долголетия» в танцевальную группу. По ним и определили, что никакой он не Пантелеймон Будуаров, а просто Пётр Бурлаков.

– Два в одном, – поделился с хозяином кабинета доктор. – И склероз и деменция. Ему же сто лет почти. Но вы не волнуйтесь, мы сами доставим дедушку домой в целости и сохранности.

 

* * *

 

 

Смешинка

 

Поздний воскресный вечер. Счастливое мирное время. На широкой и мягкой кровати уютненько так расположилась девочка Саша, которая приехала к бабушке с дедушкой на выходные. Но сразу же спать она не собирается. Надо ещё чтобы дедушка обязательно рассказал на ночку смешную историю. Он всегда ей рассказывает такие истории перед сном. А она всегда смеялась и, перебивая дедушку, добавляла к его повествованию свои весёлые придумки.

– Дед, ну скоро ты? – позвала она дедушку.

– Господи! – проворчал дедушка, входя в комнату. – Я тебе давно уже всё рассказал.

– А ты просто придумай что-нибудь, – посоветовала Сашенька.

– Ладно, как скажешь, – согласился дедушка и, не раздеваясь, лёг рядышком с внучкой. Сашенька тут же сложила ручки под голову и крепко прижалась к родному дедовому плечу.

Все дедушкины истории всегда начинались со вступительного слова «однажды». Но рассказывать разные необычные и весёлые истории становилось дедушке всё сложнее – уж всё, казалось, самое смешное и удивительное он уже вспомнил и обсмеял вместе с внучкой. Поэтому в последнее время он чаще всего произносил по ходу то, что просто в голову приходило. При этом, начиная очередную галиматью, он сам точно не знал, какое слово должно последовать за вступительным. Именно так было и в этот раз.

– Однажды, – начал дедушка свою очередную историю, – уехал я на недельку из Москвы и иду по окраине села. С одной стороны дома, а с другой стороны густой лес. Чувствую, мне сильно в туалет надо, как тебе иногда. Но к домам же я не пойду, там люди и видно всё. И я, конечно, пошёл в лес. Вижу, на опушке туалет деревянный, из брёвен сложенный, с двумя входами с разных сторон. На одной стороне написана большая буква «М», а на другой стороне написана большая буква «Ж». Знаешь, такие туалеты бывают в деревнях или на автобусных остановках за городом?

– Знаю, – ответила Саша. – Мы заходили в такой, когда на дачу к маминой подруге ездили.

– А что буквы «М» и «Ж» означают, знаешь?

– Да, мужчины и женщины.

– Правильно. Так вот, забегаю я в туалет со стороны буквы «М», а там медведь сидит. И как зарычит на меня: «Ты что, слепой что ли!» Я говорю испуганно: «Нет, не слепой. Я зашёл сюда, потому что буква «М» с этой стороны». А медведь ещё страшнее как зарычит: «Так это же звериный туалет. А буква «М» означает, что это для медведей». Представляешь? Вот такая история со мной приключилась.

Сашенька громко засмеялась. Дедушка тоже сам расхохотался, но что дальше рассказывать, он не знал и не думал вовсе. Рассмешил ведь внучку, подумал он, обязанность свою выполнил и хватит.

– Вы чего там расхихикались! – послышался из кухни строгий голос бабушки. – Опять смешинка в рот попала. Спать пора, завтра папа с мамой рано приедут, в садик надо, а они гогочут. Дед, кому говорю, закрывай двери и иди сюда.

Дедушка встал, нежно поцеловал внучку в лобик, пожелал спокойной ночи и хотел выйти уже. Но Сашенька, продолжая смеяться, остановила его:

– Подожди, дед, а с другой стороны жираф сидел, что ли?

Но дедушка закрыл уже за собой дверь, и Сашенькин вопрос так и остался без ответа.

 

* * *

 

 

Несчастные

 

Суббота. Сижу, думаю. Стук в дверь. Открываю.

– Давай! – предложил Вадим, показывая бутылку коньяка. – Выходной же.

– Это у вас выходной. А у нас, писателей, самый что ни есть рабочий день.

– Да какой ты писатель! – махнул бутылкой сосед, чуть меня не задел, и на кухню без спроса прошёл. – Баснописец несчастный. Куда ты рюмки прячешь? И закуску доставай.

– Ну, ты нахал! Я же тебе объяснял, что у Крылова 236 басен, а у меня 118, ровно половина. Мне пахать и пахать ещё.

– Да кому нужны твои басни! – скорчив брезгливую рожу, сказал Вадим. – Вон артист один сбежал из России, так его басни читают. А ты сидишь тут, в центре Москвы, и о тебе никто ни сном ни духом не подозревает.

– Господи, ну сколько раз тебе повторять, что это не басни! Артист этот и себя и жанр позорит. Сам по себе злобный стишок не может быть басней. Басня, она, как такса.

– Какая ещё такса? – удивился Вадим и налил.

– Собака, которая со времён древнего Египта не изменилась. Те же уши и тот же хвост. Других собак скрещивали, преображали, а такса сохранилась в первозданном виде. Вот так и с басней, которую можно сотворить только, как басню. А этому учиться надо и особый дар иметь.

– Да брось ты, поехали! Дай мне сюжет, и я завтра принесу тебе готовую басню, – заявил вдруг Вадим, опрокинув первую рюмку.

– Ладно, запоминай. Допустим, пьяный кабан завалился на муравейник. Насекомые в панике. И тут один храбрый муравьишка кричит, что залезет сейчас на дерево и спрыгнет на кабана. Смотрите, хвастается заранее, как я ему хребет перешибу. Понял?

– Понял, – ответил Вадим и снова налил. – А мораль?

– Сам думай. Всё просто же.

– А как назовём мой шедевр?

– А как заблагорассудится. Главное, не бойся, пиши смело. Любые твои иносказания я пойму правильно.

– Что значит, правильно?

– Ну, вот есть у меня такая басня, например. В ней судят льва за то, что он убил шакала, который, мечтая прославиться, напал на него.

– И что?

– А то, что получаю я на эту басню гневный отзыв от одного молодого человека. Какой, дескать, нормальный шакал на льва нападать будет. Дебил он, что ли!

– И что?

– А то, что басню нельзя воспринимать буквально. У того же Крылова журавль сам свой нос к волку в пасть суёт. И про ворону он пишет, что она сыр во рту держала. А никакого рта у вороны нет. Понял?

– Понял.

– Или вот ещё пример. Написал я недавно басню про медведя, который порядок наводит. Заключение там такое. Когда порядка нет в своём краю, а ты решил вдруг навести его везде, то это значит, что нигде.

– И что?

– А то, что один, тоже молодой читатель, высказал мнение, что за такую басню меня точно посадят.

– Не пудри мне мозги! – отрезал Вадим и опять налил. – А то и меня вместе с тобой посадят.

Допивал он бутылку уже без моего участия. Я после двух рюмок отказался. Потому, что сто девятнадцатая басня давно томилась в компьютере, ожидая своего конца.

 

Воскресенье. Сижу, думаю. Стук в дверь. Открываю.

– Давай! – предложил Вадим, показывая бутылку коньяка. – Выходной же.

– Ты басню сочинил?

– Про таксу, что ли?

– Нет.

– Про кабана?

– Нет.

– Про льва?

– Нет.

– Про шакала?

– Нет.

– Про ворону?

– Нет.

– Про медведя?

– Нет.

– Про тебя?

– Нет.

– А что, оригинально, басня про баснописца!

– Да при чём здесь я! Ты же про муравья обещал написать.

– А зачем? – удивился Вадим. – Ну какой нормальный муравей на кабана прыгать будет. Дебил он, что ли!

– Всё ясно. И у тебя, значит, с иносказаниями проблема. Но ты над моралью-то хоть подумал?

– Какая ещё мораль! – воскликнул Вадим. – Все морали давно… профукали, выражаясь без рифмы. Нам, айтишникам, она ни к чему.

– Да какой ты айтишник! Программист несчастный. Откуда вы только берётесь такие?

– Какие?

– Без художественного мышления.

– Из будущего мы, – улыбнулся Вадим. – А ты из прошлого.

 

* * *

 

 

Толстой и Анна

 

Приехал Толстой умирать на станцию Астапово. Присел на скамейку и стал о жизни своей великой думать. Смотрит, по перрону Анна Каренина слоняется, на рельсы как-то странно поглядывает.

– Ты чего это удумала, паршивка? – строго спросил её Толстой.

– Да вот, – ответила она дрожащим голосом. – Порешить с собой хочу.

– Из-за Вронского, что ли?

– Из-за него, – со слезами на глазах подтвердила Анна.

– Подумаешь, хлыщ какой! – сердито проворчал Толстой. – Да я его просто вычеркну из романа, и дело с концом.

– Действительно, – обрадовалась Анна. – Вычеркните вы этого кобеля, пожалуйста, Лев Николаевич. И этого ещё, прыща старого.

– Каренина, что ли?

– Его самого, тоже козёл тот ещё. Сколько раз говорила ему, купи виагру. А он, разрешение у государя надо получить. Вот и получил рога на рога.

– Нет, – отказался Толстой. – Тогда название всего романа менять придётся, фамилия-то у тебя от мужа. Хотя ты права, конечно, оба они хороши. Хлыщ да прыщ, ну какие это герои.

– Главное, читать про них противно, – взмолилась Анна. – Нафиг они вообще нужны, чтобы из-за них под поезд бросаться.

– Ладно, – сжалился Толстой. – Название поменяю, а их вычеркну и анафеме предам. И тебя анафеме предам. Слаба ты оказалась по женской части и тоже на героиню не тянешь.

– А это возможно? – удивилась Анна. – Вы же не член Священного синода.

– Возможно! – воскликнул Толстой, вставая со скамейки. – Раз я отлучён от церкви, значит, я всё могу. Ленин вон почти всю страну анафеме предал, и ничего. Кстати, я слышал, что он статью про меня написал. Будто зарос я, как простой русский мужик, потому что в зеркало на себя не смотрю. А я же знаю, что в зеркале революция. Давай уедем отсюда. Что-то не по себе мне тут.

И они уехали. Купили домик на окраине Москвы и стали жить вместе. Но не как муж с женой, а как автор с придуманным образом в виде красивой молодой женщины. Сыночка Анны, Серёжу, Толстой не вычеркнул, и он стал жить вместе с ними. После революции Анна Каренина вышла замуж за начальника Московской уездной ЧК, который по блату устроил её на работу в локомотивное депо диспетчером. Лев Николаевич вначале Серёжу воспитал, а затем и других детишек Анны. Все они живы до сих пор. Лев Николаевич каждое лето наведывается инкогнито в Ясную Поляну. Снимет толстовку, натянет джинсы, очками тёмными прикроется и вперёд с группой туристов. Походит, посмотрит, порадуется тому, как содержит Россия его усадьбу, осенит крестом потомков, пару яблочек сорвёт украдкой и обратно.

 

* * *

 

 

Потом скажу

 

Идёт Аркадий Петрович вдоль книжного магазина, что напротив Моссовета, если по-старому называть. Он всегда так прогуливался перед отъездом из столицы, от памятника Пушкину до Красной площади. И видит, навстречу, ссутулившись, на полусогнутых ногах, идёт знаменитый артист Василий N. В тёплой кожаной куртке, меховая кепка с ушами, руки в перчатках. И это в конце мая! Почему же он такой ветхий, удивился Аркадий Петрович, мы же одногодки с ним вроде. Поравнялись и разошлись в разные стороны. Однако Аркадий Петрович всё равно остановился через пару шагов и оглянулся, поражённый весьма странным и откровенно плохим видом уважаемого артиста. Недавно вот только по телевизору выступал, рассказывал что-то. А тут худющий, щёки впалые, нос острый, губы оттопырил и смотрит в одну точку, будто спит на ходу. И куда это он идёт? За книжкой, наверно, не начитался ещё. Но нет, мимо прошёл. А чего же его тогда к двери повело, чуть в стенку не вляпался. Догоню-ка я его, может, помочь человеку надо. Прикинусь дурачком эдаким, чтобы не обиделся. И догнал, прямо на повороте в Глинищевский переулок.

– Извините, Василий, не помню, как вас по батюшке, с вами всё в порядке? – спросил он.

– Всё в полном порядке, сударь, – знакомым экранным голосом ответил артист. – А почему вы спрашиваете?

– Да потому, что ты не идёшь, а кандыбаешь, шатаешься из стороны в сторону. А если запнёшься или ветер поднимется. Давай лучше вместе пойдём, куда тебе надо.

– Ну пойдём, – согласился Василий N. – И пошли они дальше вместе по переулку.

– Чего ты шаркаешь так, ноги болят?

– Всё болит.

– А куда ходил?

– В институт.

– Зачем?

– Выпуск у меня.

– На артистов учишь?

– Не на шахтёров же.

– А идёшь куда?

– Домой, недалеко тут.

В уютном дворике старого монументального дома, куда никогда не заглядывает солнышко и полиция, Василий N, тяжело дыша и кашляя, сел на скамейку.

– Пришли, – выдохнул он. – Спасибо, что проводил. Можешь идти уже по своим делам.

– От меня так просто не отделаешься, – шутливым тоном предупредил Аркадий Петрович и присел рядом. – Не уйду, пока не объяснишь, почему ты такой понурый?

– Сын в монастырь ушёл, под Волгоградом где-то.

– Когда?

– Десять лет назад.

– Ого! – воскликнул Аркадий Петрович. – И что?

– А узнал я об этом только сегодня, случайно.

– И что?

– Один я.

– И что! Уж лучше одному быть, чем с кем попало. В одиночестве ты сам себе друг, товарищ и брат. И прошлое вспоминать не надо, живи настоящим.

– А ты не потомок Омара Хайяма?

– О, кстати! – вскочив со скамейки, снова воскликнул Аркадий Петрович. – Омаров не обещаю, у меня на них и денег нет, а кильку в томатном соусе и плавленые сырки куплю. Жди.

И Аркадий Петрович помчался в поисках какого-нибудь магазинчика для покупателей с тощими кошельками. Рассуждая при этом, если не дождётся, сам выпью и съем.

Но знаменитый артист дождался. Хотя на поиски такого магазинчика в центре Москвы потребовалось немало времени.

– Ну, давай за знакомство! – откупорив чекушку и наполнив понемногу бумажные стаканчики, предложил Аркадий Петрович. – Перчатки-то сними, а то сырок не почистишь.

Выпили. Закусили.

– Сто лет, поди, кильку не ел?

– Такую вообще никогда не ел, – признался Василий N, тыкая то пластиковой вилкой, то ломтиком батона прямо в банку. – Вкусная, зараза!

– Ты ешь, ешь, – ободряюще поддержал его Аркадий Петрович. – И сырок свой обязательно съешь. Маленько крепче будешь, как говорил Есенин.

– Да ты тоже не особо крепкий.

– Чего! – возмутился Аркадий Петрович. – Да ты знаешь, что у меня двухпудовая гиря под кроватью лежит для тренировки, а на кровати жена-красавица для любви.

– А в ней сколько пудов? – с усмешкой полюбопытствовал Василий N. – Давно на пенсию вышла?

– Чё ты лыбишься! Не видел её, а лыбишься. И водочка всегда в тумбочке есть. И яйца в холодильнике свежие.

– Такие же, как у тебя? – засмеялся и закашлялся одновременно Василий N.

– Ну вот, ожил, наконец, проснулся, – с искренним удовлетворением заметил Аркадий Петрович. – А ты тоже юморист. Да расстегни ты куртку, и кепку сними, тепло ведь.

– Действительно, тепло. Где ты раньше-то был? Наливай!

Допили. Доели.

– Может, добавим? – протирая заслезившиеся глаза, предложил Василий N. – Деньги я дам.

– Нет, хватит, – возразил Аркадий Петрович. – Тебе хватит, я же вижу.

– А ты кто?

– Потом скажу.

– Когда потом?

– Завтра ночью.

– А почему ночью?

– Ну что ты привязался, не понимаешь, что ли, что я отнекиваюсь.

– А фильм про друзей чёрно-белый помнишь, я там молодой-молодой?

– Помню, конечно. Ты один из него живой остался.

– А в Урюпинске был?

– Был, до развала Союза ещё, в командировке. Замечательный городишко. И кинотеатр там хороший. А причём здесь Урюпинск?

– А я там с одной девушкой познакомился, как раз в этом кинотеатре на встрече со зрителями. Жалко её, очень жалко.

– Опять ты о прошлом! Скажи лучше, внучку мою после школы возьмёшь в институт свой?

– Возьму, всех возьму.

– Э-э, – забеспокоился Аркадий Петрович. – Да тебе не водку пить, а пшено клевать. Актёр ещё называется. Вставай, где твой подъезд?

На другой день, прогостив у дочки неделю, Аркадий Петрович рано утром уехал в свою Калугу.

А в обед новость: вчера на семьдесят седьмом году жизни скончался народный артист России Василий N, о причинах смерти не сообщается.

Аркадий Петрович выключил телевизор, достал из тумбочки бутылку, два стакана, наполнил их до краёв, на один кусочек хлеба положил, другой поднял дрожащей рукой и выпил до дна.

Вошла жена.

– Что с тобой?

– Потом скажу

– Когда потом?

– Завтра ночью.

– Вот дурачок. Может тебе яйца пожарить, свежие?

– Не хочу, – отказался Аркадий Петрович, качая седой головой. – Не успели познакомиться и на тебе.

Поздно вечером уже, изменив программу, показали в прямом эфире круглый стол, посвящённый памяти выдающего актёра и педагога Василия N. Кто-то со слов журналистов пересказал свидетельства консьержки и домработницы о том, что домой артиста привёл некий пожилой мужчина приличной наружности. Василий N при этом выглядел абсолютно счастливым.

Долго ещё потом гадал Аркадий Петрович в отчаянии, неужели килька была плохая?

 

* * *

 

 

КГБ в деле

 

Прошло полгода со дня гибели жены полковника, который служил в закрытом авиационном городке недалеко от Москвы. Её, заведующую местной сберкассой, сожгли вместе с любовником в деревянном домике на окраине районного центра. Трупы обоих так сильно обгорели, что установить точно, кто есть кто, было почти невозможно. Женщину опознали только по некоторым деталям украшений, одежды и обуви. Кому понадобилось совершить это чудовищное злодеяние, осталось загадкой. Достоверно доказано было лишь то, что это поджог.

– Разрешите прикурить? – обратился к полковнику мужчина в клетчатой шляпе. Прикурил и присел рядом на широкий подоконник первого этажа здания столичного Военторга. – Обратно тоже на электричке? – Полковник молча поднялся и хотел было зайти в магазин, где простаивала в очереди за дефицитными шмотками давняя его подруга Анфиса. – Куда же вы, Роман Алексеевич? – задержал его голос незнакомца. – Нам обязательно надо поговорить.

– О чём? – обернувшись, спросил полковник.

– О том, что на самом деле произошло с вашей женой. Она жива и передаёт вам привет.

– Вы кто и что вам нужно?

– Да вы садитесь. Нам нужны документы по оптическим приборам для вертолётов, которые вы испытываете. Мы знаем, что подлинники в Свердловске, куда вы частенько наведываетесь. Передадите нам копии, и мы вернём вам жену. Любовница ваша будет, естественно, против, но тут уж ничего не поделаешь. Мы знаем, что жену вы любите больше. Тем более, что она вам не изменяла. И дети будут рады чудесному воскрешению мамочки.

– Где она сейчас?

– В Европе, Роман Алексеевич. Куда и вы со временем сможете всей семьёй перебраться, если согласитесь с нами сотрудничать.

– Я подумаю об этом, – произнёс полковник. – Только подумаю. Но при одном условии. Если вы мне расскажите, кто там сгорел в доме?

– Не переживайте, никого живьём мы не сжигали. Подходящие тела мы просто купили в морге. У вас ведь тоже всё продаётся.

– А зачем вообще нужен был этот крематорий?

– Чтобы вашу жену не искали.

– Хорошо. Как с вами связаться?

– Через неделю наш человек сам вас найдёт.

 

Часа через два после этого разговора на улице директор Военторга передал сотруднику Комитета государственной безопасности записку, в которой некий полковник настаивал на оперативной встрече. Записку принёс в кабинет директора какой-то мальчик, сказав, что об этом попросил его дяденька военный.

 

Прошла неделя. Встреча с «их человеком» состоялась. А ещё через несколько дней полковник получил приказ срочно выехать в Свердловск для получения очередного экземпляра сверхсекретного изделия. Никто в мире не придумал ещё тогда такую оптическую установку на вертолёты, которая обеспечивала бы точный обзор и фотосъёмку, независимо от манёвра и стрельбы боевой машины. На заводе дополнительно к оборудованию полковнику вручили пакет соответствующей технической документации, чего раньше никогда не делали.

 

Далее события разворачивались следующим образом. Обмен жены на фотоплёнку с копиями состоялся в парке Горького. По легенде, какую придумали за кордоном на случай явления с того света жены полковника, её похитили, ограбили, избили и бросили в речку. Короче, всё, как в современном кино: ударилась головой, потеряла память, вылечил похожий на лешего знахарь и прочая ахинея.

– Ну, ты молодец, Рома, – похвалила его жена, когда поздно вечером, уложив детей спать и слегка успокоившись, они мирно устроились за столом на кухне. – Я всё время верила в тебя. Настоящий русский полковник Родину не предаёт. А с запиской ты здорово придумал.

– А ты откуда знаешь? – удивился полковник.

– Я всё знаю, – призналась жена. – Я ведь там долго упиралась. А после того, как со мной побеседовал наш человек из британской разведки…

– Погоди, ты же сказала, что была в Амстердаме?

– Правильно, а служба английская. Так вот, когда Гарри, ой, он же просил не называть его, объяснил мне суть операции, я стала делать вид, что устала, хочу домой и на всё согласна.

– Получается, ты была в курсе того, что здесь со мной происходит?

– Конечно, – снисходительно улыбнулась супруга. – Я даже знаю, что тебе какую-то Анфису подсунули для правдоподобия.

«Ну и дела! – воскликнул про себя полковник. – Контора и здесь всё предусмотрела. Невидимый фронт важнее личного. А я-то думаю, куда она исчезла, чертовка, почему больше не звонит и не требует расписаться?»

 

Контора не только это предусмотрела. В результате операции, разработанной и проведённой агентом Гарри, КГБ получил кучу возможностей и преимуществ. Вскоре жену полковника устроили старшим бухгалтером в Промимпортторг в расчёте на то, что в Амстердаме этим непременно заинтересуются. И не ошиблись. Полковник тоже не остался без дела. Лубянка регулярно получала от него донесения о тайниках, шифрах, связях и прочих шпионских прибамбасах. А документы, благодаря которым он вернул жену, оказались на одну тысячную липовыми. И заключалась эта одна тысячная в маленьких неточностях по монтажу прибора и полировке особого вида стекла, неизбежно приводящих к вибрации и замутнению обзора.

Длилось такое «сотрудничество» с британской разведкой лет пятнадцать. До развала Советского Союза точно. А дальше, не знаю.

 

* * *

 

 

День счастья

 

– Ты рот свой помыла? – угрожающим тоном спросила гренадёрского вида женщина неопределённого возраста с короткой спортивной стрижкой.

– А как же, – робко ответила Мария Ивановна, восьмидесятилетняя старушка, садясь в стоматологическое кресло.

– Что у тебя?

– Да мне бы вот нижний протез изготовить. Не знаю только, на чём он будет держаться. Последний зуб месяц назад удалила.

– Дай посмотрю.

Мария Ивановна открыла рот и от волнения перестала дышать.

– Сделаем, – сказала врач, отвернувшись к столику, на котором стояли рядами чьи-то уже готовые протезы с приклеенными на них фамилиями будущих беззубых владельцев. – Целиком и не сразу.

– Что значит целиком и не сразу?

– Нижний и верхний будем делать вместе. И ждать придётся полгода как минимум.

– Так верхний же у меня хороший, и зубы там ещё есть. Я так к нему привыкла. А можно его не трогать? – взмолилась Мария Ивановна.

– Возятся с тобой бесплатно, сиди и молчи, – услышала она в ответ. – Мешать она ещё будет. Не нравится, иди к частнику.

Короче, изготовила себе нижний протез Мария Ивановна в частной клинике, а не в городской больнице по льготной программе для пенсионеров. Дорого обошлось, зато без хамства. Учительской пенсии при этом едва хватило. Всю свою трудовую жизнь Мария Ивановна проработала в обычной московской школе. Помочь некому. Муж давно умер. Тоже учительствовал. Вышел на пенсию по выслуге лет и умер. А сын, хоть и работает каким-то начальником по газу, но у него свои заботы. Женился, развёлся, женился, развёлся, взрослых детей содержать надо, на учёбу внуков за границей деньги нужны.

Изготовила, значит, Мария Ивановна свой протез и пришла домой. Радостная такая, что с зубами, наконец. Прикрывать рот ладонью больше не надо. Жевать аккуратненько можно. Держаться, правда, этому протезу не за что. Того и гляди, изо рта выпадет. Ну да ладно, привыкнуть можно. Нечего зря губы растопыривать, как говорится, и рот до ушей разевать.

Она и не разинула, когда рюмочку оставшейся с восьмого марта наливки буквально процедила в честь нового протеза. Пожевала осторожно булочку, чаю попила. А больше и закусывать собственно нечем было. Холодильник пустой. Оставшиеся две тысячи отложены на лекарства. Квартплата в шесть тысяч подождёт. Консьержке по пятьсот рублей она вообще больше платить не будет. Хватит, пенсия маленькая, пусть хоть заобижается.

И тут Мария Ивановна вспомнила, что на балконе у неё кофточка вязанная сушится. А жила она на третьем этаже в обшарпанном сталинском доме, недалеко от Триумфальной арки. Вышла на балкон, сняла кофточку с верёвки и решила сдунуть с неё пожелтевший рябиновый лист. Наклонилась слегка за перила и дунула с силой – лист и слетел вместе с протезом. Только лист, кувыркаясь, в сторону, а протез камнем вниз. Слетела по лестнице во двор и Мария Ивановна. Да так быстро, что консьержка даже в окошечко высунулась от удивления. Битый час разгребала Мария Ивановна высокую пожухлую траву под балконом в поисках своего протеза. Чего они не скосили её, проклятую, возмущалась она работой коммунальных служб. Рябина ещё эта стоит тут некстати, росла бы себе в лесу. И кофту эту дырявую, зачем я её только постирала. А вдруг он упал на что-то твёрдое и раскололся. Умаялась Мария Ивановна до изнеможения. И села в полном отчаянии на металлическую оградку. Одна мысль в голове, и где оно, это стариковское счастье?

– Помоги мне, Господи! – произнесла она вслух и посмотрела на небо. А там, зацепившись за невысокую ветку рябины и поблёскивая на солнце, висел её драгоценный протез. Снять его с дерева самой не составляло никакого труда. Но вместо этого Мария Ивановна закрыла лицо руками и расплакалась.

 

* * *

 

 

Медвежатник

 

Было это в начале восьмидесятых минувшего столетия. Окраина большого промышленного города на Урале. Встречаются в трамвае двое: один в чёрном пальто и шляпе, другой – в военной форме. Оказалось, оба росли в одном районе, учились в одном ремесленном училище, но не видели друг друга лет двадцать.

– Слушай, последний раз мне о тебе сообщили, что ты будто в Москву перебрался, москвичом стал, мать твоя тоже уехала, и ни слуху о тебе, ни духу, – это тот, что в военной форме, сказал.

– А я о тебе последний раз узнал, что тебя прямо с танцев на пятнадцать суток запрятали, из бокса попёрли, – а это уже тот сказал, что в пальто и шляпе.

– Всё, выходим здесь. У меня тут служба рядом. Зайдём, я задачу поставлю и поедем ко мне домой. Такую встречу отметить надо. Посидим, повспоминаем.

Тот, что в пальто и шляпе, возражать не стал, и оба, выйдя на остановке, направились к стоящему неподалёку перед высоким забором с колючей проволокой одноэтажному зданию с охранной будкой и табличкой, указывающей номер ИТК.

Зашли. Навстречу две женщины взволнованные. Видно, что просто гражданские сотрудницы.

– Товарищ майор, у нас ЧП. Ключи потеряли.

– Какие ключи?

– От общего сейфа.

– Ну вот, я же говорил, что у вас в одном месте ветер, в другом дым. Ладно, я вот друга детства встретил, а то я б вам сейчас устроил тут. По задницам обеим надавал бы как минимум. Зовите Медвежатника.

Минут через десять в дверь с другой стороны здания в сопровождении охранника вошёл невзрачный такой пожилой мужичок в арестантской одежде.

– Видишь сейф в углу?

– Вижу, обычный конторский ящик.

– А открыть мы его сами без ключа не можем. Так что давай, исполни номер. И побыстрее.

– А досрочку подпишите?

– Я тебе баланду отсрочу на недельку, хочешь? Открывай, говорю!

– Не могу, гражданин начальник, забыл всё.

– Так, дамы, покиньте кабинет, и ты, ефрейтор, тоже. У нас тут сейчас сеанс гипноза будет происходить по восстановлению памяти.

Женщины и охранник вышли. Майор привычными движениями начал расстёгивать портупею.

– Погоди, так нельзя, – остановил его человек в пальто и шляпе. – Дай я ему пару слов на ушко шепну.

Сразу за этим, не дожидаясь разрешения, он подошёл к Медвежатнику и очень тихо сказал ему что-то.

Мужичок мгновенно приободрился, уверенным тоном потребовал отвернуться, пошурудил чего-то там возле сейфа, и дверка открылась.

– Принимайте работу, гражданин начальник. А про досрочку забудьте. Я ни о чём не просил, это шутка такая.

– Ефрейтор, зайди, – крикнул майор. – Забирай его.

Спустя час друзья детства сидели за столом на маленькой кухне в хрущёвском доме и пили водку.

– Так чего ты сказал Медвежатнику, признавайся? Он из блатных, кого попало слушать не будет.

– Да просто попросил по-человечески. Не бери в голову…

Посидели, повспоминали. На прощание обнялись. Догадался начальник колонии для заключённых или нет, что тот, кого он встретил через много лет и кого в гости пригласил, является самым что ни на есть авторитетным вором – неизвестно.

Чего только на Руси не бывает.

 

* * *

 

 

Береги себя, сынок!

 

Не слышен был этот разговор ни воронам, что кружили тревожными стаями над чернеющими деревьями, ни листьям пожухлым, что мягко шуршали под ногами.

– Застегнись, а то простынешь, – сказал отец. – И не пей много.

– Я и не пью, – возразил сын. – Тебе вот стопочку и себе такую же. И всё.

– Ладно, за встречу можно, – согласился отец. – Ну, как ты?

– Нормально. Всё, как у всех. Ничего хорошего.

– Ну, так не бывает, чтобы совсем ничего. Жить всегда можно. При любом раскладе.

– Не начинай! – перебил сын.

– А что плохого-то! – удивился отец. – Ты в Москве, квартира у тебя. Да, однокомнатная, зато своя.

– Всё равно не надо было дом в Константинове продавать. Сейчас бы приезжали туда на выходные.

– А на что бы мы с мамой тогда жильё тебе в столице приобрели. Всех наших сбережений на половину только хватало. Сто раз ведь об этом говорили. В Рязани мы бы и так купили. Но ты же наотрез отказался оставаться здесь после института.

– Обошёлся бы как-нибудь без квартиры. Снимал бы.

– А кто бы платил за неё. Ты ведь нигде не работал. А сейчас работаешь, кстати?

– Уволился недавно.

– Опять! Неужели ничего достойного найти не можешь?

– Предлагают разное. Но ты же знаешь, что я за гроши на дядю работать не буду.

– Жалко. Сколько мы с мамой тянули тебя, учили, и всё зря. Ну, как же так, сынок! Тебе ведь уже давно за сорок, борода седая.

– Всё по блату, отец. Был бы ты у меня олигархом, а не учителем в школе.

– И что?

– А то. Умные люди в девяностые деньги делали, а ты стаж свой педагогический высиживал. Крутиться надо было.

– Я и крутился, как мог. Думаешь, легко было в советское время квартиру получить.

– Да какая это квартира, хрущёвка драная! – усмехнулся сын.

– Однако ты вырос в ней, – вздохнул отец. – Потом на дом с мамой копили. Как отпуск, так подрабатывали.

– Да он копейки тогда стоил!

– Да хоть сколько! Главное, что мы с мамой любили тебя. Ты дневник-то мой о себе читаешь иногда?

– Какой дневник?

– Который я тебе в восемнадцать лет передал. Я ведь его со дня твоего рождения вёл. Где он?

– Валяется где-то, – отмахнулся сын.

– Оградку бы покрасить, – помолчав немного, заметил отец. – А то мама переживает. Траву она ещё может повыдергать, а на другие дела у неё уже сил нет. А ты чего приехал-то? Десять лет не появлялся, и живой я не нужен был, а тут на тебе.

– Я к маме приезжал. Семьдесят лет всё-таки. Вот она и попросила проведать тебя перед отъездом.

– А, если бы я олигархом был, проведал бы без маминой подсказки?

– Да не обижайся ты, я же пошутил просто, – улыбнулся сын. – Пойду я, а то на электричку опоздаю.

Сказав это, он встал со скамейки, застегнул куртку, вышел за оградку и направился к центральной аллее.

– Береги себя, сынок! – услышал он вдогонку голос отца. Вороны не слышали, листья не слышали, а он услышал.

Недопитая бутылка водки досталась пожилому рабочему с тележкой, заваленной отслужившими своё венками и прочим кладбищенским мусором.

Ветер усилился, похолодало. Осень есть осень.

 

* * *

 

 

Криминальный поцелуй

 

Почти все как-то вянут, кукожатся утром после честного и желанного свидания на одну ночь. Глаза виновато отводят, смотрят куда-то мимо, спешат поскорее исчезнуть, будто грех какой совершили. Спасибо друг другу не скажут, не спросят о самочувствии, кофе не попьют вместе. Не пожелают удачи и не намекнут даже на возможное продолжение знакомства. А у этих всё наоборот.

– Я провожу тебя до остановки, – сказал он.

– Хорошо, – согласилась она.

Вышли на Пролетарскую. Раннее воскресное утро. Тихо, безлюдно. Нормальные люди спят ещё. А ненормальные, типа вот этой маленькой сгорбленной старушки с двумя сумками, стоят и ждут первого трамвая. А сумки большие, туго забитые чем-то и не застёгнуты даже от избытка содержимого.

Зная, что предстоит скорое расставание и, не зная, что будет с ними дальше, он нежно поцеловал девушку в губы.

– Безобразие! – прервала сладостное мгновение старушка. – Ни стыда, ни совести! При всём честном народе! Ай-я-яй!

– А честной народ это вы? – поинтересовался парень у старушки. – Никого же нет.

– А я что, не человек, что ли!

– А не на барахолку ли намылился этот честной человек?

– А ты почём знаешь?

– А чего тут знать-то. Вон он утюг ржавый из сумки торчит. Ни стыда, ни совести!

– Сам ты ржавый! – отмахнулась старушка. – С такой пенсией и трусы рваные продавать понесёшь.

– Неужели купят?

– Купят, – заверила старушка. – Мигранты всё купят. Я вон сорок лет в школе учительницей отработала, а денег и мне ни на что не хватает. Соседи избавятся от чего-нибудь, я и везу на рынок. Всё лишняя копеечка.

– А самой вам сколько лет?

– Восемьдесят пять.

– Ого! – воскликнули в голос молодые люди. – Как же вы там одна, бабуля?

– Почему одна! – с достоинством возразила старушка. – У нас там коллектив.

– Коммунистического труда?

– Ну, посмейся, посмейся, коли шибко охота, – беззлобно заметила старушка. – Мы там праздники отмечаем, дни рождения, Зимой выпьем, бывает. Для сугреву, как говорится.

– Песни про Ленина поёте, наверно? – и парень запел, вытянув правую руку вперёд, как на памятниках вождю. – Ленин всегда живой. Ленин всегда с тобой. В горе, надежде и радости.

– Дурачок ты! – обозвала парня старушка и обратилась к его спутнице. – Как ты с ним живёшь только?

– Вот так и живу, – отшутилась девушка. – Люблю потому что.

В этот миг за дальним поворотом послышался стук трамвая, на рассвете далеко его слышно.

– Можно? – попросил разрешения у старушки парень, прижимая к себе девушку.

– Да целуй уже. Только сумки помоги поднять.

Поцеловав подружку и шепнув, что позвонит, парень галантно помог ей войти в вагон, затем легко поднял увесистые сумки и вместе со старушкой поставил их на пол, подальше от двери, отступил немного назад, и трамвай поехал. Но девушка успела всё же грустно улыбнуться на прощание. Парень-то оказался добрым и с юмором. Чего так не хватает многим мужчинам.

Я думаю, они встретятся ещё и обязательно вспомнят, сколько бы лет не прошло, свой криминальный поцелуй на остановке, за который их отчитала старенькая учительница со ржавым утюгом.

 

* * *

 

 

Спой нам про Витьку Махова

 

Было это в начале шестидесятых прошлого века. Я, мальчишка ещё по меркам нынешних времён, работал уже кадровым электриком по обслуживанию детских садов в одном из районов Москвы. В постоянных напарниках у меня, или я у него, был мужчина, лет сорока пяти, фронтовик. Нормальный в общем мужик, но пил сильно. Однажды, 8 мая, после работы и сытного обеда в каком-то садике мы зашли с ним в небольшую ремонтную мастерскую местного жилищно-коммунального управления. Помещение мастерской располагалось в подвале красивого сталинского дома. Спустились, поздоровались. Двое мужиков, что там были, моего напарника знали и возраста они все были примерно одного. Сразу же на дощатом столе без скатерти появилась водка, закуска – хлеб, колбаса, консервы. И сразу же мужики выпили по целому стакану за предстоящий День Победы. Я тоже немного выпил, но от продолжения отказался. Они не обиделись. Смотрю, чуть поодаль, возле шкафа с разным монтёрским хламом, лежит на скамейке старенькая семиструнная гитара. Я взял её – бренчит. Подтянул струны, заиграл и тихонько запел. Мужики ещё выпили, захмелели, на меня ноль внимания, болтают о чём-то сумбурно. Но, когда они уже напились совсем вдрызг, что называется, мой напарник вдруг оборачивается ко мне и говорит:

– Спой нам про Витьку Махова.

– Про какого Витьку? – спрашиваю.

– Ну, что ты не знаешь, что ли! Про Витьку Махова…

С трудом, но всё же удалось выяснить у пьяной компании, что Витька Махов – это, оказывается, Серёжка с Малой Бронной и Витька с Моховой.

И, надо же, я как раз пару дней назад, хоть верьте, хоть нет, выучил эту грустную песню под гитару. Она мне очень нравилась и легко подыгрывалась.

Я, конечно, согласился. Запел. Думал, похвалят, спасибо скажут. Но слушатели мои после слов «Друзьям не встать. В округе без них идёт кино. Девчонки, их подруги, все замужем давно» громко разрыдались. Напарник мой при этом зло по столу начал стучать кулаком. Другой мужик откинулся на спинку замызганного дивана и крепко сдавил лицо руками. А третий, что с глубоким шрамом у виска, выскочил из-за стола, принял стойку бойца и с безумным взглядом стал строчить куда-то в стенку из невидимого автомата, громко выкрикивая «ты-ды-ды-ды-ды-ды-ды-ды-ды…» Потом я узнал, что у этого третьего после страшного ранения в голову случались иногда такие припадки.

Всю жизнь свою, долгую уже, помню я тех молодых ветеранов войны из шестидесятых. И песню «про Витьку Махова» не забываю.

 

* * *

 

 

Родненькая

 

Умер Иван Трофимович – месяц всего до восьмидесяти пяти не дотянул. Крепкое здоровье и довольно долгое присутствие своё на Земле объяснял он всегда тем, что родился в посёлке Боровое на севере Казахстана. Говорил, озёра там глубокие, горы высокие, леса хвойные, воздух чистый – рай, одним словом, и даже лучше. Потом армия, институт, работа, Москва.

На поминках жена Ивана Трофимовича, в состоянии вдовы уже, всё гадала вслух и со слезами, что означали последние слова его «Тебя-то я не посчитал, родненькая». Случилось это рано утром. Услышав тревожные хрипы, она подошла к мужу, склонилась над ним, а он посмотрел на неё ласково, улыбнулся едва заметно, произнёс эти самые загадочные слова и умер. «Родненькая» – понято, это было его любимое обращение к жене. А вот, почему он её не посчитал, так и осталось тайной.

А ничего таинственного и не было в том, если знать, кого же считал Иван Трофимович всю ночь перед смертью. Женщин он считал. Тех, с кем у него было. До боли напрягал память и считал. Не по порядку, конечно, а по тому, что всплывало по времени, по событиям, по случаям. Драматических ситуаций, связанных с любовными похождениями, у него не было. Ибо человеком он был достаточно осторожным, и голова у него была на месте, как и всё остальное. Но не это главное. А то, что он всю свою долгую жизнь действительно любил только свою жену.

Никакого учения о христианском браке при этом Иван Трофимович не признавал и с самого начала семейной жизни сохранять верность жене не собирался. А с кем, сколько и как у него было до свадьбы вообще никого не касается. А после, рассчитывая, как повести себя, он взвешивал всё со всех сторон и вспоминал частенько, что сказал ему когда-то давно старый еврей в электричке: «Налево ходить по уму надо, никто ничего знать не должен. Встречайся, с кем хочешь, но жену не бросай. Я вот в лагере долго сидел, а жена честно ждала меня». Насчёт ума, огласки и бросания Иван Трофимович тогда в принципе согласился, а вот насчёт честного ожидания категорически нет.

И были на то у него свои основания. Так, например, девяносто седьмая по ходу его воспоминаний, проводив на выходные мужа-охотника за добычей в другую область, оставляла дверь в квартиру открытой для Ивана Трофимовича. Который терпеливо томился за домом в ожидании, когда погаснет свет в вожделенном окне. Девяносто восьмая сама спешно и радостно звонила Ивану Трофимовичу по случаю отъезда мужа-альпиниста в очередную экспедицию в Гималаи. А девяносто девятая предпочитала встречаться с Иваном Трофимовичем в поле за военным городком. Причём не под стогом сена, а на нём. И специально в те дни и часы, когда у мужа-лётчика полёты были. Да ещё напевая страстно и с издевательским восторгом «…следить буду строго, мне сверху видно всё – ты так и знай!»

К рассвету девяносто девять женщин Иван Трофимович кое-как насчитал. Но ему сто хотелось. Для достойного подтверждения того, что прожил он на этом свете не зря. Пусть, дескать, другие мужики завидуют. «Вспомню последнюю и помру, – думал он, задыхаясь. – Ну, кто же она, кто, почему не является?» Тут и подошла к нему его родненькая…

 

* * *

 

 

А если война

 

К деду на юбилей приехал внук из Москвы. Внук искренне любил деда за свои весёлые и беззаботные детские годы. До школы он почти всё время жил у дедушки с бабушкой. А, когда бабушка умерла, и дед остался один, внук навещал его только вместе с отцом, раз в несколько лет. Дед многому научил внука. Особенно тому, что сам неплохо умел – разлагольствовать на разные темы и не молчать, когда спрашивают.

– Родители, значит, не смогли приехать, тебя прислали, – горестно вздохнул дед, наливая себе и внуку по рюмке водки. – Жалко. А вдруг не увидимся больше. Ну да ладно. Давай, за встречу. Я шибко по тебе соскучился.

Выпили, закусили.

– Как ты тут один? – спросил внук. – Старенький ведь уже.

– А что мне про себя рассказывать. Живу воспоминаниями. То бабушку вспомню, то тебя. Помнишь, как мальков для рыбалки ловили? Сачка не было с собой, так мы твою маечку использовали.

– Помню, дед, всё помню, – ответил внук.

– А помнишь, как ты в лесу за опятами под бревно полез, а там крапива, и ты руки себе по локоть обжёг?

– И это помню. Бабушка ещё мне каким-то жиром их мазала.

– А у нас в посёлке, как видишь, всё без изменений. Дома, правда, скоро совсем разваляться. Никому мы тут не нужны. А как вы там живёте?

– Нормально.

– Отец на пенсию собирается?

– Пока нет. Ему же ещё рано. Это ты в шестьдесят вышел, а он на пять лет позднее пойдёт по новому закону.

– И ты считаешь это нормально?

– Нет, конечно. А что делать?

– А вот мы, коммунисты, всегда знали, что делать.

– Ну ты, дед, положим, не простым коммунистом был, а секретарём райкома. Где-то, наверно, мог выступить, возразить.

– Да не во мне дело. Раньше само государство за людей было.

– Может, не будем о политике, – предложил внук. – Она и без того надоела мне хуже горькой редьки. Давай лучше выпьем за твои восемьдесят лет. Наливай. Папа, мама и я желаем тебе крепкого здоровья и прожить ещё столько же.

– Спасибо! – произнёс дед и запросто, одним глотком, выпил вторую рюмку. – Нет уж, я скажу, дорогой внучок, авось пригодиться. Вот тебе тридцать лет, ты политолог, то есть болтун нанятый. А, если война и тебя призовут, пойдёшь?

– Ну и логика у тебя, дед. Работа-то моя при чём здесь?

– Как это при чём? Ты же по телевизору выступаешь.

– И что?

– Вот и ответь. Только честно и прямо, как я учил тебя.

– Пойду.

– А зачем?

– Родину защищать.

– А кого конкретно?

– Тебя, отца с матерью, себя, наконец.

– От кого?

– От недругов.

– А кто они наши недруги сейчас?

– Ну ты, дед, даёшь! Воевали же в Великую Отечественную.

– Ту войну не трогай, она святая. На той войне прадед твой погиб. На ту войну я бы и сам пошёл, без призыва. И дрался бы до последней капли крови за нашу землю, за наше государство, за нашу культуру, за равенство и социализм. Понял?

– Понял. Ты только не волнуйся.

– А сейчас от кого ты нас защищать собрался? Какая нам разница, под каким капиталистом жить! Строй же теперь у всех одинаковый. И там деньги главное, и у нас тоже. И там эксплуатация, и у нас тоже. И там земля в частной собственности, и у нас тоже. И там цены растут, и у нас тоже. У нас даже больше. Капиталисты ведут себя в мире, как бандиты на рынке. И ты не нас, а их жадность защищать будешь.

– Успокойся, дед, пожалуйста. Никакой войны, слава Богу, нет.

– Погоди, они её как пить дать развяжут. Они без неё не могут. И Бога они не боятся. Ленина читай.

– Почитаю, дед, обязательно почитаю. И мы давай ещё выпьем немного и к речке пойдём. Посидим там на нашем местечке.

Выпили. На этот раз бабушку помянули, по просьбе деда, и пошли к реке, что виднелась за огородами.

– Бутылку не забудь и пару огурчиков, – приказал дед, выходя из двухкомнатной квартиры в старом хрущёвском доме на окраине тихого уральского посёлка, бывшего когда-то административным центром большого и многолюдного района.

– А воевать за Россию я всё равно буду! – произнёс громко внук, подойдя вместе с дедом к берегу. – Что бы ты мне тут ни говорил.

– Молодец! – как ни в чём не бывало, похвалил его дед. – И я тоже буду, если смогу. Без нас она пропадёт, а мы без неё.

 

* * *

 

 

Убийство в Большом театре

 

Лихие девяностые. Трое молодых рэкетиров требуют деньги у пожилого коммерсанта. Это такое кино смотрит по телевизору Анжела. Вдруг звонок по смартфону мужа, который греется в ванне. Уверяет, что горячая вода для сосудов полезна и думать помогает. Анжела берёт аппарат и, не отрываясь от экрана телевизора, говорит:

– Слушаю.

– Кто это?

– А вы кто?

– Соломон Кавалерия.

– И что вам надо?

– Позовите Михаила.

«Ага, сейчас, – взволнованно подумала Анжела. – Разбежался. Это точно те кавказцы, которые наехали на Мишину фирму».

– Его нет, – стараясь не выдавать испуг, соврала она.

– Передайте ему, когда появится, что звонил Соломон Кавалерия.

«Ну, надо же, с кем связался, – снова подумала Анжела. – Имя-то какое-то подозрительное, а фамилия вообще бандитская».

– Не передам.

– Почему?

– А он умер.

– Давно?

– Похоронили уже.

– Где?

– На Новодевичьем кладбище, – вспомнив первое попавшееся, ответила Анжела.

– Большой человек, однако, сочувствую, – произнёс собеседник и отключился.

– Звонил кто-то? – выйдя из ванной, спросил муж, здоровенный такой тридцатилетний бугай, бывший боксёр, чемпион. Только чего Анжела сказать точно не смогла бы, путает постоянно.

– Звонил какой-то Соломон Кавалерия, – не хотела, а всё равно проговорилась Анжела.

– А кто это?

– Тебе лучше знать, – продолжая смотреть телевизор, ответила Анжела. – Ты же постоянно вляпываешься в разные истории.

– В какие ещё истории?

– А вчера что ты рассказывал про кавказцев?

– То, что они приехали. И мы вместе будем создавать новый бойцовский клуб. А при чём здесь это?

– При том, что себя не жалко, так меня пожалей.

– Ну, началось. Так, я не вижу последний номер, – взяв свой смартфон, сказал Михаил. – Надо перезвонить и спросить, кто же это такой Соломон Кавалерия.

– Не надо.

– Почему?

– Наверняка бандит какой-нибудь.

– У тебя все бандиты. И я бандит. Смотришь ерунду всякую. Где номер-то?

– А я удалила его, – призналась Анжела и, чтобы не нарваться на скандал из-за этого, решила тут же поменять тему разговора. – Ты лучше скажи, когда в Большой театр меня сводишь? Сколько я могу напоминать об этом! Я же говорила тебе, что ни разу там не была.

– Обязательно свожу, не беспокойся. Вот как раз насчёт билетов из мэрии должны позвонить. Специально для тебя заказал лучшие места в партере. В кассе на них билеты не купишь.

Но никто из мэрии Михаилу не позвонил. Ни через день, ни через неделю, ни потом. Неудобно, но Михаил всё же решил сам позвонить новому знакомому, чиновнику по спортивным делам, который и обещал достать билеты в Большой.

– А мне сказали, ты умер, – удивился этот самый знакомый, тоже бывший боксёр.

– Это кто такое сказал! – в свою очередь удивился Михаил.

– Жена твоя, наверно, если ты женат. Я позвонил, хотел билеты тебе передать, а она сказала, что тебя уже похоронили.

– А как ты назвал себя, когда позвонил?

– Как есть, так и назвал, Соломко Валерий. А что?

– Так это ты, оказывается, Соломон Кавалерия?

– Не понял.

– Да это ей так послышалось

– А зачем она придумала, что ты умер?

– Да ей всё бандиты мерещатся. Извини, что так получилось. Но от билетов мы не отказываемся.

– Теперь только через месяц, дорогой, не раньше.

Вечером Анжела спросила мужа:

– Когда в Большой театр пойдём?

– А театр закрыли на месяц, – с невозмутимым выражением лица ответил Михаил. – В связи с убийством. Представляешь, какой-то солист балета прыгал-прыгал по сцене, потом достал пистолет из бандажа, это такие обтягивающие трусики, и выстрелил в первый ряд прямо во время спектакля.

– А как он туда пистолет-то засунул?

– Потом покажу. А тебя только это интересует, а кого убили тебе не интересно?

– Ну, и кого же?

– А помнишь, мужик звонил, меня спрашивал?

– Соломон Кавалерия, что ли?

– Его самого.

– А за что?

– А чтобы чужих жён не отвлекал, когда они телевизор смотрят.

– Ну и правильно! – решительно заявила Анжела. – Туда ему и дорога, бандит несчастный.

 

* * *

 

 

Бородатый мишка

 

– А борода у него какая, если бы ты только видел, длиннее рогов! – и Димка опустил правую ладонь почти до пола. – А перед нашим отъездом в Москву он ещё дядьку одного закатал.

– Как это закатал? – удивился Алёша, слушая на перемене рассказ школьного дружка о его приключениях летом в деревне у бабушки.

– Ну, так бабушка сказала, – и в этот миг раздался звонок на урок. – Забодал, короче, как козлы бодают, не знаешь, что ли.

– Все выучили басню, которую я задавала? – спросила учительница, уткнувшись в классный журнал.

Алёша чувствовал себя уверенно, уж он басню «Квартет» выучил на пятёрку.

Именно его, как по заказу, и вызвала учительница к доске.

– Проказница-мартышка, осёл, козёл, да бородатый мишка затеяли сыграть квартет, – громко продекламировал Алёша.

И тут по непонятной для него причине все ребята в классе расхохотались.

– Давай сначала, – тоже почему-то улыбаясь, предложила учительница.

– Проказница-мартышка, осёл, козёл, да бородатый мишка затеяли сыграть квартет, – снова продекламировал Алёша.

– Так, это уже не смешно, – строго прервала его учительница. – Скажи честно, ты выучил задание?

– Конечно, выучил, – признался Алёша, хотя сам уже начал сомневаться в этом, потому что класс продолжал дружно смеяться.

– Тогда читай точно по тексту, – приказала учительница. – И не забывай, что ты не в цирке.

– Я не забываю, – с обидой в голосе тихо произнёс Алёша и снова, в третий раз уже, у него получился бородатый мишка.

Дальше учительница ничего слушать не стала. Заподозрив, видимо, что-то неладное в поведении своего третьеклассника, она спокойно усадила его на место без оценки ответа.

Потом, правда, быстренько всё прояснилось. Когда Алёша узнал, как он неумышленно, просто оговорившись, переделал самого дедушку Крылова. А всё из-за этого Димки с его бородатым козлом.

 

* * *

 

 

Бабушка умерла

 

1971 год. У нас с братом умерла бабушка, было ей почти восемьдесят. Жила она когда-то в Питере и, если верить ей, то она даже с Лениным встречалась, в Смольном. Вспоминала его и плакала при этом почему-то. Помню, особо отмечала, что вождь был невысокого роста, чуть выше неё – метра полтора с кепкой, как говорят. И всё причитала, качая головой: «Хороший человек был».

Но не о том речь. Мне было двадцать один, а брату девятнадцать. Я работал в учреждении культуры простым инструктором, а брат на крупном оборонном заводе электриком. По нынешним временам – ну кто мы такие? Никто, самые обычные люди, пацаны ещё, можно сказать, ни связей, ни положения, только жизнь самостоятельную начинали. Москва – город большой, а мы в нём – одни из миллионов.

Однако… Я лишь заикнулся на работе, что у меня умерла бабушка, похороны в такой-то день, и мне сразу, без лишней волокиты, выделили автобус. А брату сказали, что выделят бригаду с машиной. Бабушка у нас тоже была самой обычной пенсионеркой. Выдающихся заслуг перед государством у неё не было, и никто из посторонних о ней ничего не знал. Но никаких подтверждающих документов о том, что она наша и что она действительно умерла, мы своим начальникам не предоставляли.

И вот похороны. Декабрь. На улице минус тридцать! «Мой» автобус с утра у дома, а «машина брата» задерживается. Полдень уже. Ну, думаем, обманули. Вдруг, чувствуем и слышим, дорога задрожала. Видим, к дому подъезжает громадный военного образца грузовик с колёсами, почти такими же, как у трактора «Беларус». И шесть мужиков в кузове стоят за кабиной. Поздоровались с братом и спрашивают: «Ну, где бабуля?». Оказывается, они до прибытия по указанному адресу могилу на кладбище копали…

Похоронили мы нашу бабушку достойно. Родственников и других, ещё живых бабушек, после поминок развезли на автобусе по домам. Мужики-помощники, что с завода, славно выпили и закусили, даже песни попели. Короче, всё получилось как-то ладно, по-человечески. Несмотря на крепкий мороз и мелкие материальные затраты. Никаких официально отгулов на день похорон никто нам с братом не оформлял, и ни копейки из своих зарплат мы за невыход на работу никому не компенсировали…

Давно это было, очень давно. Но помнится с каким-то щемящим умилением и светлой грустью до сих пор. Попутно и время минувшее вспоминается. Но так, что не хочется сравнивать при этом некий социализм с неким капитализмом и рассуждать, а были ли они или есть в российской истории и что из них лучше. Но жизни-то реальные в разные времена, сейчас и тогда, сравнить можно. Без политических россказней. Бабушка-то наша реально умерла, и «культурный» автобус, и рабочие на грузовике с известного на всю страну завода реально были. И мы с братом реально чувствовали себя тогда вполне уже взрослыми и вроде как уважаемыми людьми. За спиной у каждого из нас вроде как реальный коллектив был, и реальные товарищи были, если позволите. И многие из наших товарищей тоже могли тогда без разорительных хлопот, с честью и приличием, похоронить своих бабушек. Жаль только, что через двадцать лет мы всем народом свою страну так же достойно похоронить не сумели.

 

* * *

 

 

Горчица с икрой

 

Новогоднее застолье. Семья Громовых с улицы Новая Басманная пригласила в гости давних своих друзей – семью Гиршиных с улицы Старая Басманная. Громовы считали себя русскими, хотя кого только не намешано было в их родах и по жене и по мужу. А Гиршины считали себя евреями, хотя в целом по предкам, даже со стороны жены, со стопроцентным доказательством это тоже не подтверждалось. Дети их выросли и отмечали праздники уже сами по себе.

– Холодец у тебя сегодня просто бесподобный, – похвалил вдруг жену Василий Петрович.

– Куда ж ты столько горчицы положил? – удивилась она.

– А я люблю её и могу сколько угодно съесть.

– Прямо без мясного, в чистом виде, – шутливо добавил Арон Шаевич.

– А что, целую столовую ложку запросто съем и даже не поморщусь.

– Не верю.

– Спорим?

– Спорим. На что?

– На банку икры.

– Согласен. Дамы, вы свидетельницы.

После этого Василий Петрович действительно взял ложку, выдавил на неё из тюбика приличную горку горчицу и, театрально причмокивая, съел её. Конечно, ему было ужасно плохо, во рту всё заполыхало, глаза заслезились, но… спор есть спор.

– И где ты деньги на икру возьмёшь? – спросила жена Арона Шаевича.

– Не вижу ничего особенного, – вместо прямого ответа заявил вдруг её муж. – Я тоже так могу.

– Попробуй, – предложил Василий Петрович.

– И пробовать нечего, – сказал Арон Шаевич и в точности повторил всё то, что сделал с горчицей Василий Петрович.

Когда прощались, то перед самым уходом жена Василия Петровича спросила жену Арона Шаевича, да так, чтобы мужья слышали это:

– Сара, а ты не знаешь, зачем наши умные мужчины по ложке горчицы съели?

– Откуда я знаю, Наташа, – пожала плечами жена проигравшего спорщика. – Главное, что никто никому ничего не должен.

 

* * *

 

 

Полёт в будущее

 

Явился Иван домой ровно в полночь. Минут десять не мог ключ в замок вставить. Но жену будить не хотел. Когда всё же противная дверь в квартиру открылась, Иван зашёл и сразу рухнул у порога. Не раздеваясь. Силы для вертикального положения покинули Ивана окончательно. Ещё бы, столько выпить: бутылка водки, две бутылки пива, или три, да без закуски путёвой, головка лука – не мясо в горшочке. Короче, очередной недельный запой подкосил Ивана под корень. И он мгновенно заснул. Успев, правда, подложить под голову мятый сапог жены.

Ноги Ивана, как и остальные конечности, блаженно расслабились. Но могучий богатырский мозг его продолжал работать. На самом деле в дымину пьяный он валялся в прихожей, а во сне он летел из Москвы на Марс. В каком-то вагоне типа старого трамвая. Народу много, и все какие-то однополые, ни мужики, ни бабы. И он такой же. Только беременный, сидит и смотрит на своё огромное пузо. Чувствует, подошло, рожать надо. Помогите, кричит, схватки у меня. А народ его успокаивает, потерпи, дорогой, долетим скоро. А он в ответ кричит, давайте на Луну завернём, там роддом, говорят, хороший, у меня уже воды отошли. И чувствует при этом, что его кто-то реально в бок пинает и тряпкой по спине охаживает.

Открывает Иван глаза – жена рядом в сорочке стоит.

– Опять обмочился, – говорит. – Ну вот что мне с тобой делать!

 

* * *

 

 

Гипнотизёр

 

Хотите – верьте, хотите – нет. Было это очень давно. Я, начитавшись разных книг и статей о гипнозе, решил сам кого-нибудь загипнотизировать. А кого? Приятелей по двору – бесполезно. Надо, чтобы испытуемый совсем не знал меня, не видел раньше в своём кругу и безусловно верил, что я обладаю гипнотическими способностями. Типа: написано «Правда» – значит, правда; указано на афише «Народный артист» – значит народный артист; сказано, гипнотизёр – значит, он самый.

Для эксперимента выбрали одного обычного парня из соседнего цеха (работал я тогда токарем на АЗЛК, и было мне восемнадцать лет – почти мужик уже взрослый по тем временам). И наш и тот другой цех были огромными, под тысячу работников каждый. Кто-то из нашей бригады просто случайно знал того парня и несколько раз по моей специальной подсказке рассказывал ему обо мне, как об уникальном субъекте. Тот заинтересовался и согласился прийти в обеденный перерыв и попробовать моё воздействие на себе.

Вот он пришёл. Мы (я, он и человек десять любопытных и исподтишка хихикающих рабочих) спустились в подвальное помещение цеха, в раздевалку. Я попросил всех молчать, поставил его лицом близко к стенке между шкафами, сам расположился чуть сзади, а за мной – сильно сомневающаяся во всей этой затее разновозрастная публика.

Сеанс начался. Я монотонно, прерывая счёт усыпляющими фразами, досчитал до десяти, приказал парню слушать только меня и спать. И он, правда, заснул, слегка наклонившись вперёд и прижавшись с закрытыми глазами лбом к стенке. Я сам растерялся, опешил даже, но не подал виду и стал приказами поднимать ему поочерёдно руки, то до плеча, то выше. Движения его были неестественно послушными, роботоподобными какими-то. Просто усилиями извне опустить ему руки было невозможно, они опять, как на пружинах, поднимались в то положение, которое я обозначил словами.

Неискушенная в таких делах публика была поражена. Все видели, что никакого подвоха тут нет. Парень действительно погрузился в гипнотический сон с непосредственным восприятием внушений с моей стороны. Конечно, нашлись сразу шутники, которые начали советовать мне снять с него штаны, поставить на колени, заставить ползать и проделать с ним прочие смехотворные манипуляции. Но мне было совсем не до смешков. Я никого толком не слышал, а думал лишь о том, как вывести испытуемого из этого самого сна.

До сих пор рад тому, что всё завершилось благополучно. Я досчитал до десяти, прерывая счёт картинками пробуждения. Но этого оказалось мало. Пришлось считать дальше, украшая процесс новыми ощущениями выхода в реальность. Хорошо, что я ни разу не сбился и не заикнулся. На счёте двадцать парень проснулся, очумело взглянул на всех и направился к выходу. Я только успел спросить его, помнит ли он что-нибудь. Он отрицательно покачал головой и признался, что вообще не заметил, как уснул. На том всё и закончилось. Больше я никогда ничего подобного не проделывал. Хотя мог, наверно, совершенствуя такие навыки.

Однако, я не только об этом случае, как таковом. А о том ещё, почему же всё-таки нормальный с виду парень попал в подневольное гипнотическое подчинение. Полагаю, что на моём месте и на его месте мог быть кто угодно. Как персонально, так и коллективно. Наверное, все мы делимся в разнообразных формах и проявлениях на тех, кто внушает, гипнотизирует, и на тех, кто спит или полудремлет с несамостоятельным восприятием происходящего. Чтобы жить в реальном мире и не подчиняться чужим командам, нельзя никого и ничего принимать просто на веру. А мы все, в большинстве своём, принимаем. Вот и ползаем зачастую без штанов и на карачках. Сами при этом смеёмся и других потешаем. Да ладно, просто смеёмся, а то ещё и в драку лезем под влиянием веры в кого-то или во что-то.

 

* * *

 

 

Допрос

 

В кабинете отдела полиции Китай-город двое, молодой полицейский и пьяный гражданин пожилого возраста.

– Ну что, мужик, давай поговорим?

– Давайте, только сначала выпьем.

– Нет, давай поговорим, а потом выпьем, может быть.

– Да кто же так в Москве работает?

– Я так работаю.

– А наоборот не пробовали?

– Не твоё дело.

– А, если не моё, чего тогда говорить?

– Для протокола.

– Так вы писать будете?

– Буду.

– Ну, пишите.

– Итак, что ты сказал потерпевшим?

– Сказал, что мужик сказал-мужик выпил.

– А потом?

– Сказал, что мужик выпил-мужик сказал.

– И что ты сказал?

– Сказал, что все говорят.

– А что все говорят?

– А то вы не знаете.

– Не знаю.

– Сказал, что они говорят.

– Кто они?

– Мужики.

– Какие мужики?

– Которые говорят, что мужик сказал-мужик выпил.

– А потом мужик выпил-мужик сказал, так что ли?

– Так точно.

– Ты уже это говорил.

– И ещё скажу.

– А я ещё раз спрашиваю, что ты сказал потерпевшим?

– А то вы не знаете.

– Не знаю, скажи.

– Так я же уже сказал.

– Да что ты сказал-то?

– Давайте выпьем, потом скажу.

– А без выпивки не скажешь?

– Не скажу.

– А что я в протокол должен записать?

– Не знаю. Я уже столько наговорил, а вы не пишете.

– А чего писать-то, хрыч старый?

– Это вы уже сами должны знать.

– Что я должен знать?

– А вы не понимаете?

– Не понимаю.

– А поговорить хотите?

– Хочу.

– Ну вот, когда работать научитесь, тогда и поговорим.

На том допрос и закончился.

 

* * *

 

 

Свидание с королевой

 

1965 год. Москва. Пятница. Время 16.15. Иду с завода после укороченной смены для рабочих, обучающихся в вечерней школе. Через дорогу от проходной кинотеатр. Взял билет на 16.30. Название фильма не помню. Очень пожилая контролёрша проверила, пропустила, ничего не сказала. В просторном фойе люди спокойно ходят, портреты артистов разглядывают. Двери в зал открыты, свет горит, и там уже сидят зрители, совсем немного, правда. Звучит звонок, захожу, сажусь на своё место. Двери закрываются. Люстры гаснут. Всё, как обычно. Но дальше… Засветился экран, на нём какой-то мужик, спиной к камере, отъезжающий паровоз, на ступеньках вагона какая-то тётка с растрёпанными волосами, которая истошно кричит этому мужику: «Прощай, Федя!» «Прощай, моя королева», – трагическим тоном произносит мужик, не оборачиваясь. Паровоз с дымящей трубой удаляется в маленькую точку посредине экрана, из которой, всё увеличиваясь, наезжает на зал большое слово «Конец». Длилось это зрелище минуту, не больше. Включили свет. Ну, думаю, сапожники, с обратной стороны плёнку зарядили. Ладно, подождём. Но, что я вижу – зрители все встают и молча дисциплинированно направляются к выходу из зала, в углу возле сцены. И я встал, оглянулся, позади меня уже никого нет, я один остался, двери в фойе закрыты. Помешкал чуть и тоже вышел. Стою на другой улице, за кинотеатром уже, и гадаю, что за случай такой. Пару раз провернулся на месте и в полном недоумении потопал, куда и не надо было пока. Через минут десять, однако, я решил вернуться и выяснить, за что же я отдал целых 50 копеек. Даже матюкнулся про себя, как умел. Тем более, что я тогда уже мечтал стать назойливым адвокатом. Вернулся, выяснил. Оказывается, в кинобудке перед самым концом предыдущего сеанса вырубили электричество. Кто-то из зрителей ушёл, а кто-то остался досмотреть, так как им пообещали быстро устранить неполадки. Вот я и попал в число этих недосмотревших свой фильм зрителей.

– Оставайся на следующий сеанс, – предложила контролёрша. – У меня всегда есть в запасе одно свободное место на всякий случай.

– Нет уж, спасибо, – ответил я. – В 18.30. у меня тут рядом свидание со своей королевой.

– С какой ещё королевой? – удивилась добродушная сотрудница советского кинопроката.

– С настоящей, – уточнил я. – Магомаевской.

Моя королева явилась вовремя. Молоденькие фрезеровщицы тогда не позволяли себе опаздывать на встречу с парнем. Особенно слегка рыженькие, с чудными веснушками, искренней улыбкой и преданным взглядом.

 

* * *

 

 

Печёнка

 

Расскажу вам коротенько одну историю. Давно, правда, это было. Но было, даже не сомневайтесь. Семья: муж, жена и трое детей. Супругам по сорок лет. Жена иногда работала по выходным. И вот приходит она как-то зимним вечером домой с работы. В доме порядок, дети накормлены. Заботливый хозяин и жену решил накормить. Подал ей на ужин жареную говяжью печёнку. Жена попробовала и давай недовольно фыркать да замечания делать: не вымочил, пересолил, пережарил. Думать, говорит, надо, а потом делать. Да ладно бы раз сказала. А то ведь и во время еды, и после ужина, и перед сном. Ни словечка нормального. Муж не вытерпел, молча оделся и вышел из дома. Только дверь громко хлопнула. Вышел и пропал. Совсем, окончательно пропал. Никто и нигде его больше не видел – ни в Москве, где он родился, ни в других городах. И ничего о нём неизвестно. Хотя много лет уже минуло. Вот так вот тогда женщина лишилась мужа, а дети отца. И всё из-за никчёмной бабьей сварливости. Так или иначе, но история эта, как и многие подобные, к сожалению, подтверждает одно грустное, почти афористичное, соображение. Мужчина женится для того, чтобы у него была женщина. А женщина выходит замуж для того, чтобы у неё было всё. Но поскольку всего всегда не хватает, то женщина всегда всем недовольна.

 

* * *

 

 

Приговор за топор

 

Просто посидел с топором в приёмной – и три года лишения свободы.

Это я об одном случае, который произошёл несколько лет назад в Московской области. Иван Денисович, дремучий мужичок пенсионного возраста, пастух, не получил в который раз подряд зарплату, выпил самогонки по такому обидному случаю, облачился в драную телогрейку, взял топор и пошёл разбираться с местным предпринимателем-животноводом.

Пришёл в контору, работодатель в отъезде, тётки успокоили пьяного земляка, от души посмеялись над ним, чаем попотчевали. Он поворчал, посопел и побрёл домой отсыпаться.

На суде, в райцентре, предоставленный государством адвокат из Москвы, такой же, впрочем, с виду никчёмный мужичонка в мятом галстуке, неуверенно попросил вызвать на слушание дела хотя бы одного свидетеля и самого заявителя, выполняющего, по мнению руководства района, очень важную социальную и служебную деятельность в глухой деревне.

– Вы в своём уме! – сурово отреагировала на просьбу адвоката судья, болезненно полная женщина с невыразительным взглядом. – Представляете, сколько им до нас ехать, часа полтора, не меньше.

И немедленно вынесла приговор. Иван Денисович ничего не понял и снова, в спину тяжело и горделиво удаляющейся даме в судейской мантии, стал бормотать что-то про непослушных коров.

Всего времени от начала этого судебного заседания и до его окончания ушло минут десять – суд ведь у нас самый гуманный в мире, зачем зря человека мучить.

 

* * *

 

 

Весёлое утро

 

Суббота. Обычная московская квартира. За утренней трапезой дедушка, бабушка и Гришка, их шестилетний внук, которого в пятницу вечером на вкусные выходные доставили им постоянно занятые его папа и мама. Бабушка и дедушка – молодые пенсионеры, бывшие школьные учителя с навечно сохранившейся привычкой кого-нибудь чему-нибудь поучить.

– Ну как у тебя дела в садике? – спрашивает внука дед.

– Хорошо, – отвечает Гришка.

– А, если конкретно, чего ты там совершил выдающегося?

– Я с первого раза мячом точно в кольцо попал.

– Молодец! А ты знаешь, как называется тот, кто метко бросает, кидает или стреляет? Вот прицелился и попал прямо туда, куда надо.

Гришка, с маленькой котлеткой на вилке, слегка призадумался. Проходит минута.

– Ладно, я тебе подскажу, – не стал томить дорогого внучонка дедушка. – Слово это начинается с буквы «с».

– Стрелок что ли? – тут же спросил Гришка.

– Почти верно, – соглашается дед. – Только стрелок это вообще тот, кто просто стреляет. Все стреляют, значит, все стрелки. А вот как называют того, кто всегда попадает с первого раза точно в цель? Как ты, например, в детском садике.

Проходит ещё минута. Гришка молча жуёт котлетку и думает. Правда, не очень усердно, зная, что дедушка всё равно сам назовёт нужное слово.

– Подсказываю дальше, – говорит дед. – Снай?..

– Снай… – повторяет Гришка. – И кто такой этот снай? Дайте ещё подумать.

Прошла третья минута неглубоких детских раздумий. От котлетки ничего не осталось. Гришка беззаботно выбирает кусок шоколадного торта с цветочком и подносит его ко рту.

– Пер, – не выдержав ожидания правильного ответа и поставив недопитую кружку чая на стол, вдруг решительно произносит бабушка.

Дед чуть не подавился от смеха. Бабушка тоже громко расхохоталась, поняв, что вторую половину слова она высказала с явным опозданием, да ещё с мягким звуком «е», а не «э». И Гришка рассмеялся над смешным словом, так и не разобравшись пока, кто же он – снай или пер.

 

* * *

 

 

Героический шутник

 

1951 год. Таджикистан. Утро. Аэродром. Самолёты на приколе. Рядом здание штаба. У входа чёрный лимузин с дремлющим шофёром. В помещении, похожем на школьный класс, лётчики. Почти все – боевые офицеры. Каждый сидит за отдельным столом.

За последним столом посередине сидит майор с глубоким шрамом на лице и золотой звездою на кителе. Пробивающийся сквозь окно солнечный луч будто специально падает на эту звезду, добавляя ей ещё больше блеска и значительности.

За «учительским» столом стоит пожилой генерал из Москвы, чуть позади от него, прислонившись к двери – адъютант. Генерал говорит уже целый час. И всё о стоящих задачах по укреплению и защите южных границ. При этом он с особенным акцентом произносит фразы типа: «Перед нами стоят задачи», «Мы обязаны выполнить стоящие перед нами задачи», «Поставленные перед нами задачи требуют от нас…» и тому подобные. Раз сто уже сказал в полной тишине про эти самые задачи, которые всё стоят и стоят. И вдруг с последнего ряда раздаётся удар кулаком по столу.

– Вы с чем-то не согласны, товарищ майор? – спросил генерал офицера со шрамом и звездой.

– Согласен, товарищ генерал, – не вставая, как этого требует устав, ответил майор. И тут же продолжил, изображая важную озабоченность. – Только я вот о чём думаю. Вот бы у меня член так стоял, как перечисленные вами задачи!

Такого громогласного хохота горячая таджикская земля не слышала ещё, наверно. Генерал тоже разразился смехом и, закрыв лицо руками, плюхнулся на стул. А, когда слегка успокоился, повернулся к адъютанту и, кивая на рассмешившего всех майора, сказал по-доброму:

– И ведь ничего не сделаешь с этим шутником. Он же Герой Советского Союза.

 

* * *

 

 

Врать уметь надо

 

Сидят на скамейке в парке два очень пожилых соседа по дому, два деда, можно сказать. Один неторопливо, по глоточку, отпивает пиво из бутылки. Идут трое полицейских, при полной амуниции, видно, что на дежурстве. Останавливаются перед дедами.

– Почему нарушаем? – спрашивает сержант с планшетом на боку, не иначе как старший по наряду. – Распивать спиртные напитки в общественных местах строго запрещено. Такой порядок. Придётся штраф заплатить.

– Я не пью, – говорит один дед и, показывая на товарища, отодвигается на край скамейки. – Это он нарушает. Я его предупреждал, что нельзя.

– Ребята, родненькие, простите дурака старого, – виноватым тоном заговорил другой дед. – Я вообще не пью. Но сегодня день танкиста. А я в танковых войсках служил. Вот и решил отметить.

– Всё равно не положено, – говорит сержант и берёт в руки планшет. – Предъявите ваши документы.

– Да какие документы, помилуй, сынок, – искренне недоумевает нарушитель порядка. – Я же просто погулять вышел.

– Тогда назовите фамилию, имя, отчество. Я запишу, и вы всё получите по почте.

– Канделябров Давид Мордехаевич, – не раздумывая ни секунды, представился дед с бутылкой.

– Ну и данные у вас, – удивляется сержант, записывая их на листок бумаги в планшете. – Необычные какие-то, редко встречаются.

– Да уж какие от родителей достались.

– А фамилия через «о» или через «а» пишется?

– Через «а», конечно. И в отчестве тоже через «а». Не ошибитесь, пожалуйста.

– Мардехаевич, что ли?

– Нет, третья гласная «а» после «х». Другую гласную тут ставить нельзя, а то некрасиво получится.

– Ладно, записал всё красиво, как вы сказали. Теперь адрес?

– Москва, улица Адмирала Кутузова, дом тридцать один, квартира тринадцать, – опять же без промедления ответил дед и бросил недопитую бутылку в стоящую рядом урну.

– Две чёртовы дюжины, одна против другой, – с улыбкой заметил сержант. – И как вам по такому адресу живётся?

– Нормально. Почти полвека уж обитаем с женой в этом доме.

– Хорошо, – подытожил сержант. – Я всё записал. Ждите квитанцию.

– А вы всё правильно записали? – забеспокоился дед. – А то пришлют не мне и не туда.

– Не волнуйтесь, гражданин. Ваши данные я зафиксировал точно.

Когда полицейские отошли на почтительное расстояние, всё время сидевший до этого молча второй дед, воскликнул:

– Ну ты даёшь, Петрович! Да ещё имя моё присвоил. И ни в какой армии ты не служил, сам же рассказывал. И жены у тебя нет. И дом у нас новый. И номер у него не тот. И квартира твоя две шестёрки. И никаким адмиралом Кутузов не был. Одно правда, что день танкиста сегодня.

– Это ты даёшь, трус несчастный! – возразил Петрович. – Я бы другое имя придумал, если бы ты не испугался и в сторону не отскочил. И про великого полководца нашего я без тебя всё знаю.

– Не обижайся. Я же просто пошутил. Откуда я знал, что они серьёзно привяжутся. Наверняка они тоже спектакль разыграли, ни протокола, ни свидетелей. Ты лучше признавайся, кто тебя так лихо врать научил?

– Отец, когда мне лет десять было. Взял как-то с собой под Новый год в лес за ёлкой. Мороз, помню, был сильный. Срубили мы небольшую ёлочку, идём себе домой, и вдруг лесник с дружинниками. И тоже блокнотик достали и фамилию у отца спрашивают. А он спокойно так отвечает, Канделябров. А я рядом стою, молчу. Записали всё со слов отца и отпустили. Вот с тех пор я и не представляюсь как есть без особой нужды.

– А попроще нельзя было придумать?

– Э-э, Давидка, тебя ли учить этому! Вот сказал бы я им честно, что я Сидоров Иван Петрович, проживающий на улице Ленина, они бы ни за что не поверили. Короче, врать уметь надо.

 

* * *

 

 

Любовь по паспорту

 

Очередной раз, слава Богу, у пожилой супружеской пары, шибко интеллигентных москвичей, опять всё получилось. Почти так, как в их лучшие молодые годы. А почти, потому что жене как-то не по себе было. По завершении навязанного природой процесса муж спросил у жены заботливо:

– Что-то ты, любимая, заприохивала сегодня?

– Заприохиваешь тут, когда ты удержу не знаешь, – проворчала жена, потягиваясь. – Выгибаешь меня, как вздумается, будто мне двадцать лет или я гимнастка какая. Все мышцы болят.

– Ну, знаешь, раз в неделю и потерпеть можно, – возразил муж.

– А ты в паспорт давно заглядывал?

– По этому поводу никогда, – ответил муж и добавил после некоторого раздумья. – Ладно. Намёк понял. В следующий раз учту.

Прошла неделя. Жена в полумраке привычно устраивается на кровати, зная о предстоящем событии. Подходит муж и перед тем, как приступить к вожделенным действиям, он что-то старательно кладёт на подушку, рядом с головою супруги.

– Что это? – спрашивает жена, оборачиваясь.

– Как это что, паспорт, – отвечает муж. – В раскрытом виде. Буду заглядывать иногда.

– А ты чей паспорт принёс?

– Твой, конечно.

– Нет уж, и свой неси тоже. Положишь его с другой стороны…

Как там получилось у них в этот раз, неизвестно. Но смеялись они долго и с обоюдным удовольствием.

 

* * *

 

 

Ножичек

 

Заканчивается судебное разбирательство уголовного дела по факту убийства в небольшом лесном массиве рядом с жилыми домами на окраине Москвы сорокалетнего мужчины, нигде не работающего, ранее судимого, алкаша и дебошира. В зале заседания, уже в качестве публики, три бывших свидетельницы – жена обвиняемого, соседка по этажу и консьержка. Последнее слово предоставляется подсудимому.

– Ваша честь, – обратился обвиняемый к судье, монументально красивой женщине с проницательным взглядом. – Я постараюсь коротко, по существу и по пунктам. Первое. Пусть я всю жизнь до пенсии проработал учителем в школе, к правоохранительным органам отношения не имею, но всё равно не могу понять такой юридический казус. Почему единственное, чем доказывается в деле моя вина, это мой маленький складной ножичек, с которым мы с женой иногда ходим за грибами? Которых, кстати, всё меньше и меньше, а в этом году вообще почти не было. Никто так и не ответил мне на вопрос, являюсь ли я идиотом, если я как бы вначале убил этим ножичком, а потом сам же аккуратненько положил его рядом с трупом? Кроме того, я много раз спрашивал следователя и просил адвоката выпытать это, а каким образом почти мгновенно после обнаружения трупа, дознаватель прямо из лесочка явился именно ко мне и предъявил мне мой ножичек? На нём что, моя фамилия и адрес имеются, или он действует как навигатор? Второе. В деле фигурируют отпечатки моих пальцев на ножичке. Правильно, потому что он мой, и я признал его своим. Хотя, если бы я, не дай бог, убил кого-то, то отпечатков, как и самого ножичка, я бы не оставил. И жене своей наказал бы ни за что не признавать этот ножичек нашим. Но вопрос даже не в этом, а в том, как и когда эти отпечатки появились на ножичке? Человек в штатском пришёл, представился дознавателем и, ничего не сказав про убийство, достал из кармана ножичек, дал мне его в руки, спросил, мой или нет, потом забрал его у меня, положил в пакетик и сообщил о страшном происшествии. Такой способ получения доказательств явно смахивает как минимум на должностной подлог. Третье. В материалах дела нет даже намёка на объяснение того, а зачем вообще мне понадобилось убивать этого своего соседа с верхнего этажа? Да, он часто выпивал, матом ругался, во дворе скандалы устраивал. Да, он громко включал музыку. Да, дома у него собиралась пьяная компания. Да, я жаловался, что он спать не даёт. Но убивать, чтобы остаток дней своих провести в колонии, извините. Мне восемьдесят лет, но деменции у меня пока нет, можете не сомневаться. В одном этом соседе проблема, что ли. Его не будет, другой такой же поселится. Или многодетная семья. Или мастер какой-нибудь в обнимку с дрелью. Идеальной тишины в многоквартирном панельном доме всё равно не добиться. Все шумят. Так что теперь, во всех подряд перочинным ножичком тыкать. Четвёртое. Следователь уверен, что я просто взял и потерял ножичек. Но как это вообще могло быть? Убийство произошло днём, всё видно, и вдруг окровавленный нож незаметно для преступника падает рядом с телом. Так, что ли? Ну кто ж оставляет такую улику. Я рассказывал и следователю и так называемому государственному защитнику, что убиенный с сомнительными дружками своими спускался на этаж ниже и заходил к нам в квартиру пару раз, чтобы удостовериться в издаваемом его аппаратурой громком звуке с потолка. И соседка подтвердила это. Ему казалось, что мы с супругой просто вредные и всё придумываем. Сам он при этом проходил в комнату, стоял, прислушивался, а дружки его в коридоре околачивались, где у нас в тумбочке или на ней, возможно, этот самый ножичек лежал и ключ от квартиры. В это время можно было слепок ключа сделать или просто изучить замок в нашей входной двери, чтобы прикинуть, какие примерно отмычки нужны для его открытия. А потом изобретательно воспользоваться этим. Я объяснял и готов сто раз повторить, что понятия не имею, как мой ножичек исчез из квартиры. Пятое. В деле нет ни одной страницы с характеристикой личности соседа. Про меня всё написано, заслуженный, не имел, не привлекался. А про него ничего нет. А ведь он был весь в долгах, между прочим. У него только за коммуналку задолженность на сегодня в полмиллиона. Помимо этого, он сам жаловался, что на него коллекторы недавно наехали за какой-то долг в несколько миллионов. Ещё и банк какой-то от него чего-то требовал. По словам консьержки, сотрудники этого банка несколько раз приходили к нему с какими-то бумагами, но не заставали его дома. Плюс у него была вражда с бывшей женой из-за квартиры. Она вроде как хотела продать её, а он был против. Да и квартира, оказывается, у него была под залогом. Короче, зная о моих жалобах на него, меня могли элементарно подставить. Именно эта версия и является, на мой взгляд, самой правдоподобной. Однако ни следователя, ни защитника она нисколько не заинтересовала, и ничего в этом направлении сделано не было. Ровным счётом ничего. Ни по кругу общения убитого соседа, ни по возможным конфликтам его с другими людьми, ни по семейным дрязгам. А ведь на трупе, как сам же следователь и проговорился, имеются явные следы борьбы. Возможно, соседа вначале избили до бесчувствия, а потом нанесли точный удар моим ножичком? Хотя что это за удар, если сам этот ножичек вместе с ручкой чуть длиннее спичечного коробка будет. Шестое. Никак не учтены и такие два важных обстоятельства. Убийство было совершено примерно в обед. А я вообще в этот день до позднего вечера не выходил из дома. Консьержка и устно это подтвердила, и на записях видеонаблюдения у неё в каморке не зафиксированы мои передвижения по подъезду. За грибочками мы ещё раньше перестали ходить. И ничего не сказано также о том, что отношения между мною и убитым были в целом вполне нормальными. Когда он не пил и не шумел, то мы спокойно и по-людски общались. Я даже как-то помог ему в ванной течь устранить, а он помог мне козырёк над лоджией прикрепить. Я только просил его не шуметь и всё. Ну на кой чёрт, извините, мне убивать-то его понадобилось? В чём тут логика и умысел? Наоборот, мне даже жалко его было, неприкаянным он каким-то был. Я знаю, что по закону я не ограничен во времени и могу говорить до того момента, пока не выражу все свои мысли. Главные свои мысли я уже выразил и заявляю, что не согласен с предъявленным мне обвинением, считаю его абсолютно надуманным и предвзятым. Сам по себе перочинный ножичек не может являться достаточным доказательством. Раньше так нерадиво и с таким равнодушием к судьбе человека не работали. Я имею в виду молодого следователя и такого же молодого адвоката, которого мне подсунули бесплатно. То ли их плохо обучали, то ли они чей-то заказ исполняли, то ли без взяток уже вообще ничего толком не делается. А совесть где? Сляпали всё за месяц и довольны. Подумали, наверно, старик своё пожил, не жалко, пусть за колючей проволокой подыхает.

– Всё у вас? – спросила судья у подсудимого и, получив утвердительный ответ, добавила. – Суд удаляется в совещательную комнату для постановления приговора.

Оглашение приговора состоялось, как и было объявлено, ровно через час. В резолютивной части было чётко указано: признать подсудимого невиновным в связи с его непричастностью к совершению преступления.

 

* * *

 

 

Слов нет

 

– Ну, что делать будем? – спросил парень из автомобильной инспекции, глядя на неправомерно припаркованный Мерседес экстра-класса.

– Грузить будем, – уверенно ответил опытный эвакуаторщик. – Номера на машине наши, московские. Ладе нельзя, а Мерсу можно, что ли. Да и план выполнять надо.

Погрузили и увезли на штрафстоянку. Где в барачном помещении на оформлении документов и выдаче авто незаконопослушным хозяевам трудился в этот день Иннокентий.

Через час появляется хозяин Мерседеса с личным охранником могучего телосложения. По всему видно, что оба нерусские. Хозяин выглядел весьма импозантно. Чисто выбрит, седина на висках, фирменный галстук, пальто цвета беж.

– Встаньте в очередь, как все, – строго сказал Иннокентий через окошечко охраннику, который начал было бесцеремонно стучать в закрытую дверь. Тот поморгал недоумённо, но подчинился.

Подошёл их черёд. Иннокентий без лишней волокиты проверил всё, вручил квитанцию и указал на банк через дорогу, где принимали оплату штрафов.

Но после, перед тем как выдать пропуск на выезд, Иннокентий знаками подозвал к окошку владельца Мерседеса.

– Вот ручка, вот протокол, укажите вот здесь, что жалоб и претензий не имеете. И распишитесь.

Нерусский импозантный человек ручку принял, но писать ничего не стал.

– Я не понимай, – выговаривает он кое-как по-русски и жалобно смотрит на своего телохранителя. А тот лишь широченными плечами пожимает.

– Ладно, – вошёл в положение Иннокентий. – Просто вот в этой строчке после печатных слов «Жалобы и претензии» напишите на русском языке одно слово «Нет». И всё.

Обладатель шикарного Мерседеса взял протокол в руки, покрутил его туда-сюда, перед носом охранника помахал им зачем-то. И снова признался:

– Я не понимай.

– А тут и понимать ничего! – с раздражением произнёс Иннокентий. – От вас требуется только написать всего одно слово «Нет». И давайте быстрее, вы всех задерживаете.

Наконец, кивая головой и бормоча что-то себе под нос, не знающий русского языка нарушитель медленно, но всё же заполнил протокол и отдал его Иннокентию. Который на повышенных тонах разбирался уже с другим нарушителем в куртке и штанах цвета хаки. По всему видно, русским.

Минут через десять Иннокентий, увидел, как через открытые ворота выехал освобождённый Мерседес экстра-класса. А в конце смены он, специалист с высшим юридическим образованием, просматривая и сортируя оформленные за день официальные бумаги, был весьма озадачен вопросом, что делать с протоколом без подписи, но с выразительным указанием собственника автомобиля на его жалобы и претензии – СЛОВ НЕТ.

 

* * *

 

 

Имена и судьбы

 

– И как вам жилось там? – спросил я очень старенькую соседку по дому, сидя с нею на лавочке во дворе напротив детской площадки.

– Весело, – ответила Екатерина Варфоломеевна. – Мы же молодыми были. Сказали, целину надо поднимать, мы и попёрлись.

– Прямо из Москвы в Казахстан?

– Ну да, вызвали в райком комсомола, оформили путёвку и вперёд. Но это ладно. Я же там чуть замуж не вышла.

– Как это чуть?

– А ты не торопишься?

– Нет, посижу тут с вами на солнышке.

– Тогда слушай. Он с Украины был. Высокий такой парубок, как у них говорят. Звали его Анатолий. Привязался ко мне, как банный лист. Хотя там и бань-то нормальных не было. И всё бы ничего, да вот называл он меня специально не по имени, а только по отчеству. Фотография моя на доске почёта висела, он и прочёл. Подойдёт со мной к дружкам и говорит, вот познакомьтесь, это моя Варфоломеевна. Или полезет с поцелуями и говорит, дай-ка я тебя обниму, Варфоломеюшка. Мне восемнадцать лет, а он ко мне будто к тётке на базаре обращается. Скажет и ржёт, как дурак. Такое, видите ли, отчество у меня смешное.

– Ну и вы бы его по отчеству называли в отместку, – предложил я вариант поведения.

– Обидеть боялась, – вздохнула старушка. – Да и отчество его я не знала, на кой оно мне. Любила просто и всё.

– Понятно. А замуж-то почему не получилось?

– Ты слушай и не перебивай. Поехали мы прямо со стана в посёлок расписываться. А перед тем, как подписи поставить, регистраторша и спрашивает Анатолия, согласен ли он, Ананий, взять в жёны Екатерину. А он, как ни в чём не бывало, отвечает, согласен. Представляешь. Я очумела прямо. Какой ещё Ананий, спрашиваю. А он объясняет, что это он по жизни Анатолий, а по документам Ананий. Такое, мол, родители ему имя дали. Ах ты, паразит, говорю. Варфоломеевна, значит, смешно, а Ананий лучше. Это что, говорю, получается, дочку мою, например, будут звать Ананьевна. Нет уж, сказала я твёрдо, проваливай, дорогой, с таким именем, куда подальше.

– А потом?

– Потом я домой вернулась. Но замуж так и не вышла.

– А дочка откуда? И внучка у вас есть, и правнучка. Я же их знаю.

– От другого мужчины, которого я совсем не любила. Зато имя у него было шикарное.

– Какое?

– Ну ты же говоришь, что знаешь нас всех.

И в этот момент, выйдя из подъезда, подошла к нам дочь Екатерины Варфоломеевны, пожилая женщина восточной наружности.

– Добрый день, Татьяна Алтынбековна! – поздоровался я.

 

* * *

 

 

Жватра

 

За столом три женщины – комиссия по рекомендации, кого из немногих первоклассников действительно следует перевести в специальную московскую школу в связи с их неспособностью успешно справляться с учебной программой. Учительница заводит в класс симпатичную черноволосую девочку и усаживает её напротив.

– Как тебя зовут? – спрашивает одна из женщин, раскладывая на столе разные цветные картинки.

– Анжелика.

– А вот скажи, Анжелика, что ты видишь на этой картинке?

– Помидор.

– Правильно. А на этой?

– Огурец.

– Тоже правильно. А на этой?

– Капуста.

– Молодец. А на этой?

– Картошка.

– А на этой?

– Лук.

– Умница. А теперь скажи, как вот это всё, что ты увидела, можно назвать одним словом?

– Жватра, – с радостной улыбкой, будто разгадав трудную загадку, ответила Анжелика.

Смешно? Не очень. Уж больно красивые глазки у девочки и смотрит она на взрослых с таким доверием…

 

* * *

 

 

За всех на свете

 

Мы, два старых человека, принявших уже по полстакана водки за Россию, сидим на кухне в московской квартире и рассуждаем про Украину. Я службу свою в армии за границей вспомнил: как мы скудными пайками делились на учениях, как чуть ли не со слезами на глазах расставались под марш «Прощание славянки», как искренне после дембеля в гости друг друга приглашали. А кто там из нас какой национальности нам было всё равно. Потом товарищ мой закадычный взял слово:

– А я вот не понимаю, почему мы с украинцами уже и не братья вовсе, как выражаются некоторые. Ну как бы кому не нравилось слово брат, факты от этого не меняются же. Вот дед мой и бабушка по матери, совсем маленькими ещё, в начале прошлого века с многочисленными своими семьями с Украины в Сибирь были насильно переселены. Там выросли и поженились. Разговаривали то по-русски, то по-украински. Девять детей родили, которые по паспортам значились уже, конечно, русскими. Один, старший сын, зимой сорок первого под Москвой погиб. Но где-то на Украине точно ведь были и есть родственники по семьям моих предков, а значит и мои тоже. Не всех же переселили. Теперь отца моего возьмём. Он давно умер, и я почти не помню его. Но знаю точно, что сам он из Киева, всё вернуться туда хотел. При том, что русский мужик вроде. По разным причинам связь с родными он потерял, жизнь тогда расхристанная такая была. Почему-то он в Сибири оказался, там они с матерью и познакомились. У отца на Украине, как рассказывала мать, были несколько сестёр, дядьки, тётки. У них там тоже наверняка свои дети и внуки потом народились. То есть опять же все они родственники моего отца и мои тоже. И почему же в таком случае мы не братья с украинцами, коли уж так по крови и по истории получилось. Если не братья, так кто тогда. Вот есть у тебя родственники в Гондурасе?

– Нет, – честно признался я. – Хотя, кто его знает.

– Тогда наливай, и выпьем за всех на свете.

 

* * *

 

 

Раритет

 

2013 год. В редакцию газеты «Правда» пришёл пожилой мужчина с рукописью статьи о том, как Зюганов будто бы сам, добровольно, отказался от должности президента России по итогам выборов в 1996 году.

– Ну, какой он главный коммунист после этого! – с возмущением подытожил автор своё устное предисловие к статье.

– А сами-то вы коммунист? – поинтересовалась женщина, которая вела в этот день приём посетителей.

– Разумеется, – ответил мужчина. – Я член партии с девятнадцатого года.

– Ого! – в один голос раздалось в приёмной. – И все находящиеся в ней сотрудницы внимательно посмотрели на необычного посетителя.

– А чего вы удивляетесь, – спокойно отреагировал на их взгляды мужчина. – Я тогда был лучшим молодым рабочим в депо и меня приняли без особых проблем.

– Вот это раритет! – произнесла самая молодая сотрудница редакции. – А партийный билет вам лично Ленин вручал?

– Ну, что за шутки! – недовольно проворчал в ответ мужчина. – Я в «Правду» пришёл или в «Эхо Москвы»?

– Да какие уж тут шутки, товарищ, если вам сейчас должно быть никак не меньше ста десяти лет.

– Это почему же?

– Так вы сами подсчитайте. С девятнадцатого года сколько времени прошло?

Автор статьи помолчал, подумал немного и спросил:

– А я как сказал, с девятнадцатого года, что ли?

– Именно так.

– Вот, пим дырявый! – обозвал себя мужчина. – С девятнадцати лет, конечно. А сейчас мне семьдесят. Я просто оговорился. Извините, пожалуйста.

Его извинили, посмеялись и извинили. Но в публикации статьи про несостоявшегося коммунистического президента отказали.

 

* * *

.

 

Машенькины друзья

 

Однажды, когда задул на улице холодный ноябрьский ветер и залетали первые снежинки, девочка Маша заболела – давай вдруг кашлять, чихать, носом шмыгать. Простыла, одним словом.

– Да у тебя температура! – воскликнула бабушка. – Всё, будешь сидеть дома. Никуда твой первый класс не денется. Наверстаешь ещё, ты у нас умненькая. Сейчас позвоню маме на работу, пусть врача вызывает.

Через час пришёл врач, дяденька с усами. Заглянул в Машино горлышко, послушал её с двух сторон какими-то чёрными кругляшками, градусник ещё раз поставил и произнёс уверенно:

– Ничего страшного, обычная вирусная инфекция. Посидит день-другой дома, и всё будет в порядке. Таблетки от кашля я, конечно, выпишу и сироп от простуды тоже. А горячий чай с малиновым вареньем вы сами сделаете. Но, вообще, хорошо бы такую чудесную девочку из Москвы к морю свозить. Погреется там, поплавает в тёплой водичке и болеть больше никогда не будет. И ещё очень полезно выспаться сейчас, как следует. Волшебный сон при этом не помешает.

Кузьма с Мартином сидели в это время под Машиной кроватью и всё слышали. Они не знали, что такое инфекция. Но слово это им сразу не понравилось. Потому, что из-за него Маша лежит в постели и не может поиграть с ними. Они и про море ничего не знали, но точно поняли, что, если Маша побывает на море, то никакие болезни ей будут не страшны.

Кто такие Кузьма с Мартином, спросите? Отвечаю. Это самые лучшие и верные Машины друзья – котёнок и мышонок. Котёнка подарил папа, а мышонка – мама. Имена же такие придумала для них сама Маша. И каждому из них она соорудила свой домик – Кузьме побольше, Мартину поменьше. Когда они втроём играли в догонялки, то Маша следила, чтобы Кузьма, цапая Мартина, не слишком-то выпускал когти, а Мартин чтобы не прятался в самые укромные местечки, откуда его нельзя было достать. Маша научила их всему, что сама знала и умела. Например, закончили кушать, взяли лапками по салфетке и вытерли мордочки. Или перед тем, как лечь спать, обязательно, махая хвостиками, пожелали Машеньке спокойной ночи.

И вот, запомнив, что сказал усатый дяденька, Кузьма с Мартином решили во что бы то ни стало организовать для Машеньки волшебное путешествие к морю. Лишь только стемнело, они выпрыгнули в окно и вскоре подлетели к дому на оранжевом самолётике. Кузьма был одет в форму пилота, а Мартин – в форму стюарда. Трап сам подкатил к окошку, Машенька ступила на него и направилась к самолётику.

– Куда! – писклявым голосочком остановил её Мартин. – Купальник забыла.

– Я знаю, где он, – промяукал Кузьма. – Я сам его принесу. И с этими словами прямо в лётчиской фуражке он запрыгнул на шкафчик в углу комнаты, открыл дверку и достал красивый Машин купальник.

На самолётике они летели совсем недолго. Но в полёте Мартин всё равно успел предложить Маше таблетки от кашля, сироп от простуды и горячий чай с малиновым вареньем. Облака, наконец, рассеялись, и внизу показалось море. Была почему-то уже не ночь, а ярко светило солнышко.

Самолётик под управлением Кузьмы ловко пролетел над пальмами, испугал чаек и приземлился прямо на пляже. Машенька быстренько сбежала по трапу и хотела сразу же окунуться в воду.

– Куда! – громким мяуканьем остановил её Кузьма. – Купальник надень.

Маша оглянулась и увидела Кузьму, который стоял в открытом проёме фюзеляжа и держал двумя лапками купальник.

Весь день Машенька купалась, загорала, строила песчаные замки, слова разные из гальки складывала, приветы дельфинам посылала. И, главное, Кузьма с Мартином всё время находились рядом. Кузьма вдруг с ветки пальмы ей что-нибудь скажет, а Мартин из-под песочка. Но их почему-то совсем не было видно. Мяуканье и писк Машенька слышала, а самих своих друзей она не видела.

– Хватит вам прятаться, – сказала сердито Маша. – Пойдёмте лучше вместе купаться. Я вас плавать научу.

– А ты сама-то умеешь? – послышался в ответ бабушкин голос. – Проснулась, соломинка моя. Дай-ка я тебя в лобик поцелую. Ну, слава Богу, температура нормальная.

– А куда Кузьма с Мартином делись? – приподнимаясь на кровати, спросила Машенька.

– Да куда ж они денутся, – улыбнулась бабушка. – Вон они, каждый из своего домика выглядывает. Видишь, как они на тебя смотрят. Ты же их всё время во сне звала.

 

* * *

 

 

Без огласки

 

– Он известный спортсмен, депутат, его вся страна знает. И мои родители известные люди. Поэтому, ваша честь, если можно, сделайте всё без огласки.

– Главное, чтобы обе стороны помалкивали. А теперь ответьте мне на следующие вопросы. Сколько вам лет и когда вы познакомились с ответчиком?

– Двадцать семь. С ответчиком я познакомилась три года назад в Швейцарии. Он там отдыхал, а я материал для кандидатской диссертации собирала.

– В течение этих трёх лет были у вас интимные отношения с другими мужчинами?

– Нет, я люблю только его. Если честно, то я даже в мыслях не допускала измены.

– Предполагаемый ответчик предлагал вам выйти за него замуж?

– Ни разу. И для меня самой это загадка.

– Вы предохранялись от беременности?

– Нет. Наоборот. Я хотела, но всё не получалось. И вот, наконец, получилось. И я хочу, чтобы у моего ребёнка был законный отец. Вы же сама женщина и понимаете меня.

– Я-то понимаю. Только я не понимаю, почему он этого не понимает и отказывается признавать своего ребёнка. Может, он сомневается, что это его ребёнок?

– Такого не может быть. Мы практически не расставались. Я почти всегда была у него на виду, и он точно знал, что никого кроме него у меня нет.

– Ладно. Я обязана ещё раз спросить. Вы настаиваете на своих требованиях о признании указанного вами гражданина отцом вашего ещё не родившегося ребёнка?

– Да, настаиваю.

– Вы подтверждаете, что вам известно о предварительном характере делопроизводства, и что рассмотрение вашего заявления в любом случае будет отложено до рождения ребёнка?

– Подтверждаю. Но мне подсказали, что лучше подать такое заявление заранее, чтобы у отца было достаточно времени принять правильное решение.

– Хорошо. Через час ко мне должен явиться ваш друг на такое же собеседование. А дальше посмотрим. До свидания.

Прошёл час. Тот же кабинет одного из районных судов Москвы.

– Объясните, гражданин, вам уже сорок лет, у вас безупречная репутация, солидное положение в обществе, а признавать ребёнка и жениться отказываетесь. Почему?

– Потому, что уважаю женщин и не хочу делать их несчастными.

– То есть, как это?

– Дело в том, что я не могу быть отцом из-за того, что переболел в детстве свинкой. Я знал, зачем вы меня пригласили, поэтому предоставляю суду такое вот официальное заключение. Если дата на нём вас не устроит, я принесу свежее. Или вы можете сами сделать запрос об этом в любое учреждение. Я готов пройти соответствующее обследование, где угодно. Мне искренне жаль заявительницу, она замечательная, умная, образованная, из приличной семьи, аспирантуру закончила, кандидат политических наук. Но я никогда ничего ей не обещал, о длительных отношениях не просил и в свободном поведении не ограничивал. А её заявление для меня как удар. В смысле того, на что, оказывается, способны женщины. Я не измену там какую-то имею в виду, а попытку через суд повесить на мужчину чужого ребёнка.

– Почему же вы ей сами об этом не сказали, когда она поставила вас в известность, что беременна?

– А что я должен был сказать ей? Начать допытываться, когда и от кого? Я подумал, что она сама про себя всё знает и поведёт себя достойно.

– Значит, так. Того, что вы мне передали, пока достаточно. Видимо, мне на днях предстоит ещё раз встретиться с вашей подругой.

– С бывшей подругой.

– Ну это, как вам угодно.

И встреча такая состоялась. Дословно очередной диалог я излагать не буду. Скажу только, что заявительница после ознакомления с врачебным заключением о невозможности иметь детей от ответчика расплакалась и призналась судье, что некоторое время назад, совпадающее с началом срока беременности, она съездила на неделю в Крым и там познакомилась с одним армянином. Имени его она не помнит. А поездка была связана со сбором материалов для докторской диссертации. От требований своих обратившаяся за судебной защитой отказалась, произнесла тихо «Извините, ваша честь» и удалилась.

 

* * *

 

 

Кончать надо

 

Солидный молодой мужчина по имени Георгий, переходя трамвайные лини напрямую к обычному продуктовому магазину, даже не заметил, что чуть трамвай его не переехал, а затем и грузовая машина. Он шёл и думал, что ему делать со своим так называемым малым предприятием «Рубикон». Третий день думал, не ел почти ничего и не спал почти. Налоговики опять проверку затеяли, арендодатель снова платежи поднял, бухгалтер второй раз в декретный отпуск собралась, новое оборудование сломалось, охранник запил, в суд вызывают. Наличных денег совсем не осталось. Со всех сторон нескончаемые проблемы. Жена ещё психанула. Сказала, не может больше смотреть, как он с ума сходит с этим чёртовым бизнесом, взяла сынишку и уехала к родителям в Воронеж. Конечно, кому понравится, когда муж, не отвлекаясь ни на минуту от предпринимательских забот, грязные кеды в холодильник ставит.

Время позднее, но магазины ещё работали. Георгий после гневного сигнала проехавшего грузовика остановился на тротуаре, вытащил из кармана брюк последнюю пятисотрублёвую купюру, посмотрел на неё, сунул обратно и стал гадать, чего и сколько он на неё сейчас купит. Ага, думает, куплю килограмм пельменей, а на остальные деньги сырки плавленые, сколько получится.

Точно так он и сказал продавщице.

А она смотрит на него и ничего не делает.

Он внятно и громко повторил свою просьбу.

Та опять ничего не делает. Просто стоит, как памятник со скрещенными руками на могучей груди, и смотрит на него.

– В чём дело? – спрашивает Георгий.

– На какие остальные? – спрашивает в свою очередь продавщица.

– Послушайте, мне сейчас не до смеха. Я устал, как собака. Дома шаром покати, а есть хочется.

– Сочувствую, молодой человек. Но я должна знать, на какие остальные вам сырки отпустить.

– Не морочьте мне голову, – начал сердиться Георгий. – Трудно, что ли, подсчитать, сколько сырков получается.

– Это ещё надо разобраться, кто кому голову морочит, – тоже заметно повысив голос, ответила продавщица. – Почему я должна чего-то там подсчитывать за вас?

– А зачем вы тогда нужны здесь?

Видимо, это уже был перебор со стороны Георгия.

– Не твоё собачье дело! – отрезала продавщица. – Ты будешь брать свои вонючие пельмени или нет?

– А сырки?

– Да задолбал ты меня уже с этими сырками! Ты можешь нормально сказать, сколько тебе их надо?

– А я откуда знаю. Вы должны взять и подсчитать, сколько получается.

– Как?

– Вы что, арифметику в школе не проходили или мозгов не хватает?

– Мы тебе сейчас полицию вызовем и посмотрим, у кого чего не хватает.

– А я вам кого-нибудь из столичного управления торговли вызову.

После таких обоюдных угроз продавщица сорвалась с места и вскоре вернулась в сопровождении администратора магазина.

– Вот, полюбуйтесь, требует от меня, чтобы я ему на какие-то остальные сырки продала.

– Да, категорически требую! – подтвердил Георгий.

– Так, успокойтесь оба, – сказала администратор и спросила Георгия. – Скажите, а вы деньги, которыми располагаете, показывали продавцу?

– Нет, – честно признался Георгий.

– А как же тогда она могла рассчитать, сколько сырков получается?

– Действительно, – улыбаясь, согласился Георгий. – Извините меня, пожалуйста. Что-то у меня сегодня с головой не того. Я лучше пойду.

– Подождите, – остановила его администратор. – Сколько у вас денег?

– Только пятьсот рублей, одной бумажкой в кармане.

– Ну, наконец-то! – радостно воскликнула продавщица. – Сейчас всё сделаем в лучшем виде.

Ушёл Георгий из магазина с пельменями, с сырками и с готовым для себя решением – кончать надо с Рубиконом.

 

* * *

 

 

Страшный экзамен

 

Брониславу Станиславовичу, молодому доценту кафедры государственного и муниципального управления, внезапно поручили в индивидуальном порядке принять экзамены у одного полковника. Небольшая группа, в составе которой числился этот самый военный, состояла сплошь из работников различных министерств, в том числе почему-то министерства обороны, причём в ранге не ниже руководителей департаментов. Почти все они давно всё сдали, а этот слушатель по засекреченным причинам экзамен не сдавал, и ему предоставили дополнительную возможность.

Доцентом весьма престижной и сугубо гражданской столичной академии Бронислав Станиславович стал всего неделю назад, и раньше принимать экзамены ему не доверяли, разве что зачёты. Он очень разволновался ещё и потому, что экзамен должен был состояться уже на следующий день. Поздно вечером перед сном Бронислав Станиславович разложил на прикроватном столике экзаменационные билеты, улёгся поудобнее, надел очки и стал просматривать вопросы, а вдруг на какой-то из них он и сам толком ответить не смог бы.

Один билет проштудировал, другой… и вдруг дверь в спальную комнату открывается и перед Брониславом Станиславовичем вырастает мужская фигура в кожаной куртке, с папахой на голове, с шашкой на левом боку и с маузером на правом.

– Вы кто, Чапаев? – робко спросил Брониславов Станиславович.

– Нет, я из другой дивизии, – ответил незнакомец и бесцеремонно уселся на край постели. – Некогда Василию Ивановичу по академиям разъезжать, он своих белых добивает.

– А вы своих добили уже?

– Всех под корень вырезал, отдыхаю пока, заслужил. Вот он и попросил меня, боевого соратника, вместо себя экзамен тебе сдать. Так что, давай спрашивай.

– А как к вам обращаться, голубчик? – приподнимая голову над подушкой, спросил Бронислав Станиславович.

– Какой я тебе голубчик! – насупив брови, возмутился посланник Чапаева.

– Тогда, может быть, господин красный командир? – осторожно предложил Бронислав Станиславович.

– Да я тебя сейчас пополам разрублю за господина!

– Извините, ради Бога, я это нечаянно оговорился.

– А за Бога ещё и расстреляю!

– Я больше не буду, правда, – не соображая, чего не будет, но всё равно пообещал Бронислав Станиславович. – Берите билетик, пожалуйста.

– Ну, взял.

– Читайте.

– Сам читай.

– Кадровая политика в системе государственного управления, – послушно зачитал первый вопрос Бронислав Станиславович.

– И что?

– Отвечайте.

– Я, что ли?

– Вы, конечно, не я же.

– А что говорить?

– Ну, расскажите, например, как вы подбираете и расставляете кадры у себя в дивизии, какими принципами и критериями руководствуетесь при этом?

– Чего, какие ещё принципы с критериями! Ты мне голову не морочь. Говори так, чтобы я понял, буржуй недорезанный.

– Ну, какой же я буржуй, – попытался возразить Бронислав Станиславович.

– А кто же ты! Ишь, морду какую наел. На чистенькой простынке лежит, одеяльце в цветочек, лампочка светит.

– Хорошо, товарищ. Давайте сначала. Как вы подбираете и расставляете своих подчинённых?

– Да проще простого. Подбираю, кто не подчиняется, и расставляю к стенке.

– Потрясающе. И второй вопрос, товарищ. Учёт национального состава населения при формировании органов местного самоуправления.

– Опять начинаешь!

– Хорошо. Давайте яснее. Кого, кроме русских, вы берёте в отряд красноармейцев?

– Тебя бы не взял.

– Это почему же, разрешите полюбопытствовать?

– Так ты же непонятно кто. Отравишь лошадь и смоешься.

– Куда?

– А леший тебя разберёт. К предкам, наверно.

– Неужели в Польшу?

– Так ты шляхтич, что ли? А я думал еврей.

– Я не еврей, а поляк. Преподаватель в третьем поколении. Сын профессора, между прочим.

– А зовут-то тебя как, интеллигентишка?

– Бронислав Станиславович.

– Да как же тебя с таким именем в академию генерального штаба взяли! Хрен выговоришь. И не поляк ты никакой, если ты Броня. Форменный еврей.

– Послушайте, уважаемый. Я ничего не имею против евреев, но я поляк. И горжусь этим.

– А я говорю, еврей.

– А я утверждаю, что поляк. И корни у меня польские.

– Под эти самые корни я и изрублю тебя, как всякую белую сволочь. Плевать мне на твоих предков, будь они хоть трижды папуасами. Глянь вот, какой острый клинок у моей наградной шашки. А рукоятка какая, с узорами. Одно удовольствие помереть от такого оружия. Только ты вначале бумагу напиши, что экзамен Василий Иванович сдал.

– А, если не напишу? У меня ведь своя честь имеется.

– А у меня ещё пистолетик имеется. Глянь вот, какой тяжёлый. А патронов в нём сколько. Пристрелю, как последнюю контру.

– Так вы уж определитесь поточнее, товарищ, изрубите меня или пристрелите? – стараясь не терять присутствие духа, произнёс Бронислав Станиславович. – И как кого, как белую сволочь или как контру последнюю?

– Так, очкарик, ты мне надоел, – недовольно проворчал боевой соратник легендарного героя гражданской войны, встал с постели, одной рукой занёс шашку над головой Бронислава Станиславовича, другой рукой наставил на него маузер и приказал. – Садись и пиши бумагу. Ты против Чапаева, значит, враг. А с врагами у нас разговор короткий…

Взмах шашки не состоялся, выстрел не прозвучал, но чистенькая простынка под начинающим экзаменатором оказалась поутру слегка подмоченной.

Через пару часов, наяву уже, в академии, Бронислав Станиславович перед тем, как приступить к выслушиванию ответа на первый экзаменационный вопрос, спросил у офицера из министерства обороны:

– Скажите, товарищ, а война будет?

– Ну, что вы, разумеется, нет, – уверенно заявил полковник. – Врагов у России, конечно, много. А с врагами у нас разговор короткий.

– Верно, – согласился Бронислав Станиславович. – Тогда всё. На второй вопрос отвечать не надо. Я ставлю вам отлично и желаю успехов. До свидания.

Полковник пожал плечами, улыбнулся, взял зачётку, сказал «честь имею» и вышел.

 

* * *

 

 

Фигуральная любовь

 

Помню, лет четырнадцать мне было. Сидим за столом в гостиной большой московской квартиры: я, отец, мать, сестра, её жених Петя, его друг Сева и невеста друга Юля. И ещё с нами были: кот Васька на коленях у отца, попугай Попка в клетке на шкафу и бабушка Клава на кухне. Все, кроме меня, кота и бабушки изрядно пьяненькие уже по случаю просто встретились, воскресенье, солнышко, салатики, пельмени, пироги с яйцами, зефир в шоколаде и тому подобное.

– Ну, дочка, так ты выходишь замуж за Петю или нет? – спросил отец, выпив один и без тоста очередную для себя рюмку водки.

– Нет, – решительно и гордо, будто отрекаясь от старой веры, ответила сестра.

– Почему? – удивился отец и положил солёный огурчик обратно в банку.

– Потому, что я люблю Севу.

– А Сева кого любит? – спросил я, чтобы прервать наступившее молчание.

– А я люблю Юлю, – ответил Сева.

– А Юля кого любит? – снова спросил я подстрекательски.

– А я люблю Петю, – ничуть не подыгрывая моему шутливому тону, ответила Юля.

– А Петя кого любит? – деликатничать я уже не стал из принципа, да и любопытно же было.

– А я тоже люблю Севу, – ответил Петя и быстро выпил стоящий перед ним полный фужер вина. – Не подумайте ничего плохого. Просто я люблю его, как человека, и всё. Никого не люблю, а его люблю.

– Так это не треугольник, а загадочная фигура какая-то получается, – весело произнёс я, не оценив тогда по малолетству всю глубину объявленных вслух сокровенных признаний.

– А ты-то сам кого любишь? – неожиданно спросила меня мать.

– Папу, – не раздумывая ответил я, видя, как отец мрачно упёрся взглядом в одну точку. И тут же спросил его: – А ты кого любишь, пап?

– А я Ваську люблю, – буркнул отец, поглаживая кота, а тот взял вдруг и перепрыгнул на колени к матери.

– Понятно теперь, кого Васька любит, – сказал я. – А ты, мама, кого любишь?

– А я бабушку Клаву люблю.

– Бабуль, а ты кого любишь? – крикнул я в кухню.

– А я вон Попку люблю, – заходя в комнату с большим чайником, спокойно ответила бабушка.

– А ты, Попка, кого любишь? – обратился я к попугаю.

– Попка хороший, – невпопад ответил попугай игрушечным голосом и, подозрительно взглянув на кота, громко добавил, – А Васька дурак.

 

* * *

 

 

Логика олигарха

 

Он был оттуда – из девяностых: суетился, рисковал, выдумывал, пробовал, учился, терпел, создавал, торговал, добывал, строил, обманывал, прятался, притворялся, друзей растерял, семью не сберёг. Но никогда при этом ни о чём не жалел, не унывал и всё время мечтал. А мечта его сводилась к одному – стать богатым.

И стал ведь, к пятидесяти годам. Денежки за сдачу коммерческих помещений поступают, проценты по разным вкладам тикают, за рубежом кое-что имеется, квартира в центре Москвы, дом под Балашихой. А дом-то какой, туристов водить можно: колонны, картины, люстры, рояль, бассейн, биллиард, бультерьер и домработница.

Именно с этой домработницей он познакомился специально. Выследил её в музыкальной школе, пришлось как-то самому явиться туда по акции своего благотворительного фонда. Обглядел молодую учительницу со всех сторон и твёрдо решил, что такая здоровая и постоянно манящая к себе женщина под боком не помешает. Приставать к ней можно будет, когда захочется, без лишних приключений и обязательств. А хотелось ему почти всегда, сам порой удивлялся этому.

И сыграл он свою партию любителя музыки и порядочного мужчины, как по нотам. Ни с каким сопротивлением морального или иного характера он не столкнулся. Деньги определили всё. Однако через полгода воскресным утром возник у него в доме шибко взволнованный муж этой самой домработницы. Который, как выяснилось, был абсолютно убеждён, что жена его получает очень хорошие деньги не только за то, что кофе варит и пыль протирает. Хотя в действительности на пыль она могла не обращать никакого внимания.

– Я против! – заявил ревнивец с видом участкового полицейского. – Думаете, если вы богатый, то все женщины ваши. А вы не учитываете, что у чужой жены муж есть, ребёнок маленький. Не всё продаётся, господин олигарх. Так что, увольняйте. Она сюда больше не придёт.

– Погоди, – успокоил его «олигарх». – Давай рассуждать логически. Вот несколько посылок или вопросов. Ты доволен зарплатой жены?

– Допустим.

– Супружеские отношения у вас продолжаются?

– Допустим.

– С сынишкой всё в порядке?

– Допустим.

– «Ладу» на «Мерседес» менять собираешься?

– Допустим.

– Да это не «допустим», любезный, а замыкание терминов в бесспорное заключение о наличии положительных данных. Ты знаком с формальной логикой?

– Конечно.

– Тогда продолжаем. Жена твоя возвращается домой вовремя?

– Да.

– В хорошем настроении?

– Да.

– Выходные она дома?

– Да.

– Дачу начали строить?

– Да.

– Это не просто «да», любезный, а обобщающее отрицание в форме среднего заключения об отсутствии семейных проблем. Так?

– Выходит, что так, – наморщил лоб муж домработницы.

– Теперь, между нами, – вкрадчивым тоном предупредил хозяин роскошного дома. – Лет мне уже много, здоровье ни к чёрту, и для баб я давно мертвец. Соблазнять чьих-то жён мне ни к чему. Раньше я девок себе заказывал, на час или на ночь. Зашла в ванную, вышла, обслужила и с глаз долой. А твоя жена у меня работает, пашет по-чёрному, понимаешь. Как крепостная у барина. Она в моей ванной не моется, а чистоту в ней наводит. Потом бельё стирает, полы драит, мусор выносит, цветы поливает, собаку кормит, ногти мне подстригает. Ты ногти на моих ногах видел?

– Нет, – честно признался муж домработницы.

– И не надо, – с брезгливым выражением лица, предостерёг щедрый работодатель. – За такую мерзкую процедуру я твоей жене отдельно плачу. И как вот ты себе это представляешь. Она ухайдакается за день до полного изнеможения, посидит устало на кухне, потом подходит ко мне в фартуке замызганном, с мылом хозяйственным, с порошком стиральным, с ведром помойным, с вантузом в руках, а я, значит, к ней приставать начинаю. Не хочу, не могу, но пристаю. Так, что ли? Где логика-то, сам посуди!

– Согласен, нету.

– Вот и не забивай себе голову разными бесполезными фантазиями. Как работала твоя жена у меня, так пусть и работает, пока силы есть. Всё равно таких денег она нигде больше не заработает. Давай лучше выпьем за знакомство.

– Извините, я за рулём.

– Тогда прими от меня подарок, дома с женой выпьете, – ободряюще улыбаясь, произнёс «олигарх» и вручил незваному гостю бутылку дорогущего коньяка. – Учись рассуждать логически.

 

* * *

 

 

Загадка

 

В одном государстве заболел демократически избранный правитель. Много лет был здоровым, а тут вдруг взял и почувствовал себя плохо. Месяц болеет, другой, третий. Простые люди переживают, беспокоятся. Хотя сами не понимают, зачем и о чём – как жили они в постоянной заботе о хлебе насущном, так и живут. И вот в засекреченный столичный госпиталь приехали главный министр, главный депутат, главный военный и супруга больного. Встретили их за длинным столом с белой скатертью три пожилых академика от медицины.

– Состояние пациента критическое, – констатировал самый старенький из них. – Вместо полностью отказавших лёгких и почек работают аппараты. Мозг тоже умер. Однако равной технической замены такому органу ещё не создано. Что делать?

– А сколько ещё вы можете продержать господина правителя в таком состоянии? – спросил главный министр.

– Один год, – хором ответили академики.

– Но вы понимаете, что сейчас не время сообщать о его смерти, – вмешался главный депутат. – Неясен ещё расклад в правящей партии, начнётся стихийная борьба за власть, под угрозой заключение международных соглашений.

– И смена верховного ни к чему пока, – заявил главный военный.

– Вот поэтому мы и пригласили вас, чтобы вы приняли правильное решение, – сказал председатель консилиума. – Давайте так. К завтрашнему утру, если можно, мы ждём от вас соответствующих указаний.

– А вы что думаете? – обратился один из докторов к жене правителя.

– Не знаю, – безутешно махнула рукой первая леди последней молодости. – Моё мнение всё равно учтено не будет.

Прошёл год. Всё это время официально сообщали, что исчезнувший из публичного обозрения правитель находится в процессе длительной реабилитации, постепенно поправляется, изучает документы, подписывает законы и даёт распоряжения. Таким образом, ничего в жизни этого государства не изменилось и кто на самом деле, как и раньше, управляет им, осталось загадкой. Вот вам и роль личности в истории – ни роли, ни личности, ни истории.

 

* * *

 

 

Северное сияние

 

Давно это было. В те далёкие уже времена, когда, переезжая, люди забирали с собой весь свой скарб, вплоть до шатающейся табуретки.

Итак. Новый район столицы, новый добротный дом. Большая грузовая машина, пятитонный контейнер. Мебели и прочего имущества под самую крышу. Шофёр в кузове возле открытого контейнера. Задний борт кузова опущен. Один грузчик стоит рядом с машиной, а другой беседует с хозяйкой багажа, очень симпатичной молодой женщиной.

Бригада грузчиков выезжала тогда по адресу согласно наряду, в котором указывалось количество мест и наименование предметов. Соответственно этому производилась оплата услуги при оформлении заказа. Размер оплаты зависел также от удалённости района, высоты этажа и наличия лифта. От общей суммы заказа рассчитывалась официальная зарплата грузчиков. Но она получалась настолько унизительной, что ни один уважающий себя мужик за такие деньги близко не подошёл бы к машине с контейнером.

Люди всё понимали, и очень редко кто оставлял тогда грузчиков без дополнительного вознаграждения. Старички и те обычно бутылку водки подсовывали. Тем более, что на месте, при доставке груза, обязательно что-нибудь для законного вымогательства да обнаруживалось. То содержимое вообще не то, то запрещённые к перевозке материалы, то горы неупакованной посуды, то автомобильные колёса надо сразу в гараж отнести, то живой таракан в каком-нибудь кухонном ящичке притаился, а грузчики усатых насекомых таскать не подписывались. Если заказы попадались солидные или трудиться приходилось дотемна, то вознаграждения за месяц складывались в весьма достойную кучку. За год можно было и на «Запорожец» накопить. Правда, здоровье при этом страдало существенно. Поднять несколько раз вдвоём «балалайку» и переместить её на высокий этаж без лифта – визит к проктологу в будущем обеспечен. А большим составом поднимать тяжёлые грузы или попеременно – денежек меньше получалось на каждого.

Саша Чёрный был молодым и сильным. Если поднял на плечи телевизор или взвалил на спину холодильник, то ни за что не уронит их. Никто из постоянных сотрудников контейнерной станции не знал, кто он такой и откуда он брался последние годы на период с июня по октябрь. Трансагентство присылало его и всё, как временного рабочего. И звали его все именно так, по-свойски, Саша Чёрный. Кто-то думал, что он сидел, кто-то думал, что он от алиментов скрывается. А кто-то ничего не думал, а просто старался быть рядом с ним. Самые выгодные заказы почему-то всегда ему давали, и с клиентами он умел ладить – доплачивали без конфликтов и благодарили ещё на прощание. Со стороны неотёсанный работяга вроде, в штормовке и кепке, а разговаривал с интеллигентными людьми на равных. Один раз известная на всю страну актриса даже в гости его пригласила. Он приглашение принял и несколько раз поздравил её с новосельем. Открыв для себя при этом любопытный феномен – на экране женщины выглядят куда аппетитнее.

А далее уже, собственно, о том, что же произошло. Привожу дословно предварительную беседу между Сашей и хозяйкой багажа.

– Зовут меня Александр, а вас?

– Инга.

– Чудесное скандинавское имя. Смотрю на вас и северное сияние вижу. И ещё я вижу, что в контейнере пианино, а в наряде его нет. Что делать будем?

– Не знаю.

– А кто заказ оформлял?

– Муж.

– А он знал о «балалайке», извините, о пианино?

– Знал, конечно.

– Тогда он просто решил сэкономить. Потому, что за пианино заплатить надо было отдельно. Потом, в наряде указана всего одна коробка с книгами, а у вас их больше десятка. Вон они и все с пометкой «литература».

– Да, это я сама писала.

– А куда вам столько книг, они же тяжелее кирпичей?

– Но я не могу без книг.

– Вообще не можете?

– Вообще не могу.

– А вы устройтесь в библиотеку работать и целыми днями рядом с ними будете.

– Я и так уже там работаю.

– А в какой, если это не военная тайна?

– В самой большой.

– Даже если больше некуда, то всё равно столько коробок с книгами у нас в наряде не значится. И как нам поднимать их, все руки порезать можно. Потолще чем-нибудь нельзя было перевязать, что ли?

– Извините, не учла.

– Да я-то извиню, но как с оплатой быть. Муж ваш и на книгах сэкономил. Плата ведь за каждое место взимается.

– Ну, я готова заплатить, сколько скажите.

– Тогда идём дальше. В наряде указано, что первый этаж.

– Почему первый, квартиру нам на шестом дали. Все вещи туда надо занести.

– А лифт работает?

– Нет.

– Зашибись! А раньше работал?

– Когда раньше. Дом абсолютно новый, лифт ещё не подключили. Но мы ждать не можем, поэтому решили так заехать.

– Выходит, и на этом ваш муж сэкономил. За каждый этаж тоже отдельная плата берётся. Это обман государства, Инга. Причём, в крупном размере.

– Согласна.

– И грузчики в накладе остаются. Вот посудите сами. Если мы всё сделаем без поощрения, то мы же почти даром отработаем. Потому, что зарплата наша от суммы заказа зависит. Ради вас я готов горы свернуть, но ребят оставить без денег я не могу. Какой же я тогда бригадир.

– Всё ясно. Сколько?

– По тридцать рублей каждому. Итого, стольник.

– А с арифметикой у вас всё в порядке, бригадир?

– И со всеми другими науками тоже. Я, например, знаю, что стольник это должностное лицо. Но в нашем случае это сто рублей.

– Ладно, договорились. Только давайте быстрее, а то, не дай бог, муж подъедет.

– А что он у вас тигром в зоопарке работает?

– Хуже, в райкоме партии инструктором.

– Смешно.

– Мне не очень.

– Тогда вперёд.

Муж Инги действительно подъехал. Через час и точно в тот миг, когда шофёр грузовика закрыл пустой контейнер, а Инга открыла кошелёк, чтобы рассчитаться.

– Ты кого это благодарить собралась! – зарычал «тигр» на жену, выскочив из новеньких «Жигулей».

– Вот ребят, – испуганно ответила Инга. – Они всё сделали, как я просила. Даже мебель по своим местам расставили.

– Обойдутся! – отрезал муж Инги и выхватил у неё из рук кошелёк. – Это же быдло!

– Ты не прав, – попыталась возразить Инга.

– Замолчи, дура! – успел ещё раз рявкнуть партийный работник и, скрючившись от боли, повалился на тротуар.

– Это тебе за то, как ты с женщиной разговариваешь, – сказал Саша и подобрал кошелёк, который, падая, выронил муж Инги. – Не тигр ты, а козёл вонючий.

– Я посажу тебя, – едва отдышавшись, пробекал «козёл».

– А пока полежи тут маленько, удар в печень болезненный, – спокойно посоветовал ему Саша и обратился к Инге: – Отсчитайте мне сто рублей и мы уедем.

В возбуждении уголовного дела против грузчика Чернова Александра инструктору райкома КПСС было отказано в связи с отсутствием события преступления. Факта грабежа с применением насилия никто из свидетелей не подтвердил. На отказ повлияло и то, что дознаватель по делу решил, что ему, рядовому сотруднику милиции, вообще лучше не связываться с кандидатом юридических наук, преподавателем права в нескольких учебных заведениях, мастером спорта по боксу. Ладно бы ещё жена потерпевшего дала нужные показания, так она, наоборот, категорически заявила, что ничего подобного не было, и вообще попросила не называть её его женой, так как разводится с ним.

Библиотека имени Ленина. По широким ступенькам поднимается Саша Чёрный. Но работа над докторской диссертацией – не главная причина того, что с октября он почти каждый день является в это самое крупное в стране учреждение, собирающее и осуществляющее хранение произведений печати и письменности для всеобщего пользования. Пользование-то всеобщее, а завораживающее свечение верхних слоёв атмосферы видел там только он один.

 

* * *

 

 

Работяги

 

Это сейчас пятнадцати-двадцатилетние всё ещё дети, мальчики и девочки, а двадцати-тридцатипятилетние всё ещё молодые люди, юноши и девушки. А в середине шестидесятых первые признавались уже вполне зрелыми и самостоятельными, а вторые вполне взрослыми и ответственными людьми. Кто-то пока учился, кто-то учился и работал, а кто-то уже давно только работал. Все были разными, но почти все были при деле. Поэтому днём в будние дни праздно шатающиеся трудоспособные персоны на городских улицах встречались редко.

Итак, поздняя осень, пасмурно, дождь. Строительство нового жилого района на окраине Москвы. Рядом с возводимыми домами передвижные вагончики строителей. На одном из них трафаретная надпись: «Бригадир Сергей Рудин» и номер телефона.

– Ладно, обед кончился, пошли, – командует Рудин, высокий широкоплечий, сутулый мужчина, на лице которого, кажется, никогда не сходит добродушная улыбка.

– Ну, дай ещё немного подрыхнуть, – зевая и потягиваясь на куче проводов, жалобно вздыхает худющий на вид длинноволосый парень. – Опохмелиться бы. У меня со вчерашнего башка трещит, никак не проходит.

– Вставай, Костыль, – требует бригадир. – Ты и так всю смену ничего не делаешь.

– Ну, не все же такие мордовороты, как ты.

– Только и знаешь стонать да нукать, – ворчит и улыбается Рудин. – Как пить, так ты здоров, а как пахать или в армию идти, так у тебя сил нет.

– Ну, чё ты мне всё про эту армию талдычишь, – с раздражением оправдывается Костыль. – Не сил у меня нету, а веса, понял. Пока отсрочка, но всё равно, сказали, заберут.

– Совести у тебя нет, – уточняет Рудин. – Ты, наверно, и кликуху сам себе такую придумал, чтобы не работать. Чего с костыля взять.

– Да причём здесь это, – продолжает оправдываться Костыль. – Говорю тебе, здоровья у меня нету, устаю быстро.

– А практикант вон не устаёт, – кивает в сторону Николы бригадир. – Пацан ещё совсем, а пашет, как надо. Хотя мог бы и сачкануть втихаря, он же тут временно, до весны только. А ты вроде как форменный рабочий и ничего не можешь. Кабель протащить не можешь, дюбель забить не можешь, кувалду поднять не можешь. Правда, пацана этого с кувалдой я тоже ещё не видел. Тоже, поди, силёнок маловато.

– Ты это серьёзно? – уже на выходе из вагончика, пропустив вперёд других рабочих, спрашивает Никола, крепкого телосложения парень, аккуратно подстриженный под бокс.

– Да ладно, не заводись, – обращается к нему Рудин. – Пошутил я, чтобы Костыля пристыдить. Только пользы от этого никакой.

– А то попробуем, – предлагает Никола. – Ты же и меня задел зачем-то.

– Чего попробуем?

– Насчет силёнок.

– Например? – спрашивает Рудин.

– Ты же сказал, что с кувалдой меня не видел. Давай тогда посмотрим, кто больше дыр сделает.

– Во, даёт! – ехидно восклицает Костыль. – Совсем оборзел салага.

– За салагу ответишь, – обещает ему Никола.

– Да не тронь ты его, – приказным тоном, но опять же с улыбкой, произносит Рудин. – И вообще никого не трогай. А то, я слышал, тебя тут побаиваются уже.

– А чего меня бояться. Людей я не трогаю.

– А ты сам-то человек? – спрашивает Костыль.

– Человек! – отвечает Никола. – А таких, как ты, давить надо. И чем больше, тем лучше.

– Это почему же?

– Потому, что ты нас позоришь.

– Кого это вас?

– Бригадира и вообще всех. Не хочешь пахать, вали отсюда.

– Опять сцепились, – говорит Рудин. – Пойдём лучше дыры бить.

– Так мы будем соревноваться или нет? – пристаёт Никола.

– Будем, конечно, если ты такой настырный. А с какого ты года, между прочим?

– С пятидесятого.

– У-у, так тебя же на тяжёлую работу ставить ещё нельзя, – качает головой бригадир. – Но извини, ты сам напросился. Давай так. Ты ведь до четырёх работаешь. И в субботу не работаешь. Вот до четырёх, кто больше дыр сделает, тот и победил. Если победишь, в понедельник можешь не выходить, отдыхай. Чуть чего, мастеру своему из училища скажешь, я разрешил.

– Всё, договорились, – соглашается Никола. – Кого на крюк дашь?

– А вот с Костылём и иди. Больше меня всё равно не сделаешь. Зато его погоняешь, если получится.

– Да куда он денется, – уверенно заявляет Никола.

 

Квартира в строящемся доме. Две стремянки. Стоя на одной из них, Костыль держит длинный металлический крюк острым концом зубила к поверхности потолка. Напротив, на другой стремянке, как бы оседлав её, стоит Никола. В руках у него увесистая кувалда. Видно, что он изготовился к удару. Отверстия в межэтажных перекрытиях необходимы, чтобы смонтировать скрытую электропроводку. Для того, кто с кувалдой, работа очень тяжелая, требующая большой физической силы и выносливости. Замах кувалдой делается из-под ног, снизу вверх, при резком разгибании спины. С одного удара бетонная панель пробивается редко – для этого надо правильно выставить крюк, точно под внутренней полостью в панели, очень сильно ударить и попасть прямо в зубило. Промахи, как правило, приводят к повреждению деревянной рукоятки кувалды, потому что часто при этом именно рукоятка, а не сам боёк, попадает в зубило. На потолке почти в каждом отдельном помещении пробивается как минимум два отверстия, у стены для ввода провода и где-то посередине – для вывода его к светильнику.

Никола бьёт кувалдой по крюку, ещё бьёт… Закончив в этой квартире, Никола и Костыль перетаскивают стремянки, крюк, кувалду в другую квартиру. И снова замахи, удары… Затем на другой этаж. Видно, что Костыль устал, передвигается и залазит на стремянку медленно, крюк в руках у него вихляется, зубило перед ударом в одном положении он не фиксирует.

– Держи ровнее! – смахивая пот со лба, требует Никола.

– Руки затекли, – жалуется Костыль. – Давай перекурим.

– А я сказал, держи!

Никола бьёт и промахивается, потому что перед самым ударом Костыль чуть качнул крюк в сторону. Никола попадает по зубилу не металлической частью кувалды, а рукояткой.

– Ещё пару раз так смажешь, – предупреждает Костыль. – И молоточек накроется.

Никола продолжает наносить удары… Следующий этаж, другая квартира… В очередной раз крюк в руках у Костыля перед ударом сдвинулся в сторону, и рукоятка кувалды после удара расщепилась так, что тяжёлый боёк просто отвалился.

– Хана! – с облегчением выдыхает Костыль.

– Беги за другой, – командует Никола.

Но Костыль не реагирует.

– Глухой, что ли?

– Ну, чё упираться-то, – возражает Костыль. – Посмотри на часы, пятнадцать минут осталось.

– Беги, говорю, за кувалдой, – угрожающе повторяет Никола.

– А я говорю, пора сматываться, – успевает произнести Костыль.

После этих слов Никола резко пинает стремянку, на которой стоит Костыль, и тот валится на пол. Никола спрыгивает со своей стремянки и заносит ногу над головой лежащего на полу Костыля.

– А я раздавлю тебя!

В этот момент с нижнего этажа раздаётся голос Рудина.

– Ну, где вы там, орлы?

– Мы здесь, здесь, – громко вопит Костыль.

Никола оставляет Костыля в покое и выходит навстречу Рудину, который поднимается на этаж, откуда послышался голос.

– Почему раньше? – спрашивает Никола.

– Ладно, хватит, – говорит бригадир. – Я и так сорок штук надолбал, руки отваливаются. Сегодня раньше смену заканчиваем.

– А я сорок две.

– Не свисти, не верю.

– Тогда сам считай, – предлагает Никола.

Рудин проходит в квартиру и спрашивает:

– А Костыль-то куда делся?

– В другой комнате отдыхает.

Рудин заглядывает за стенку и подходит к лежащему на полу Костылю.

– Сдох, что ли?

– Живой пока, – вставая, отвечает Костыль. – Но, если б не ты, не знаю.

– Что, попало?

– Да он же в натуре бешеный какой-то, на глазах звереет, – с опаской поглядывая на Николу, жалуется Костыль.

– А с тобою по-другому нельзя, – говорит Рудин. – Ты же лодырь, каких свет не видел. И слова на тебя не действуют. Правда, что ли, сорок две дырки пробили?

– А хрен его знает, я не считал, – равнодушно отвечает Костыль. – Оно мне надо?

– Ладно, сам посмотрю. Пошли отсюда.

 

Тот же строительный вагончик. Входят Рудин, за ним Никола и Костыль.

– Да, пацан, – говорит Рудин Николе. – Хребет у тебя крепкий. В понедельник можешь отдыхать, как договорились.

– Он что, один вкалывал? – возмущается Костыль.

– С тобой, Костыль, с тобой, – успокаивает его бригадир. – Ты тоже молодец. Поэтому сгоняй-ка за горючим. Такой случай обмыть надо. Пэтэушник, малолетка, самого Рудина уделал. Вот тебе червонец, возьми пару пузырей.

 

Вся бригада в вагончике. Все сидят за столом. У кого в руках алюминиевая кружка, у кого стеклянная банка. На столе хлеб, колбаса, лук, консервы.

Рудин держит бутылку водки и обращается к Николе:

– Будешь?

– Немного можно.

Рудин подставляет Николе гранёный стакан и заполняет его наполовину.

– Единственный стакан у нас, так сказать, для торжественных случаев. Сегодня для победителя, – объясняет Рудин и спрашивает. – У всех налито? Тогда давайте за Николу.

– Дело не в этом, – успевает сказать вдруг Никола. – Бригадир наверняка не старался или наврал, что у него всего столько дырок. Выпейте лучше просто за меня.

– А как это я мог соврать, – недоумевает Рудин. – Я ведь раньше тебя свой результат объявил.

– Говорю, борзый нашёлся, – усмехаясь, перебивает бригадира Костыль. – Хочет, чтобы мы просто так за него пили.

– А у меня сегодня день рождения, – признаётся Никола.

– Ну, ты даёшь! – удивляется Рудин. – Подарок, значит, себе сделал. Ладно, тогда вначале пьём за твои шестнадцать лет, если я правильно подсчитал, а потом уже за твою победу. Работяга из тебя классный получится.

 

С того дня прошло много, очень много времени. Рудина перед смертью наградили орденом Ленина. Костыля в армию так и не призвали, и он окончательно спился. А Никола, сильно избив соседа, тот мать его обидел, сел, вышел и устроился монтёром по обслуживанию столовых. Хорошо обслуживал. И не только сами электрические плиты, но и тех, которые за ними и на раздаче. С обедами у него долго проблем не было.

 

* * *

 

 

Вот, блин!

 

Две сестры из Сочи, окончив среднюю школу, уехали в Москву. Одна быстро женила на себе состоятельного эфиопа, родила ему чернявого малыша и жила себе припеваючи в Раменках. Муж со временем почти вовсе перестал приезжать в Россию, подросшего сына забирал часто к себе в Африку, и сестра эта, ничему и нигде не выучившись, вела довольно свободный и разнообразный образ жизни. А другая сестра, окончив МГУ, затем аспирантуру, нуднейшим образом трудилась в каком-то НИИ растениеводства. Замуж не вышла, ни с кем не встречалась и совершенно естественно к сорока годам превратилась в старую деву с черепашьей наружностью.

И тут вдруг умирает в Сочи их мать. И старая дева остаётся жить в своём родном городе с твёрдым намерением обрести женское счастье. Тем более, что это не тот город, где можно разгуливать по улица в хмуром одиночестве. Тут все ходят парами, демонстрируя, что жизнь у них в полном ажуре. И кандидатка наук решила пригласить к себе домой весьма серьёзного на вид мужчину из Сыктывкара, который заговорил с ней в летнем театре на концерте Евгения Петросяна. При этом, не сознавая, что совершает трагическую ошибку, она спросила у него, чем его угостить. И он прямо так, добродушно улыбаясь, ответил, что очень любит блины с маслом.

И вот стоит наша образованная дама за час до визита драгоценного гостя у плиты и гадает, а как же их печь-то, блины эти проклятые. Никогда раньше не пекла, и мать в своё время не научила. А позвоню-ка я, думает, соседке по этажу, та всё знает. И та, бывшая таксистка из Владивостока, пышнотелая и хитроглазая здоровячка под пятьдесят, действительно всё знала. Как, например, вовремя выйти замуж за старого сочинца, который благополучно умирая, оставляет вдове квартиру в центре города.

– Эльвира Илларионовна, – обращается к ней по телефону озабоченная кулинарным искусством и предстоящим свиданием старая дева. При этом первый блин на сковородку, как указано в интернете, она уже положила, испуганно уставилась на него и, что говорит, понятно ли другим, не соображает совсем. – Ко мне сейчас мужчина должен прийти. Скажите, пожалуйста, а его надо переворачивать?

– А он инвалид у тебя, что ли? – удивляется соседка.

– Кто инвалид?

– Да мужик твой.

– Ой, извините, я про блин спрашиваю. Вот не знаю, как блины испечь. Он попросил.

– Я знаю. Сейчас подойду.

Через полчаса, когда расфуфыренная помощница допекала последний блин, то есть в самый неподходящий момент, как оказалось, и появился на пороге сыктывкарский гость с бутылкой коньяка и букетиком цветов. И сразу на кухню, в пучину обалдевающего блинного аромата. И как же только он ни хвалил вмиг сбросившую замызганный фартук Эльвиру Илларионовну, какие же только комплименты он ни высказывал в её адрес. А та хихикала, жеманилась, колыхалась и успела-таки шепнуть ему что-то завлекающее на ушко перед уходом. Ещё через полчаса и он исчез. Все блины под коньячок умял и исчез, будто и не было его вовсе.

А утром, они встретились на лестничной площадке. Любитель блинов как раз выходил из квартиры Эльвиры Илларионовны. От серьёзного вида его и следа не осталось. Скукожился как-то, буркнул чего-то и через ступеньку помчался вниз.

 

* * *

 

 

Кому у нас жить хорошо

 

Урал. Екатеринбург. Мороз минус сорок. Я в командировке. Приехал из Москвы вчера вечером. Утром на оптико-механический завод. По наладке нового шлифовального оборудования. Город знаю. Выхожу из гостиницы и косяком через дворы многоэтажных домов к автобусной остановке на Восточной.

Прохожу мимо колодца теплотрассы. Густой пар из дырки между крышкой и чуть приподнятой возле неё бетонной плитой. Парит так сильно наверняка от протечек горячей воды в трубах. Вдруг из этой самой дырки высовывается чумазая и заросшая голова бомжа, даже примерный возраст которого определить невозможно.

– Эй, парень, – окликает меня голова сиплым голосом. – Сколько время?

– Без пятнадцать девять, – слегка притормаживая, сообщаю я.

– Утра или вечера? – неожиданно уточняет бомж.

– Утра, конечно, – отвечаю с удивлением.

В этот миг рядом с первой головой появляется вторая такая же и таким же голосом спрашивает у первой:

– Ну, сколько?

– Три четверти.

– Какие ещё три четверти?

– Потом расскажу, – и обе головы снова опускаются вниз, освобождая дырку для пара.

Так вот, думаю, кому у нас жить хорошо! Тут из кожи вон лезешь ради дополнительного заработка, по командировкам мотаешься, а они из тёплого колодца вылезать не хотят и времени суток не замечают.

 

* * *

 

 

Совесть подлеца

 

Сидят в День России на лавочке во дворе два старика. А их, таких древних дедушек, и есть всего только двое на весь большой московский дом у метро «Таганская». Остальные – это бабушки и прочие обитатели. Один старик и предлагает другому:

– Чё сидим-то, Ефимыч, пойдём ко мне, выпьем по маленькой, праздник вроде?

Другой уговаривать себя не стал. И вот они уже на кухне. И вот они уже приняли, и не по маленькой, в охотку и без тоста.

– Подлец я, Ефимыч, ох, какой подлец! – вытирая костяшками пальцев влажные глаза, признался вдруг хозяин просторной квартиры с высокими потолками. – Не могу себе этого простить. И забыть не могу, совесть не позволяет. Столько лет мучаюсь, места себе не нахожу. И чем дальше, тем больнее. Спать ложусь, вспоминаю. Встаю, опять вспоминаю.

– Государство обманул, что ли? – перебил его Ефимыч. – Так ты его никогда не переобманешь.

– Да нет.

– Жену свою сильно обидел, что ли? – снова спросил Ефимыч. – Так её давно уж в живых нет.

– Да нет.

– Долг не вернул, что ли? – опять предположил Ефимыч. – Так забудь, пусть о нём кредитор помнит.

– Хуже, Ефимыч, намного хуже и страшнее.

– Ну, я не знаю, что ещё хуже и страшнее может быть, если ты так убиваешься.

– Не убиваюсь, а убил, возможно.

– Ого! Тогда колись, я не сексот, сообщать никуда не буду.

– Тогда наливай и слушай. Было это лет шестьдесят назад или больше.

– Ну, ты даёшь, опомнился! – воскликнул Ефимыч. – Может, ты ещё при царе Горохе кого укокошил?

– Чё ты ржёшь-то! – возмутился подлец. – Меня совесть заела, а он ржёт сидит, как ни в чём не бывало. Скачи в поле и ржи там. Хотя какой ты скакун. Ты так в лифт заползаешь, что тебе когда-нибудь точно одно место дверями прижмёт.

– А что мне рыдать, что ли! Его чего-то там заело на старости лет, а я слёзы лить должен. Расчёкался тут, москвич деланный. Ещё в министерстве работал. Никак от своего Урала избавиться не можешь.

– Так ты будешь слушать или нет, мерин плешивый?

– Давай начинай, молчу уже. Может, и в самом деле полегчает тебе, если расскажешь.

– Да я даже не знаю толком, в чём признаваться-то. Я в Пермской области тогда жил, отрабатывал после ремесленного на заводе. Район дальний, вокруг тайга. И вот заставили меня для галочки на лыжных соревнованиях за цех выступить. Я пришёл, дали какие-то лыжи типа досок обструганных, широкие и тупые, ничем не смазали, палки тяжёлые бамбуковые, выше меня, бумажку с номером на пальто сзади прицепили и вперёд. Старт и финиш был на опушке, за посёлком, а лыжня по лесу шла. Кто там и где там бежит, судьям не видно было. С горки скатывается к ним из леса очередной участник, значит, дошёл. Отметили, и проваливай. И вот бреду я кое-как последним по лесу, темнеет уже, поздно начали, палки за собой волочу, руки в варежках, в карманах и всё равно замёрзли, мороз градусов тридцать, как минимум. И вдруг догоняет меня настоящий лыжник, как по телевизору показывают, в красном спортивном костюме, лыжи импортные, узенькие, концы острые, палки металлические, ботинки специальные, крепление с гребешком впереди, а не на брезентовых застёжках, шапочка вязаная, белая, со значком фирменным, не то, что у меня из кролика, чёрная и облезлая. На старте я его не видел. Но номер на нём за мной был. Догоняет, значит, запыхался весь, пар от него валит, иней на бровях и ресницах, остановился и спрашивает, по какой лыжне дальше бежать. А там флажки с указаниями сдуло, и действительно, непонятно, какую лыжню выбрать. Развилка такая, одна лыжня вправо, другая влево. Я смотрю на него, и завидно стало, он весь из себя такой современный, здоровый, не то, что я, заморыш тутошний. Я ещё подумал тогда, наверно, он молодой специалист из Перми, на завод к нам после института прислали. И отвечаю ему, не знаю, говорю, давай наугад, ты туда, а я сюда. Честное слово, я сам не знал, куда правильно. Он кивнул в знак согласия и попёр, как метеор, вправо, а я влево поплёлся. Минут через десять скатываюсь с горки, и я у финиша. А там уже почти никого нет, меня отметили, забрали лыжи, сели в автобус и уехали. А я остался, до дома пешком можно было дойти. Прыгал на том месте, ногами топал, чтобы не окоченеть, и всё смотрел на выход из леса, но так и не дождался этого беглеца. Куда он делся, ума не приложу. Дело в том, что я места те хорошо знал, и точно ни в одну сторону, кроме финиша, выхода из леса к людям не было. Кругом тайга на многие километры, волки точно, но и на медведя можно было выйти. Короче, совсем стемнело, а он так и не появился. И я ушёл.

– Ну, ушёл и ушёл, и ты ушёл, и он ушёл, туда ему и дорога, – равнодушно заключил изрядно захмелевший Ефимыч, наливая последнее из бутылки. – Давай, помянем его, ты тут ни при чём.

– Да как это я ни при чём! – гневно вскричал подлец и стукнул кулаком по столу. – Пьянь ты столичная. Я же местный, я же нутром чуял, что туда не надо, и не остановил его. Ещё и не сказал никому ничего, что лыжник там один вглубь леса, на ночь глядя, и по такому холоду умчался. Надо же было всем вместе дождаться его.

– И чё?

– Что чё?

– Нашли его?

– Не знаю. Это вот только и утешает, что никто никого не искал и никаких ЧП по району не объявляли. И лыжня, хоть и припорошена была, но она же вела куда-то. Но парня этого я больше не встречал, ни на заводе, ни в посёлке.

– И чего ты маешься, не понимаю? – пожал плечами Ефимыч.

– Не понимаешь, тогда иди отсюда! – сердито погнал соседа сосед. – Ещё иконку дома повесил, яйца красит.

– Ну, и пойду. Оставайся тут один со своей совестью. Скажите на милость, подлец какой выискался. Я вот сообщу, куда следует. Пусть у тебя тараканов-то повыведут.

– Да где ты у меня тараканов-то увидел?

– В голове твоей. Скоро к соседям по этажам полезут.

– Сам ты жук скара… не буду называть какой. Уходи уже, только в лифт на карачках не заползай.

– Но мы же ещё за Россию не выпили.

– Иди, я сказал. Пока тапком по лысине не надавал.

 

* * *

 

 

Обман за обман

 

В кабинет заведующего хирургическим отделением одной из столичных больниц вошла очень красивая женщина лет сорока.

– Здравствуйте, – обратилась она к хозяину кабинета. – Я по поводу отца, вас предупредить должны были.

– Присаживайтесь, – ответил на приветствие доктор, не отрывая лысой головы от карты больного. – Слушаю.

– Что у него?

– Рак прямой кишки.

– О, господи, – с испугом произнесла женщина и тяжело опустилась на стул.

– Но, может, ещё только начало?

– Нет, у вашего отца последняя стадия онкологии, это приговор.

– Неужели ничего нельзя сделать?

– Можно, – уверенно заявил доктор. – Но для того, чтобы вытащить его оттуда, нужны дорогие приспособления, которые есть только в Израиле.

– Кого его?

– Рака, – всё также, не поднимая головы и сверкая лысиной, ответил доктор. – Образно говоря, клешни его надо оторвать от здоровых тканей. А как он вообще залез туда, я не знаю.

– Понятно, – дрожащим голосом вымолвила родственница приговорённого. – И сколько стоят эти приспособления?

– Миллион.

– Долларов?

– Ну не шекелей же.

– У меня нет таких денег, даже рублей,– обречённо призналась женщина.

– А должны быть, – суровым тоном возразил доктор, подняв, наконец, голову. – У тебя ведь муж из князей вроде.

Чуть опешив, посетительница взглянула внимательно на доктора и воскликнула с удивлением:

– Лёвка, ты что ли! А мне и в голову не пришло, что это ты, фамилия-то у тебя самая обычная, русская.

– Я это, я. А это мы с тобой, жених и невеста двадцатилетней давности. Я твоего отца сразу узнал. Читаю, такой-то такой, майор в отставке. А сейчас вот и ты сама явилась. Из Тбилиси?

– Оттуда. И никакая я не княгиня, сказки всё это. Работаю просто художником по керамике. Я же в Строгановке училась, если помнишь. А ты, вижу, в отличие от меня институт свой окончил.

– Я всё помню, Таня, – с явным осуждением в голосе произнёс Лёвка. – Помню, как ты в загсе тайком от меня побывала и отказалась от нашей регистрации. Помню, как ты упорно не давала до свадьбы переспать с тобой, а я так хотел этого. Помню, как ты говорила, что девочка ещё, а сама беременной была уже от своего грузина. Обманывала ты меня по-чёрному. Зачем?

– Честно?

– Честно.

– Боялась, что он сбежит и не женится на мне.

– А я, значит, на всякий случай был?

– Ну, типа того.

– Тогда и я скажу тебе честно. Положение отца твоего критическое, рак буквально дожирает его. Без специальных импортных приспособлений не обойтись. Кроме того, во всей стране только я умею пользоваться этими приспособлениями.

– И что же делать?

– Я не князь, Таня, зато еврей, – гордо продекламировал Лёвка. – У меня в Израиле филиал частный, и я могу всё достать. Операция предстоит чрезвычайно сложная. Сам буду делать. Чудес, говорят, не бывает, но ради тебя я совершу такое чудо. Отец твой выйдет из больницы, как новенький, своими ногами. А расплатишься ты за мою доброту следующим образом. Сегодня же предоставишь мне то, чего я так хотел получить от тебя когда-то. Согласна?

Минуту-другую бывшая невеста будущего хирурга помолчала, помолчала и согласилась.

Расплата получилась длинной, на всю ночь, медицинско-художественной, так сказать. Главное, что она доставила обоим изысканное удовольствие. Особенно, должнице, похоже. Иначе, отчего она поутру, прощаясь, перед самым уходом, так долго не могла отлипнуть от кредитора и даже уронила ему на лысину несколько слезинок.

А что с её отцом? Да ничего страшного. У него действительно была последняя стадия так называемого генеральского… геморроя, на все четыре стороны по кругу. На все четыре стороны и ушёл из больницы своими ногами его обладатель после самой обычной плановой операции, сделанной рядовым хирургом.

 

* * *

 

 

Кошмар

 

Заболел я вечером. Вначале температура была небольшая, а ночью уже тридцать девять и девять. И вот чудится мне в лихорадочном помрачении, будто я на заседании Думы выступаю. Всё плохое обличил, всех негодяев уличил. Всем досталось, и богатым за жадность и чиновникам за коррупцию. А в конце как закричу: «Уходите!». В ответ же все депутаты повскакивали с мест и заорали: «Не уйдём!» Господи, подумал я, чего только не примерещится с такой высокой температурой. Прекрасно живём ведь, особенно от Москвы подальше.

А рано утром звонит мне сестра с Урала и давай жаловаться, какая пенсия маленькая, как цены на всё выросли, к врачу не попадёшь. За квартиру, говорит, заплатишь и можешь зубья на полку складывать. А я человек старый, зубов у меня вообще нет. Иногда спросонья забываю протезы вставить, так и хожу с проваленным ртом до обеда. Так вот я и говорю ей, что болею, не могу много разговаривать. А она, я тебя вылечу. Возьми, говорит, побольше пасты и подольше почисти зубья. Я растерялся и спрашиваю, чего почистить? Кошмар!

 

* * *

 

 

Пушкин и водка

 

На покосившейся от времени скамейке в глухом местечке Измайловского парка – двое, обоим лет по сорок пять или чуть больше. Между ними отпитая наполовину бутылка водки и открытая банка маринованных огурцов. Под ногами красный полиэтиленовый пакет.

– Я вообще уже ничего не понимаю, Яша, – сказал один, показывая на водку. – Вот стоит она здесь, и я понимаю, зачем. А зачем всё, что происходит вокруг, не понимаю. Может, ты объяснишь, ты же гуманитарий. Это я технарь.

– Да я тоже ума не приложу, Миша, – вертя в руке бумажный стаканчик, сказал другой. – Я вот тебя о чём спросить хочу. Но давай сперва выпьем ещё.

Выпили, огурчиками похрустели.

– Так вот, – продолжил Яша. – У тебя страна есть?

– Есть, – уверенно ответил Миша. – Во всяком случае, раньше была.

– Вот именно, – явно хмелея уже, подтвердил Яша. – Когда тебя дурят на каждом шагу, разные вопросы в голову лезут.

– Конечно, – согласился Миша, тоже уже слегка захмелевший. – Я тут в банк пошёл за квартиру платить. Так с меня ещё и комиссию взяли. Представляешь, я отдаю деньги, а с меня ещё сверху берут. За что?

– Я тебе больше скажу. Разливай последнее. Когда были монархи, тогда были и подданные. А сейчас время другое, и мы с тобой хоть и поддатые, но не подданные.

– Ты, как всегда, прав, Яша. Вот скажут завтра, что у нас всё, как раньше было, тогда вперёд и с песней, типа вставай страна огромная.

– Или расцветали яблони и груши.

– А ещё, отдайте вы лишние деньги не футболистам, а тем, кто реальную пользу приносят, лечат там или учат. Работают, короче. Я тут кино про войну смотрел, так их награждают, а они отвечают, служу трудовому народу. Представляешь, Яша, трудовому.

– Спасать его надо.

– Кого?

– Мир русский.

– А он есть?

– А чёрт его знает, Миша. Но я думаю над этим. Вот смотри, та же водка, на которую ты показал. Её все хотят. Доставай, кстати, вторую. А Пушкин кто?

– Наше всё.

– Правильно, он тоже наше всё, как и водка. А кто сейчас хочет поэта?

– Я не хочу, – выпив полностью очередной стаканчик, ответил Миша.

– А ты тут не прав, как всегда.

– Почему же? Кроме жены я, правда, никого не хочу. Тем более поэта.

– Да я не об этом. А о том, что носителями русского мира являются те, кому нужен Пушкин. Но я смотрю вокруг и не вижу тех, кому он нужен. Хотя народу в Москве полно. Наливай.

Опять выпили.

– Да, разобрались, называется, – подытожил Миша. – Учились мы с тобой, учились, вторую бутылку заканчиваем, а понять, зачем это всё, не можем.

– И никогда не поймём, – отрезал Яша. – И никто не поймёт. Потому, что идеологии нет.

Через полчаса они, обнимая и поддерживая друг друга, вышли из парка. Один, размахивая пустым красным пакетом, орал в полный голос сурово «Вставай, страна огромная», а второй одновременно и с чувством напевал «Расцветали яблони и груши». Прохожие смотрели им вслед и добродушно хихикали. Полицейские в стоявшей у бордюра дежурной машине тоже заметили их, но задерживать патриотически настроенных артистов не стали.

 

* * *

 

 

Дисней и дедушка

 

Сидит внук утром за кухонным столом в сталинской высотке на Котельнической набережной, уплетает бабушкины пирожки и смотрит мультик по детскому телевизионному каналу «Дисней». Напротив сидит дедушка.

– А ты знаешь, кто такой Дисней? – спрашивает дедушка внука.

– Нет, – отвечает внук.

– Тогда я тебе объясняю, – говорит дедушка. – Вдруг пригодится, интересно же. Ты ведь уже в школе учишься. Так вот, Уолт Дисней это американский художник, который создал первые музыкальные мультфильмы. Про Микки Мауса, например.

Дедушка ещё хотел что-то сказать, но внук остановил его:

– А зачем мне это, дед. Я смотрю себе и всё.

Ничего не стал рассказывать больше дедушка о Диснее. Вздохнул только растерянно и отвернулся. Старенький он уже, новой жизни не знает.

 

* * *

 

 

Серебряный век

 

Поздний московский вечер. Жена старательно гладит рубашки мужа. Муж сидит на диване и делает вид, что сочиняет новое стихотворение. На самом же деле он поглядывает на молодую ещё и здоровую во всех отношениях супругу в ожидании того, когда она освободится, чтобы увлечь её в спальню.

– Сколько раз я тебе говорила, ешь за столом нормально, – сказала жена. – Шестую рубашку доглаживаю и все в пятнах.

– А что они не отстирываются, что ли?

– Нет, конечно.

– Значит, ты просто стирать не умеешь.

– Так не я же стираю, а машина.

– Вот именно, – согласился муж. – А ты сходи на рынок, купи стиральную доску, мыло хозяйственное и постирай, как бабы на Руси раньше стирали.

– Ты это серьёзно?

– Куда уж серьёзнее, – не подавая виду, что шутит, ответил муж.

– Тогда я тебе как русская баба вот что скажу, – посчитав совет мужа упрёком, громко произнесла жена. – Ты тоже стирать не умеешь.

– Что ты имеешь в виду?

– Всё.

– Что всё-то?

– А всё.

– А если конкретно?

– Пожалуйста, – запальчиво сказала жена, взмахнув тяжёлым утюгом, будто веером. – Все всё могут, а у тебя одно на уме, какую бы такую рифму найти. Трус!

– А при чём здесь трус? – удивился муж, пожалев уже о своём шутливом совете. – Ты же говоришь, стирать не умею.

– Сам должен знать.

– Ничего не могу понять, чего я не стёр-то? – решительно вставая с дивана, воскликнул муж.

– Дурь свою поэтическую из башки не стёр до сих пор. Лысина вон уже на макушке, а всё туда же.

– Куда туда же?

– В серебряный век, наверно. Поэты там разные без дела слоняются, и ты среди них. Очнись, никому твои стихи не нужны. У каждого сейчас смартфон в кармане, а не томик Цветаевой.

– Да ты соображаешь, что говоришь!

– Не хуже тебя соображаю.

– И обзываешься ещё, – обиженно заявил муж. – Я же тебя не обзываю ворчуньей.

– А почему это я ворчунья?

– А почему это я трус?

– А потому, что все бизнесом в столице занимаются, деньги куют, а ты боишься. Тьфу!

– А ты не тьфукай, растьфукалась тут. Думаешь, легко правильную рифму подобрать. Вот подбери, например, рифму к слову спальня.

– Наковальня, – не задумываясь, ответила жена.

– Надо же, правильно, – удивился муж. – Интересные у тебя словечки сегодня. Тогда уж пойдём и займёмся кузнечным делом, а то поздно уже.

– А с молотом у тебя всё в порядке? – улыбаясь, спросила жена. – А то что-то кузнец уставать стал в последнее время.

– Поклёп! – с тревогой в голосе возразил муж. – Когда это я жаловался на усталость. Ковал и буду ковать.

После этого смелого утверждения он подкрался к жене сзади, нежно обнял её, поцеловал в затылок и, слегка подталкивая, увлёк… в кузницу.

Потом так и повелось у них: спросит муж про дела кузнечные, и всё понятно жене.

 

* * *

 

 

Сукин сын

 

Случилось это лет двести назад в Москве. Старик один рассказывал, а ему другой старик, а тому третий и так далее вниз по счёту до тех самых времён. А теперь я вот рассказываю.

Приходит, значит, Пушкин к издателю со своей исторической драмой «Борис Годунов», а тот ему от ворот поворот.

– Да она сейчас даром никому не нужна, – не прочитав ни строчки, кроме названия, сказал издатель. – Делать тебе нечего было в ссылке, вот ты и марал бумагу. Лучше бы фермерством занялся в своём Михайловском. Представляешь, утром сходил в курятник, снял яички, пожарил на сальце с лучком, прикольно же.

– Какой ещё курятник, сударь! – возмутился великий поэт. – Это же Борис Годунов!

– И что? – равнодушно отреагировал издатель и, повернувшись к своему писарю, спросил: – Ты знаешь, кто такой Борис Годунов?

– Нет, – ответил тот. – Ельцина знаю, а других не знаю. Дворника, правда, нашего раньше так ещё звали. А теперь у нас другой дворник.

– А нового дворника как зовут? – спросил издатель.

– Абдулбашир, – ответил писарь.

– Вот видишь, – обратился к автору Годунова издатель. – Человек делом занят, улицы подметает, листья жёлтые в чёрный мешок складывает, а тут ты со своими листочками. Оставь их, если не жалко, он их тоже в мусор выбросит.

– Вы что тут с ума сошли! – снова возмутился Пушкин. – Яйца, сальце, Ельцин, Абдулбашкир!

– Абдулбашир, – поправил его писарь.

– Тем более! Вы можете мне объяснить, почему отказываете печатать Годунова?

– Повторяю, – сказал издатель. – Ни драмы, ни трагедии, ни стихи, прости господи, никому сейчас не нужны. Интернет, дело другое, блогеры там разные, ютубы, подкасты. Понял?

– Я русский человек! – гордо заявил Пушкин. – Я народный язык понимаю. И даже предпочитаю его литературному. А объединение их считаю своей заслугой.

– Ты мне голову не морочь, – перебил его издатель. – Какой ты русский, разобраться ещё надо. Чернявый шибко и кучерявый. А у таких денежки водятся. Если заплатишь, мы тебе не только Годунова твоего напечатаем, но и чёрта лысого.

– Я же автор! – в который уже раз возмутился Пушкин. – Это вы мне должны заплатить за мой труд, а не я вам.

– Ага, раскатал губы. – вставая из-за стола, произнёс издатель. – Я вижу, мужик, с тобой бесполезно иметь дело. Ты же ничего не соображаешь. Убирайся-ка ты подобру-поздорову.

– Позвольте, любезный, – засопротивлялся, было, поэт.

– А я говорю, проваливай отсюда, – повторил свой приказ издатель. – А то охрану позову.

Последнее, что услышал Александр Сергеевич, закрывая за собой дверь, это как издатель сказал писарю раздражённо о посетителе: «Привязался же, сукин сын!»

«Так вот, оказывается, кто я, – подумал Пушкин. – Надо Вяземскому сообщить».

 

* * *

 

 

Уроки английского

 

Ему семьдесят, ей шестьдесят. Его зовут Алексей Афанасьевич, её Зинаида Петровна. Жили они душа в душу. И вот как-то он рассказывает ей:

– Стою сегодня на остановке, автобус жду. Слышу, бабка одна рядом ворчит. Как вы тут в Москве живёте, говорит, скука страшная. А другая бабка спрашивает её ехидно, а вы откуда такая сюда явились. А та докладывает во всеуслышание и с гонором, из Англии. Сын мне квартиру здесь купил. Сказал из-за международной обстановки не могу я больше к тебе в Лондон ездить каждый месяц. А третья бабка встревает и советует англичанке участливо, а вы запишитесь в московское долголетие, там разные занятия для пенсионеров проводятся, по танцам, по рисованию. А та ей брезгливо так, а я уже записалась и сходила раз. Пришла, говорит, а там одни старухи сидят и чай пьют. А вторая бабка спрашивает, а вам-то сколько лет. Восемьдесят пять, отвечает. Представляешь!

– А я тоже уже записалась, – заявила Зинаида Петровна. – На английский. У меня в школе по нему пятёрка была. И тебе надо чем-то заняться для саморазвития. Там, например, даже на гитаре играть учат.

– Зачем! – с удивлением воскликнул Алексей Афанасьевич. – Чтобы похоронный марш выучить?

– Да ну тебя. Как хочешь. А я завтра иду.

И вот возвращается Зинаида Петровна после первого занятия.

– Хаудуюду, дорогая, – встречает её Алексей Афанасьевич.

– Да ты хоть знаешь, что это такое? – спрашивает с улыбкой Зинаида Петровна. – Так сейчас никто не говорит.

– И дорогая не говорят?

– Эх, дурачок ты у меня. Ничего не знаешь.

– Хорошо. Если ты всё знаешь, тогда ответь мне, как сказать по-английски извини?

– У них два варианта этого слова, – забыв на минуту, что муж почти всё и всегда превращает в шутку, принялась объяснять Зинаида Петровна. – Первое, это экскьюзми. Это как бы ты спрашиваешь у человека, можно или разрешите. А второе, это сори. Это уже как бы умоляешь простить тебя за что-то ужасное.

– Спасибо! – поблагодарил жену Алексей Афанасьевич за такое краткое и толковое объяснение. – Это, допустим, приглашаю я к себе домой ту англичанку с остановки, помнишь, вчера рассказывал, и говорю ей, экскьюзми, а можно я вас, ну сама понимаешь, что. А, когда у меня ничего не получилось, тогда я ей говорю уже, сори, мэм. Правильно?

– Правильно, – вдоволь насмеявшись, подтвердила Зинаида Петровна. – А на самом деле что бы ты ей сказал?

– По-английски или по-русски?

– По-английски, конечно.

– На иностранные языки это не переводится.

 

* * *

 

 

Оговорка по Фрейду

 

Случилось это в те далёкие времена, когда студентов на картошку отправляли. Возглавить отряд первокурсников, в котором были почти одни девушки, назначили молодого преподавателя философии МГУ Фёдора Лопухина. Жены у него не было, но он подбирал её, с осознанным прицелом на всю оставшуюся жизнь. Проблема, однако, заключалась в том, что мало какая девушка привлекала его внимание. Правда, в прошлом году одна студентка ему очень понравилась. И он так настроил себя на серьёзные отношения, что даже в гости к ней напросился. Пришёл, а она сидит дома на диване одна, без родителей, завернувшись в плед, простывшая и растрёпанная, кашляет и носом шмыгает. Конечно, ему неловко стало, говорить не о чем, лечиться надо, и он просто пожелал ей выздоровления, стащил из вазочки на обратный путь в аспирантское общежитие пару шоколадных конфет и удалился. И здесь, в совхозе, среди утопающих в грязи деревянных домиков, диких собачьих стай и вольно разгуливающих чумазых хрюшек, одна удивительно миловидная студенточка ему тоже очень даже приглянулась. И фамилия у неё красивая оказалась – Цветкова, не то, что у него.

– Все сяли? – именно так спросил утром в первый рабочий день местный шофёр, добродушный дядька лет пятидесяти, встав на подножку своего грузовика и заглядывая в кузов, где на поперечных скамейках расположились студенты.

– Все, – заверил Фёдор Лопухин, садясь с ним в кабину. – Поехали.

Поле с картошкой находилось километров в десяти от деревни. Простор, покой, тепло, небо высокое, дышится легко. Настоящее бабье лето! И трактора не слышно, он уже давно вскопал грядки, картошка на поверхности, только собирай её в вёдра и сваливай в мешки.

– Внимание! – стараясь выглядеть очень строгим, обратился к своим подчинённым руководитель отряда, когда те выбрались из кузова и встали у кромки поля. – Каждому до конца смены по одной грядке. За каждым закрепляется своё персональное ведро. Директор совхоза строго-настрого наказал, чтобы особенно берегли вёдра, в поле их не оставляли, даже сломанные. Короче, с вёдрами своими не расставаться ни при каких условиях.

Все всё быстро разобрали – и вёдра, и мешки, и грядки. И двинулись вперёд. Не молча, естественно. Кто-то над кем-то подшучивать начал, кто-то соревнование устроил, кто-то песенки запел. Дядька местный уехал, а Фёдор Лопухин приступил к тщательному и детальному обглядыванию своей будущей жены. Ай, красавица! Ну, прелесть! Лучше всех! Даже в резиновых сапогах и в телогрейке. То так она до земли наклонится, то эдак, то на ведро изящно присядет, то косынку театрально поправит, то на преподавателя лукаво посмотрит. А тому делать нечего, и давай он, поэт будто, а не учёный, сравнивать её с распустившимся свежим цветком, под стать фамилии. То ромашкой она ему причудится, то хризантемой, то розой.

Поле было неровным, и к полудню все студенты, кто раньше, кто позже, постепенно скрылись за длинным пологим холмом, оставляя после себя мешки с картошкой. А уважаемый преподаватель как присел на бугорок, что выше дорожной колеи, так и сидит, как уставился мечтательным взором на горизонт, так и глядит куда-то в широкую даль. И что он видит вдруг – вышагивает к нему по грядке его избранница – то ли ромашка, то ли хризантема, то ли роза. Не спеша, грациозно запинаясь о кочки, и… чёрт возьми, без ведра. Пышные волосы, в правой руке косынка, в левой какой-то стебель с большими пожухлыми листьями, а ведра нет. «Предупреждал, ведь! – разозлился Фёдор Лопухин и встал в административную стойку. – Ну, куда она его дела! Сейчас я ей дам вот!» И, когда та, в которую он так внезапно и романтически влюбился, подошла к нему, он задал ей абсолютно необъяснимый и обескураживающий для обоих вопрос:

– Ты почему без цветка?

– А там, с краю, одни лопухи растут, – жалобно произнесла в ответ девушка и показала философу образец соответствующего растения. – Мне какая-то соринка в глаз попала, посмотрите, пожалуйста.

Фёдор Лопухин посмотрел, ничего не увидел, сказал, что всё лечится поцелуями и действительно нежно, чуть дыша, поцеловал избранную представительницу воображаемого оранжерейного мира в трепещущие реснички…

Сорок лет минуло уж. А он всё спрашивает у жены иногда, особенно в погожие сентябрьские денёчки, почему она без цветка и покрывает при этом её смеющиеся глазки благодарными поцелуями.

 

* * *

 

 

Рая

 

Тёплое июньское солнышко, и она идёт в лёгком платьице. Он за ней, она улыбнулась. Он назвал своё имя, она своё. Он говорил, она смеялась. Дошли до её дома с колоннами. Она показала окна квартиры, в которой жила вместе с родителями. Договорились встречаться, только вечером. Днём он работал на заводе.

Ему было очень хорошо с ней, такая юная, нежная и наивная. Под глазками крохотные веснушки. Ей тоже было хорошо с ним, такой уверенный, весёлый и сильный. Правда, старше на четыре года. Зато смело проходит сквозь строй местных ребят и спокойно провожает её по чужому двору до самого подъезда.

Через месяц имя Рая означало для него всё самое прекрасное на Земле. И на небе тоже. Раньше он предполагал, а теперь точно знал, зачем надо жить, учиться и добиваться цели. Затем, чтобы сделать её счастливой. Затем, чтобы прикасаться к её хрупким плечам и целовать её лицо, не пропуская ни одной веснушки.

Но он простой рабочий, рос без отца, живёт на окраине города. А она школьница, из интеллигентной семьи, и живёт в самом центре. Если продолжать встречи, да ещё у всех на виду, его бы не поняли, её бы осудили. И он расстался с ней. Он взрослый и умный. Рая была против разлуки, осталась стоять на месте и долго смотрела ему вслед.

Он любил, но на самом деле не знал, что делать дальше со своей любовью. У неё впереди девятый и десятый классы, обеспеченное будущее, приличное окружение, а у него работа слесарем и призыв в армию, если не окончит вечернюю школу и не поступит в институт. И потому он решил проявить настоящее мужское благородство и больше пока не тревожить Раю.

Конечно, он пожалел потом о своём придуманном благородстве. Ни дня не проходило, чтобы он не думал о ней и не представлял её рядом. Никто ему не нужен был, кроме Раи. Чтобы она была всегда с ним, он изготовил медальон с её именем на одной стороне, а на другой с признанием в любви к ней. И часто поздними вечерами гулял возле дома с колоннами, поглядывая на её окна.

Он любил и ничуть не сопротивлялся этому. Наоборот, он рад был страдать, сознавая, что такое яркое чувство украшает и обожествляет его жизнь. Любя, он относился к себе с уважением и очень надеялся, что всё ещё изменится к лучшему. Рая превратится в прекрасную девушку, и он подойдёт к ней тоже другим человеком.

Минуло два года. Вечернюю школу он окончил, в институт поступил. Но к Рае не подошёл. Она вышла замуж за сына директора завода и уехала с ним в Москву. Узнав об этом, он крепко выпил, захмелел, погоревал, попрощался, но ангельский облик девочки в лёгком платьице никуда не исчез для него. И медальон с её именем и признанием в любви он не снял.

Он снял его только через пять лет, после окончания института. И вместе с рукописным трактатом о своей самозабвенной и неизбывной любви закопал его в лесу под корнями высоченной сосны. Он всё ещё надеялся, что жизнь непременно сведёт его с любимой. Они вдвоём отыщут эту раскидистую сосну, откопают этот сокровенный тайник, и он действительно расцелует свою Раю, не пропуская ни одной веснушки.

Потом и он перебрался в столицу, женился, стал отцом и большим начальником. Благодаря своему высокому положению он мог всё узнать о Рае. Но не хотел, боялся разрушить образ. Её имя по-прежнему означало для него рай на Земле и по-прежнему сильно волновало его. Он даже сборник своих стихов издал с посвящением ей, указав только её чудесное имя.

Каждый год он отмечал день рождения своей любимой, она назвала его, когда познакомились. Фотографии её у него не было. Но он и без того всегда отчётливо видел её перед собой. Ту самую Раю, в те самые годы, когда из всех окон громко звучала песня про королеву красоты, а они шли мимо, постоянно шутили, выдумывали всякие небылицы и любовались друг другом.

После отставки по возрасту у него заболело сердце. Он терпеливо лечился, соблюдал правильный режим, и всё будто наладилось. Он очень хотел задержаться на этом свете, с внуками повозиться. Но в день семидесятилетия своей Раи он, как и прежде, налил рюмку коньяка, посмотрел куда-то вверх, тихо произнёс «с юбилеем, любимая, спасибо тебе, что ты была в моей жизни», выпил, прилёг и умер.

 

* * *

 

 

Do widzenia!

Или ксёндз и безбожник

 

Сели в купе на Ленинградском вокзале двое. Поехали. Один и спрашивает другого:

– Извините, а что это за белый квадратик у вас на воротничке?

– Я ксёндз, польский священник, – ответил тот, который выглядел явно моложе.

– А я российский безбожник. Может, выпьем за знакомство?

– Я не беру в дорогу спиртное.

– Зато я беру, на всякий случай. Такой, как сейчас, например. Ну, по чуть-чуть, на ночку. И больше не будем.

Выпили. Безбожник одним глотком, а ксёндз пригубил только.

Закусили слегка, убрались на столике и прилегли каждый на своём месте.

– Скажите-ка мне, религиозный товарищ, – снова бесцеремонно спросил безбожник. – А некрещёному исповедоваться можно?

– Если душа просит покаяния, то можно, – ответил ксёндз. – Без совершения определённых формальностей, конечно.

– А я вот могу исповедоваться перед вами?

– Исповедуются не перед священником, а перед богом.

– Да чёрт с ним, с богом!

– Странно как-то у вас, и чёрт и бог в одном предложении, – заметил ксёндз.

– Не вижу ничего странного, – в свою очередь заметил безбожник. – Они и по дороге одной ходят, и обнимаются иногда. Так я могу исповедоваться перед вами?

– Признаться, вы ставите меня в затруднительное положение.

– Нормальное у вас положение, горизонтальное.

– А позвольте спросить, почему вы некрещённый и почему именно передо мной?

– А позвольте спросить, вы действительно настоящий польский священник?

– Можете не сомневаться.

– А чего ж вы тогда на вопрос вопросом отвечаете, как некоторые?

– Как кто?

– Ладно, не обижайтесь на старика. Отвечаю. Потому, что недокрестили.

– Как это, впервые слышу?

– Да бабушка увидела, что в дом напротив поп приехал. Подкараулила его, за рясу и к нам в квартиру. А тот уже был навеселе. Даже воду для обряда в корыто налили, а сами на кухню ушли. Сидят, пьют там, пока вода потеплее станет. И тут мать с работы прибежала, ей кто-то из соседей позвонил. Схватила полено и обоим по хребтам надавала. Утопить ведь меня могли по пьянке.

– И только поэтому вы считаете себя безбожником?

– Нет, конечно. Я ещё в советское время научный коммунизм преподавал.

– А в несоветское?

– Разные дисциплины. Но я не ответил на второй ваш вопрос. Перед вами потому, что вы поляк, а я полуполяк, как минимум. А, возможно, и больше. Во всяком случае, я себя всегда считал и считаю поляком. Ну, или почти поляком.

– А почему возможно?

– А у меня с предками вообще всё так. Бабушка, которая попа затащила, вовсе и не бабушка мне, а тётка отца, эвакуированная в начале войны из Харькова на Урал. А настоящая бабушка в девятнадцатом родила моего отца и вместе со своим отцом уехала в Польшу. Он тоже священником был.

– Точно или возможно?

– Точно только то, что возможно. После революции служителей церкви притеснять стали. А тут ещё дочка в подоле принесла. И он будто условие ей поставил, поедешь со мной, но без ребёнка. Вот она и оставила сына сестре того, от кого родила. Обещала вернуться за ним, но не вернулась. Мать рассказывала, будто она в Польше известной артисткой стала.

– А как её звали?

– Не знаю. Осталась у нас с сестрой только фотография, типа открытки, на которой очень элегантная женщина с зонтиком от солнца сидит на парапете в Ялте. Но откуда взялась эта фотография, неизвестно. Помню только, что мать показывала нам её и говорила, вот ваша родная бабушка полька.

– Погодите, – перебил попутчика ксёндз. – А вы не в Великий Новгород едете?

– Туда, – ответил безбожник. – Завтра у сестры день рождения. Она с сорок пятого.

– Тогда всё сходится. Дело в том, что я уже слышал похожую историю про фотографию с бабушкой полькой без имени и фамилии. Лет десять назад подходила ко мне там женщина с просьбой помочь отыскать родственников в Польше.

– Ну, правильно, это моя сестра была. Она мне рассказывала, что специально встречалась с ксёндзом. И он обещал ей помочь. Даже попросил принести эту самую фотографию. Так, значит, это вы были?

– Да, но она не пришла больше.

– Она долго сомневалась, а когда решилась, то ей сообщили, что вы уехали на какое-то время. Потом уже она к этой идее не возвращалась.

– Получается, что вы вообще ничего про настоящую бабушку не знаете. А у дедушки почему не спросили?

– А у нас с ним никаких связей не было. Я про него тоже ничего не знаю. Возможно, и он поляком был. Неспроста же они с бабушкой общаться стали. А вообще про этого деда с сестрой у нас в семье такая легенда. Будто их родители, то есть мои прадедушка и прабабушка, были царскими разведчиками в Европе, а дети их под вымышленными фамилиями жили в каком-то специальном пансионате в Харькове.

– А вот эта ненастоящая бабушка ничего о своей молодости не рассказывала?

– Рассказывала, что с Лениным в Смольном встречалась, и всё. Выпьет, закурит и причитает, хороший человек был, маленький только. И больше ничего. Боялась, наверное, лишнего сболтнуть.

– А что она там делала?

– Какие-то патроны в подвале. С её слов, конечно.

– Жалко, что вы про польскую бабушку ничего у неё не выведали.

– Если честно, не интересовался я тогда ничем, что было связано с отцом. Исчез он, и бог с ним. Он на свою мать злился, а я на него.

– Как это исчез, куда?

– В небытие.

– Но он же был?

– Был, конечно. До шестьдесят первого года. Родная мать за ним не вернулась, отец новую подругу завёл, у тётки своя жизнь. И лет в семь он сбежал от неё, беспризорником стал. Кстати, тётка эта каким-то образом на свою фамилию его записала, по мужу. Который тоже неизвестно кто и куда исчез. До войны ещё. И у меня сейчас эта фамилия. А чья она, бог весть. Хотя в раннем детстве, до школы, у меня другая фамилия была.

– А почему другая?

– Так вы слушайте дальше. Про это вам моя сестра не рассказывала. Её просто поиск родных интересовал. А мне бы на закате жизни разок в самой Польше побывать без проблем.

– Ну почему же разок. Есть карта поляка, репатриация, другие условия и программы. В конце концов, есть особые указы нашего президента.

– Это всё нереально. Никаких доказательств у меня нет. Вот как доказать, что мой дедушка по матери тоже поляк?

– И он поляк?

– Да сто процентов. Иначе, с чего бы это я знал, что он шляхтич. Даже собственные дети его так называли, а их у него восемь было. Вот вчера, буквально, позвонила мне очень старенькая родственница с Урала, раньше они вместе с мамой в Сибири жили. Повспоминали кое-что. Так она прямо деда поляком назвала, а не просто шляхтичем. Сказала, что он какой-то одинокий был, как былинка, и недомовитый. Никак скотину заводить не хотел. Ещё бы, с такой благородной внешностью и вдруг за свиньями убирает.

– А как он в Сибири-то оказался?

– Из Украины переселили в начале прошлого века. Он с девятьсот второго, а бабушка с девятьсот четвёртого. Бабушка была с украинской фамилией, а дед с польской. И относились к нему плохо. Наверняка потому, что он поляк, и все об этом знали. А поляков тогда недолюбливали. И он при первой же возможности взял и изменил окончание своей фамилии. А я вычитал где-то, что почти все её представители имеют прямое отношение к польской шляхте.

– И какая эта фамилия?

– Не буду называть. Тоже боюсь лишнего сболтнуть. У меня язык развязался, а родственники тут при чём.

– Так, значит, и по нему у вас никаких документов нет?

– Документов нет, а факты есть. Вот такой, например. Это тоже мне мать рассказывала, честное слово. Все вернулись весной сорок пятого с фронта, а деда моего нет. Октябрь уже, а его нет. И вот идут моя мама с бабушкой по рынку и к бабушке старая цыганка пристаёт, давай погадаю. Ты, говорит, мужа ждёшь, а он в Польше с бабой живёт. Но скоро приедет. Бабушка засмеялась и пошла дальше. А цыганка вслед на весь рынок кричит, падлой буду, через неделю вернётся твой лях. И ровно через неделю он вернулся. Да сам ещё и доложил, что в Польше задержался. Вот как это понимать?

– Зов крови, наверное, или влюбился. Наши женщины славятся красотой.

– Ну, это всему миру известно. Помню, в семьдесят первом на кинофестивале в Москве стою рядом с Барбарой Брыльской и глаз отвести не могу. Она в таком комбинезоне была стального цвета, как инопланетянка. Там ещё Даниэль Ольбрыхский был. А я смотрю на них и думаю, так вот вы какие, сородичи мои заграничные. Ну да ладно, это всё лирика. А вот совсем не лирика то, что дед мать мою с маленькой дочкой из дома выгнал. Не понравилось ему, что она без мужа родила. То есть он повёл себя почти так же, как прадед мой польский когда-то в Харькове. И мама уехала на Урал к тётке отца. А вот вы лучше скажите, на каком таком языке дед этот с поляками разговаривал?

– На польском, конечно.

– А откуда он его знал?

– Я думаю, с детства.

– А что, всё возможно. Я вот, например, сплю и просыпаюсь иногда от того, что по-польски разговариваю. Ей-богу, не вру. Значения слов не понимаю, а произношу. Причём, что удивительно, не на французском языке разговариваю, который я в аспирантуре изучал, а именно на польском. Не картавлю, а пшекаю. Или смотрю вот кино польское и будто в привычной для себя обстановке нахожусь. Да тот же ваш фильм про знахаря с Анной Дымной и Ежи Бинчицким. Смотрю и будто я там, в галантерейной лавке нитки выбираю или на мельнице посреди мешков сижу. Я даже название городка знаю, где этот фильм снимали.

– Надо же, вы и фамилии актёров запомнили.

– Не удивляйтесь, я когда-то в кино работал и память у меня на актёров хорошая. Или вот я в командировке. Захожу к польским рабочим, которые газопровод у нас строили. Вокруг грязь непролазная, холодрыга. А у них чистенько и тепло. Все трезвые, улыбаются, паном инженером меня называют. Бог весть почему, но мне всё время кажется, что, если бы я проехал сейчас всю Европу, то больше всего мне понравилось бы в Польше. Вот что это, тоже зов крови?

– Возможно.

– Вот видите, и вы уже сами произносите это слово.

– Так с кем поведёшься. А в какой аспирантуре вы учились?

– Я много чему и где учился. А работать с пятнадцати лет начал, стройка, завод и так далее. Потом юридический заочно окончил и сразу в аспирантуру поступил. На кафедру истории КПСС, на другие я уже опоздал. Не надо было мне во ВГИК поступать, время только потерял.

– А что такое ВГИК?

– А что такое КПСС вас не интересует?

– Нисколько.

– Это государственный институт кинематографии, он у нас один. Меня там оставляли практически без экзаменов. Потому, что я уже имел высшее образование и, главное, членом партии был. Хоть и с выговором. Так прямо и сказали, отучитесь года три, и мы вас в какую-нибудь национальную киностудию на руководящую должность пошлём. Мне это не понравилось. Но больше не понравилось другое. Обстановка там не моя была. Там студенты были, как дети малые, хоть и ровесники мои в общем, а я мужик с восьмилетним рабочим стажем, дядька с улицы. Короче, забрал я документы и отправился сдавать экзамены в аспирантуру.

– Окончили?

– Нет, тоже сам ушёл. Я, конечно, безбожник, но не до такой же степени. Заведующий кафедрой дал мне тему для кандидатской диссертации о борьбе большевиков с религией в довоенные годы. Этот раздел нужен был ему для докторской. Не знал он, что я безбожник сам по себе, в собственном соку, и против насилия над религией. И уж тем более против псевдонауки о ней.

– А дальше?

– А дальше я стал преподавать научный коммунизм в одном из самых больших институтов в стране. И работать над другой диссертацией. Но когда наверху решили вдруг, что у нас слишком много учёных по общественным дисциплинам и мою защиту отложили на пять лет, я ушёл. Не зная куда. Лишь бы квартиру где-нибудь получить. Надоело в общежитии жить.

– А почему, не зная куда?

– Потому, что во властные органы, где можно было и карьеру сделать и жильё получить, путь для меня был закрыт. Я пытался, но бесполезно. Даже в детстве, когда мама со своим двоюродным братом, военным, хотели меня в суворовское училище пристроить, всё равно не взяли из-за плохой родословной. А ещё говорят, сын за отца не отвечает. У нас ещё как отвечает. Это во мне не обида говорит, а ненависть к лицемерию.

– Опять ничего не понимаю. У отца своя жизнь, у вас своя. При чём тут родословная?

– Э-э, наивный вы человек. Вот смотрите, лет семь назад звонит мне моя двоюродная сестра из Подмосковья, племянница моей матери, и рассказывает, что её дочь из-за моего отца в столичную полицию на гражданскую должность не взяли. А она так мечтала в Москву перебраться.

– Но, если я правильно понимаю, она же никакого отношения к вашему отцу не имеет. Даже малейшей кровной связи нет.

– Вот именно. Она вернулась домой со слезами и выговаривает матери, что у неё такой противный брат есть. Она думала, что это я. И сестре пришлось объяснять, что это не я, а мой отец виноват.

– Поразительно.

– Не то слово. Какого чёрта они держат где-то там свои вшивые архивы и вытаскивают их на свет божий через пятьдесят лет для того, чтобы навредить совершенно посторонней девушке. А вы говорите, у каждого из нас своя жизнь. Да меня даже невыездным из-за отца сделали. Но мне кажется, мы отвлеклись, – прервал вдруг беседу безбожник. – Если вам неинтересно, я замолчу.

– Мне не только интересно, но и полезно, – возразил ксёндз. – Кроме того, священник обязан выслушивать. Если можно, давайте вернёмся к вашему деду, которого шляхтичем называли.

– В семьдесят девятом он приезжал к нам. С первым внуком, то есть со мной, с другими родственниками повидался и уехал. А через несколько дней умер. Мы вместе не жили, поэтому мне и в голову не приходило расспрашивать его о чём-то. Хотя, как я уже говорил, до школы фамилия у меня была этого деда, без польского окончания уже.

– А сейчас она, значит, ненастоящей бабушки?

– В том-то и дело. Я вот басни, рассказы пишу и ещё кое-что. В интернете всё есть. Даже несколько книг издал. И всё под фамилией неизвестного мне человека. А имя у меня в честь дяди родного, который погиб в конце сорок первого под Москвой. Бабушка тогда, получив похоронку, чуть с ума не сошла.

– А почему вначале фамилия была матери, а потом отца?

– Потому, что поженились они не сразу, а где-то в пятьдесят втором или третьем году. Раньше, якобы, отец по негласным законам своего окружения не мог семью заводить. А почему вдруг потом стало можно, не знаю. Возможно, наличием официальной семьи спасти его хотели. Так вот и появился у меня законный отец с новой для меня фамилией. И с мрачной наколкой на безымянном пальце в виде перстня с трефовым крестом.

– А вы вообще вместе с отцом жили?

– Всего полгода где-то. Раньше он несколько раз появлялся, на месяц не более, но я этого не помню. И на моё воспитание повлиять он никак не мог. Зато хорошо помню, как он подолгу смотрел, прищурившись, куда-то вдаль и как строго наказывал мне, чтобы я никого не жалел и никогда ни у кого ничего не просил. Вторую часть этого наказа я стараюсь соблюдать. И ещё говорил почему-то, что мир из-за радио погибнет. Жалко только, что в карты не научил меня играть, у него всегда очко было. А на гитаре я уже сам научился играть. Отец очень одарённым и интересным человеком был, много читал, пел замечательно. А увидел однажды, как я в футбол играю, сказал, что у меня левая в порядке. С левой ногой футболисты хорошие получаются. Хотя у Роберта Левандовского, кстати, обе хорошие.

– А на войне ваш отец был?

– Ну, что вы, таких не брали. В восемнадцать лет он уже на Колыме отдыхал, это так мать выразилась. Тайгу не валил, но с медведями встречался, сам мне рассказывал.

– А где он вашу маму встретил?

– Там же, в лагерях сталинских, как у нас говорят. Не знаю, за что он туда попал. А мама за чулки рваные, которые на помойку выбросить хотели. Когда война началась, она в детский дом уборщицей устроилась, бабушке помогать надо было. Там и взяла их для младших сестрёнок. Сама ещё девчонкой была, не сообразила. Кто-то донёс, её арестовали и сразу в общий лагерь под конвоем отвезли. Зоны там разные были, мужская и женская. Жили отдельно, а работали вместе. Приставать к ней с первого дня стали. Короче, пропала бы она, если бы отец мой не увидел её случайно. Она ему очень понравилась. Вот он и распорядился, чтобы её не трогали. Даже сами охранники следили, чтобы никто к ней не прикасался. И в работе ей помогали, поднести там что-нибудь тяжёлое. Конфеты ей передавали и даже сгущёнку откуда-то брали. Один раз ему отказали в свидании с ней, так в отместку по его приказу ни один барак на работу не вышел. А в конце сорок четвёртого случилась вдруг проверка по маминому делу, тоже не без вмешательства отца, возможно. И через полгода её, беременную уже, освободили. Потом он уже не выпускал её из виду. Друзей у него по всей стране хватало, статус такой. Он ведь и мать свою польскую нашёл. До того ещё, наверное, когда за ним постоянный надзор установили.

– И как это, интересно?

– А она приезжала из Варшавы в Москву с гастролями. Он выследил её и хотел отомстить за то, что она не вернулась за ним и обрекла его на тяжёлую жизнь. Не мне, разумеется, а маме рассказывал, как шёл за ней от театра по улице, дышал ей в спину и финку в руке сжимал, которую специально для этого изготовил. А ударить не смог. Не потому, что она шла с каким-то польским военным, а потому, что за руку держала мальчика лет десяти. Так она и не узнала, что её чуть старший сын не зарезал. И фотографию ялтинскую наверняка отец раздобыл. А мальчик этот, выходит, родной польский дядя мой. Старше меня, конечно, но, может, жив ещё.

– А вот вы ещё сказали, что вас невыездным сделали. А почему?

– А потому, что я один двадцатимиллионную партию обманул.

– Ничего себе. И как это вам удалось?

– Да проще пареной репы. Первый раз в жизни путёвку за границу предложили, горящую, по линии молодёжного туризма. Так вот, сижу и срочно анкету заполняю. В графе отец пишу, умер. А я член КПСС, приняли на заводе ещё, как передового рабочего. Вся группа уехала, а меня на бюро в горком партии вызвали. Сидят, значит, за столом президиума человек десять партийных бюрократов, и я стою в отдалении, как прокажённый. Ничего не дали сказать, а только сообщили, что по указанию Комитета государственной безопасности выезд за границу мне запрещён, а за обман партии мне объявляется строгий выговор с занесением в учётную карточку и с последующим увольнением.

– А в чём обман-то?

– А в том, что при вступлении в партию и устройстве на работу в партийные органы я не указал письменно, кем был мой отец и что с ним стало. А почему и как я обязан был это делать, до сих пор не понимаю. Когда он исчез, мне всего тринадцать лет было. Официально никто и никогда никаких сведений о нём мне не предоставлял. Я думал, кому положено, тот и без меня всё о нём знает. А просто рассказы матери к делу не пришьёшь. Не мог же я на них ссылаться, оформляя важные документы. Согласны?

– Согласен.

– Короче, расправились со мной, как с врагом народа, ни сочувствия, ни участия. А мне всего-то чуть больше двадцати тогда было, пацан ещё по нынешним временам. Даже автобиографию в личном деле коммуниста заставили переписать. Про отца я хотел указать в ней так, как по закону, то есть приговорён к высшей мере наказания. Но нет, заставили прямо написать, что он расстрелян. А одна сотрудница горкома даже посоветовала мне при увольнении радоваться ещё, что так всё обошлось, и никогда больше с таким отцом не соваться в партийные или государственные органы. После этого я и устроился в киносеть. Перспективы никакой, зато на кинофестивалях был, кинопанорамы перед сеансами в кинотеатрах вёл, статейки про фильмы писал.

– А как вы без отца жили?

– Плохо. Квартирка у нас была в деревянном доме, на первом этаже, с соседями. Горячей воды не было. Туалет зимой промерзал. Еду готовили на печке. Дрова рубили. Маленькими были, в корыте на кухне мылись. Не хочется вспоминать об этом. Мать жалко. Не было у неё никакого женского счастья. Умерла тридцать лет назад. Хотя сейчас, возможно, при таком отце наша семья жила бы совсем по-другому.

– А где вы ещё работали?

– О-о-о, это на дорогу из Москвы до Владивостока, а не до Великого Новгорода.

– Тогда объясните всё-таки, почему вы безбожник? – с вежливой настойчивостью спросил ксёндз.

– Вопрос сложный, – вздохнул безбожник. – Но я постараюсь коротко, а то подремать не успеем. Отсутствие крестика на шее и научный коммунизм тут ни при чём. Безбожник я потому, что жизнь нашу вдоль и поперёк знаю и абсолютно убеждён, что никто не должен расплачиваться за грехи других. Страдать за чужие грехи несправедливо. А где несправедливость, там нет бога. Где сильный обижает слабого, а взрослый ребёнка, там нет бога. Где деньги это всё, а любовь ничего, там нет бога. Где ростовщичество и казнокрадство в чести, там нет бога. Где непонятно, как жить сегодня и что будет завтра, там нет бога. Где лучшие времена для народа всегда потом, там нет бога. Продолжать?

– Не надо.

– Вот то-то и оно. Бог не зверь. А, значит, не мог он сотворить человека по образу своему. Бог один, а людей много. И, как жить вместе, он не знает. Или знает, но заставить не может. А сами люди жить в мире не хотят. И божьей кары на них нет. Так что безбожник я не по своей воле. Мои родители никаких войн и революций не устраивали. А прожили так, что врагу не пожелаешь. Видимо, у власть имущих забава такая историческая, судьбы людей ломать. В одном, правда, я вижу бога. Это в музыке. Душа сама на неё молится и никаких иконок не надо. Огинский без помощи бога сочинить свой пронзительный полонез не мог. Как и Чайковский свои гениальные произведения. Кстати, он тоже из шляхтичей, только православных.

– А сейчас как вы живёте?

– Жаловаться не буду. И каяться мне не в чем. Так что исповедь отменяется. Грехов никаких я за собой не чувствую. Никому ничего плохого не сделал, никого не обманул, никого не предал. И от отца своего никогда не отказывался и не откажусь. Хоть и злюсь на него иногда. По больницам не хожу. До столетнего юбилея мне двадцать пять лет осталось. А дальше, как бог даст. Если ветерок над трубой в крематории будет дуть в сторону Польши, я возражать не стану. Это когда меня сжигать будут. Но до этого ещё очень далеко.

– А что, на немощного старика вы действительно не похожи.

– И то верно. Вот вы намного моложе меня, а я вас поборю. Разве что из уважения к сану вашему специально поддамся. Я когда-то несколько лет грузчиком подрабатывал, так сильнее меня никого в бригаде не было.

– Договорились. Когда будете в Польше, попробуем.

– Один грешок всё же есть у меня, – после некоторого раздумья признался безбожник. – Язык ваш не выучил и ничего раньше не сделал, чтобы у вас побывать. Хотя кто бы меня выпустил.

– Ну, сейчас это дело поправимое, – уверенно заявил ксёндз. – Вы вообще можете к нам переехать.

– Да я-то готов. И возможность обустроиться на родине предков у меня есть. Только кому я там нужен. Народ у вас набожный, а я безбожник.

– Вы себе там нужны. И безбожник вы не вполне явный, если больше десяти раз уже бога упомянули.

– Вот это мощный аргумент. Теперь я вижу, что вы настоящий польский священник. И счетовод хороший.

– А вы напишите рассказ, вот так, как вы мне всё рассказали. И пошлите его в какое-нибудь польское издательство. Хотите, я вам посодействую в этом?

– Да какой же это рассказ, это автобиография получится. И не поверит никто.

– Но я же поверил.

– Так это в поезде. Встретились, разошлись. И ни о чём я вас просить не буду. А то ещё подведу под монастырь. Пожелать только могу. Вы, главное, не унывайте там все вместе. Ничего нет страшнее социального уныния. Мы вот из-за него страну потеряли.

Приехали. Едва рассвело. Вместе вышли из вагона и на привокзальную площадь. Слева в стороне ксёндза ждала машина.

– Do widzenia! – сказал на прощание безбожник. – Вот видите, хотел по-русски, а всё равно по-польски получилось.

– До свидания! – улыбнулся в ответ ксёндз. – Может, подвезти вас?

– Нет, не надо. Мне тут недалеко, – отказался безбожник и неторопливо, тяжёлой поступью, зашагал прочь.

А ксёндз всё стоял и с грустью смотрел ему вслед, пока его крепкая, мужская фигура не растаяла в утреннем тумане.

 

* * *

 

 

В землянке

 

Было это в конце декабря две тысячи двадцать второго года на финальном выступлении телевизионного песенного конкурса в Москве с предварительным отбором участников всех возрастов. И вот с некоторым опозданием после очередного объявления выходит на сценический подиум пожилой мужчина в повседневной солдатской форме начала семидесятых годов прошлого столетия, в кирзовых сапогах, и говорит:

– Извините, подворотничок сам пришил только что. А форму мне подобрали точно такую, какая была у меня, когда я в Германии служил. Ровно пятьдесят лет назад, после института, рядовым солдатом. В знаменитой Уральско-Львовской танковой дивизии, которую все боялись. Зимы, как у нас, в центре Европы нет, а тут вдруг минус тридцать. И наш батальон специально, чтобы ко всему приучились, вывезли поздно вечером в лес. Поставили мы, значит, для своего взвода большую палатку, армейская печка с трубой, дров натаскали, сидим, греемся. Где-то в полночь вышел я из палатки в своей длинной шинели, хорошо, что не укоротил, когда выдали, посмотрел на звёздное небо, отыскал там Большую медведицу, отсчитал от края нужное расстояние и нашёл Полярную звезду. Гляжу на неё и говорю вслух, а у меня сегодня день рождения, двадцать пять лет позади, Свердловску привет передай, маме, сестре, брату и жене, конечно, пусть они там живут спокойно, пока мы здесь, под Берлином, никто Россию не тронет.

И тут вдруг зазвучала гитара в студии. Тихо-тихо, простым перебором нескольких нот. Это потом уже аккордами, но тоже едва слышно. И мужчина запел:

 

Бьётся в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза.

И поет мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза.

 

Пел он спокойно, без надрыва, ничуть не заботясь о дикции и дыхании. Пел, как выходило, как мог, как чувствовал, как представлял себе лютую обстановку и личные переживания солдата, только что случайно спасшегося от вражеских пуль.

 

Про тебя мне шептали кусты

В белоснежных полях под Москвой.

Я хочу, чтобы слышала ты,

Как тоскует мой голос живой.

 

То ли возраст сказался, то ли не было с ним уже его любимой, то ли так сильно было развито у него воображение, но пропел мужчина последнюю строчку с такой естественной дрожью в голосе, будто по-другому и не получилось бы, как ни старайся.

 

Ты сейчас далеко, далеко,

Между нами снега и снега.

До тебя мне дойти не легко,

А до смерти – четыре шага.

 

Ох, уж эти злополучные четыре шага. Дались же они когда-то военной цензуре, потребовавшей от автора оптимистичных изменений в тексте. Но бойцы с фронта попросили поэта ничего не менять, потому что они хорошо знали, сколько этих самых шагов до неё, до смерти.

 

Пой, гармоника, вьюге назло,

Заплутавшее счастье зови.

Мне в холодной землянке тепло

От моей негасимой любви.

 

Все привыкли к варианту от твоей, а он спел так, как в стихотворении. И это в исполнении человека с седой головой прозвучало трогательной и прощальной признательностью своему благодатному чувству. До самого конца пел мужчина, глядя куда-то вдаль, точно не он это вовсе, как таковой, а душа его одинокая пела. С последним же словом он прижмурился ненадолго, а когда открыл глаза, то увидел, что все вокруг не сидят, а стоят в каком-то молчаливом оцепенении. Аплодисментов вообще не было. Даже члены жюри стояли, как завороженные. А кто же будет сам себе аплодировать, да ещё в землянке, все ведь тоже про себя пели.

 

* * *

 

 

Рога и копыта

 

Месяц назад поженились и на тебе – тёща разводится. Попросила зачем-то дочку приехать, будто без неё в загс не пустят. А дочка – жена моя, наивная и доверчивая, как ребёнок. На тринадцать лет моложе меня. Не знает ещё, какими мужики могут быть хитрыми и коварными. Заболтают, выпить дадут, попробовать вроде, угостят чем-нибудь вкусненьким, опять рюмочку, приобнимут слегка, а потом… Хорошо, что я у неё не такой. Никогда бы не стал приставать с плохими намерениями к незнакомой девушке.

Заходим, значит, на Казанском в купе, а в нём уже трое сидят. Молодые, здоровые, улыбаются по-армянски. Конечно, поезд ведь в Сочи идёт, где у них все свои. Один аж засиял весь. Вскочил, сумку с поклажей выхватил у меня, на полку поставил. А жену мою сладострастненько так на место усадил. Чуть ручку ей не поцеловал, иуда. Двое других тоже засуетились. А на столике, вижу, коньяк стоит, шоколадочка рядом.

Не помню я, как в метро очутился, как до Выхино доехал, как в квартиру вошёл. Откуда только берутся эти тёщи. Купаться она, видите ли, не может без супруга. С дельфинами может, а без мужа никак. А тот на балконе сидит с утра до вечера, курит, как паровоз. Чёрное море грязное, говорит. Как будто Белое чище. Вот что с ней сейчас происходит? Это я сейчас о жене уже. Содом и Гоморра! А впереди ночь. Боже ж ты мой, Калигула отдыхает! От армян этих всего ожидать можно. Те ещё петросяны. Так рассмешат, что не только рога, но и копыта вырастут!

Вот влип, так влип! Чёрт-те что в голову лезет. Несчастный я человек, кончился мой медовый месяц! А с ним, похоже, и жизнь моя. И всё из-за этой тёщечки злополучной. Представить страшно, что там сейчас в купе твориться! Закрыли дверь на защёлку и всё. После такого нам уже не быть вместе. Прощай, милая. Разошлись наши пути. Тебе – в вечный порок, а мне – в вечное разочарование. Напьюсь, точно напьюсь, как сантехник. Одну муть другою залью.

На следующий день звонок из Сочи.

– Ты почему не отвечаешь? – спросила она.

– А ты звонила? – ответил я вопросом и посмотрел на пустую бутылку.

– Несколько раз. С тобой всё нормально?

– Со мной да. А как ты доехала, как попутчики?

– Отлично. Очень вежливые ребята попались, врачи из Бурятии. На какое-то совещание в Рязань ехали. Через два часа вышли. А потом бабушка одна подсела и женщина, болтунья ужасная. Так и ехали втроём всю дорогу.

Они втроём, буряты втроём, а мне тридцать три уже. Возраст Христа. Я проповедовать должен, а не водку пить без причины и без закуски. Не ревность это, а чертовщина какая-то. Никогда больше не буду представлять себе то, чего сам не вижу. Вот смотрю в зеркало и не вижу пока никаких рогов с копытами.

 

* * *

 

 

Закон дружбы

 

Общественные бани живы ещё, оказывается. С парными в кафеле и с металлическими тазиками на лавках. И вот сидят в просторном предбаннике раскрасневшиеся после парилки и укутавшиеся в простыни два бородатых бугая лет под сорок. А напротив, тоже в простыне, сидит чисто выбритый мужичок, явно намного старше и заметно поддатый уже. У бугаев пиво, у мужичка во фляжке что-то.

– Представляешь, – говорит один бугай. – Я их прикрываю, всё для них делаю, а они сдают меня конкурентам. Друзья, называются.

– А я тебя предупреждал, – говорит другой бугай. – Я тоже думал, что мы дружим. А когда они все вместе заяву на меня накатали…

И так ещё минут пять обсуждали и осуждали они кого-то. Тех, кого они считали своими друзьями, кому помогали, кому верили, а в итоге – предательство и проблемы. И, главное, что те знать этих не хотят больше и не идут ни на какие контакты.

– Извините, ребятки, – хлебнув чего-то из фляжки, обратился вдруг к бугаям мужичок. – Я слышу, о чём вы говорите, и вот что хочу сказать вам. В конце пятидесятых детей было много, после войны нарожали. В садик я уже не ходил, а взрослые работали все. И мать после первого класса отправила меня из Москвы к деду в деревню. Как сейчас помню, посыпал он мне сахаром ломоть хлеба в день приезда, побрызгал водичкой сверху, и я выхожу с этим лакомством на улицу. А местные пацаны увидели и давай орать: «сорок восемь, половину просим». Ну, я одному отломил кусочек, другому. А потом они в футбол стали играть, а меня не берут. Я деду пожаловался, а он говорит: «А ты завтра, выйдешь, и крикни – сорок один, ем один». Я послушал деда, так они после этого стали меня ещё жадиной-говядиной обзывать и всё равно ни в какие игры не берут. Я снова к деду, а он и говорит: «А пошли ты их всех по-русски …».

– Прямо так и сказал? – удивились бугаи. – Вы же ещё ребёнком были.

– Зато на всю жизнь запомнил.

– И что, послали?

– Послал, – отхлебнув очередную порцию из фляжки, ответил мужичок. – Ещё как послал. Самому задиристому из них даже нос расквасил. И сразу все зауважали меня. Сами стали звать, и в футбол, и в лапту, и в пряталки, и в городки, и в чижика, и на речку. Вот такой закон дружбы получается, ребятки. Дедов слушать надо. Особенно, когда государством управляешь.

 

* * *

 

 

Голова

 

В просторном кабинете ГУ МВД России по Москве – генерал полиции, полковник из СК, сотрудник ФСБ в штатском, майор с протокольной папкой в руках и капитан со студийной видеокамерой на плече. Напротив стоит пожилой импозантный мужчина лет семидесяти, в дорогом костюме, коротко подстриженный, абсолютно седой, но с крепкой спортивной выправкой и с уверенным спокойным взглядом. Без охраны и без наручников.

– Назовите вашу фамилию, имя и отчество, – обратился к мужчине офицер с папкой.

– Иванов Иван Иванович.

– Скажите, вы являетесь вором в законе?

– Я гражданин Российской Федерации.

– Извольте отвечать прямо на поставленный вопрос, – потребовал полковник из следственного комитета.

– Прямого ответа на кривой вопрос быть не может.

– Тогда спрашиваем так, как записано в уголовном кодексе, – снова заговорил майор. – Вы занимаете высшее положение в преступной иерархии?

– Никакого положения ни в какой епархии я не занимаю. Отвечаю так, потому что знаю, что такое епархия.

– Не надо, Иван Иванович, – вмешался генерал. – Это не смешно. Вы же понимаете, что участвуете в необходимой процедуре.

– А я не шучу, – с серьёзным видом возразил мужчина. – Я просто не понимаю, почему вы не спрашиваете меня, занимаю ли я высшее положение в сообществе голубятников, например. Или в другом объединении людей по интересам, да тех же любителей орхидей. Вы вначале объясните, что это такое преступная иерархия, а потом спрашивайте.

– А мы думали, что ни в каком толковании закона вы не нуждаетесь. Поскольку сами имеете юридическое образование и общаетесь со многими специалистами в этой сфере.

– Именно потому и нуждаюсь. Уж растолкуйте, пожалуйста. Только повразумительнее, как это делали в советские годы. Тогда некоторые рецидивисты признавались по суду особо опасными преступниками с соответствующими негативными последствиями в случае чего. И всё. За сам такой статус людей не сажали. А уж за положение в иерархии тем более, будь ты хоть трижды вором в законе, как вы выражаетесь. Получается, коммунисты грамотнее и гуманнее были.

– Не обращайте внимания, майор, – заметил полковник. – Продолжайте.

– Ваша кличка Голова?

– Нет уж, так не пойдёт, – опять возразил мужчина. – Это кто же, когда и на каком основании признал некие абсолютно неформальные отношения в среде заключённых преступными, а негласно установленную в ней внутреннюю иерархию уголовно наказуемой! Даже теоретически это ни в какие правовые ворота не лезет. Выходит, что уважаемого голубятника или орхидейщика тоже можно закрыть. Стоит только признать иерархию в их среде преступной, а их положение высшим. Хотя преступников среди них вы вряд ли найдёте. А вот в чиновничьей иерархии сколько угодно.

– Так вы будете отвечать на вопросы или нет? – спросил генерал.

– На первый вопрос обязательно отвечу, как надо, а то люди не поймут, – согласился мужчина. – Хотя вы и так давным-давно про меня всё знаете. Я ведь ещё с прошлого века прохожу у вас чуть ли не главным. Только про кличку не надо, майор. Клички собакам дают. Короче, давайте сначала. А ты, капитан, не дрожи и снимай красиво, как в Голливуде.

– Скажите, вы являетесь вором в законе?

– Да, я вор.

– В законе?

– Я всё сказал.

– Нет не всё, – вмешался человек в штатском. – К нам поступили сведения, что в Екатеринбурге…

– Я могу быть свободен, товарищ генерал? – слова фээсбэшника повисли в воздухе, будто он и не произносил их вовсе.

– Пока да. То, что надо, мы зафиксировали.

– Ну, слава богу, хоть я и атеист, – сказал мужчина и направился к выходу.

 

* * *

 

 

Стихоплёт

 

Лето в разгаре, субботнее утро. Выходим из подъезда погулять в лесочке. Таких лесочков на окраинах Москвы почти не осталось. Навстречу соседка с чумазой болонкой.

– Здравствуй, Маша! – приветствуем её, не собаку, конечно. А жена ещё и спрашивает. – Чего-то вы сегодня рано?

– А у меня часы остановились в полночь, – отвечает Маша.

– Часы у неё одни, что ли? – с удивлением произнесла жена, когда дверь в подъезд плотно захлопнулась.

– Действительно, – согласился я с законным недоумением жены. Хотя точно знал, сколько часов у соседки. И правильно воспринял её зашифрованное сообщение о том, что она очень ждёт меня сегодня в двадцать четыре ноль-ноль. Будто в одной разведшколе учились. Но я и о жене не забыл.

– Ты помнишь, что у нас сегодня день любви? – строго спросил я. – Раз в неделю вынь да положь.

– Помню, – ответила жена. – Куда от тебя денешься. Только ты мне частушки свои пошлые в этот день не читай по дороге, пожалуйста. Ненавижу поэзию низкого уровня.

– Постараюсь, – пообещал я и тут же гордо продекламировал:

 

Может, я и стихоплёт

Никому не нужный,

Но частушка так и прёт

Вырваться наружу.

 

– Пусть прёт, я не против, – согласилась жена. – Лишь бы не пошлая. Ну и бюст у Машки! Везёт же дурочкам. Пока молодая красиво, конечно. А в старости как выглядеть будет?

Комментировать вслух умственные способности соседки и размер её груди я не стал. Особенно умственные способности, которые меня никак не волновали. А по поводу размера не удержался и выдал всё-таки:

 

В голове у Маньки муть,

Тина, глина и песок,

Но зато такая грудь,

Что как блин один сосок.

 

– Опять ты за своё! – недовольно воскликнула жена. – И собаку стричь надо, заросла совсем. Где нос, где хвост? И мыть надо, шерсть грязная.

Я покумекал слегка, поэтически о прозаическом, и ещё через полчаса опять отчеканил:

 

Заявила вдруг блоха,

Что у Маньки шерсть плоха,

Я ж с ней не согласен,

Внешний вид прекрасен.

 

– А это о чём! – пуще прежнего рассердилась жена. – Ты же обещал.

– А зачем ты о шерсти заговорила, – упрекнул я её в оправдание. – И про то, что мыться надо. Вот мне и пришло на ум.

– А ещё что на твой пошлый ум пришло?

– Извини, конечно, но ты снова сама напросилась:

 

Не растёт морошка

На полях Кубани,

Не домыл немножко

Ванька Маньку в бане.

 

– Мужик называется, – ехидно заметила жена. – Зачем тогда жену в баню приглашать!

– А у тебя приличный ум, да? – уличил я супругу.

– С кем поведёшься, – обречённо вздохнула она и повернула обратно домой.

На другой день, и тоже рано утром, жена заходит на кухню, видит меня с ручкой, с листочком бумаги и спрашивает:

– Что пишешь?

– Настоящее лирическое стихотворение, почти как у Пушкина, и даже созвучно с ним! – похвалил я себя. – Пришлось записать, потому что больше четырёх строчек не запоминается. Это не пошлая частушка, а поэзия высочайшего уровня. Будешь слушать?

– Давай.

– Даю:

 

Дерутся лоси на опушке,

Рогами тычут прямо в лоб.

А я лежу на раскладушке,

Передохнуть немного чтоб.

 

Жена храпит на мятом ложе,

Соседка-дура в гости ждёт.

Зачем мне получать по роже,

Я ж не сохатый идиот!

 

* * *

 

 

Бунтовщик

 

До перестройки ещё целых десять лет.

Конец рабочего дня. Собрание в Доме культуры крупной швейной фабрики в ближнем Подмосковье. На сцене за столом президиума несколько человек.

– А теперь, товарищи, позвольте перейти к радостному событию, – торжественно объявляет парторг, ведущий собрание, пожилой мужчина пенсионного возраста с пышной седой шевелюрой. – За создание сквозных комсомольских бригад и достижения в социалистическом соревновании комсомольская организация нашей фабрики награждается вымпелом Центрального комитета ВЛКСМ.

Раздаются громкие аплодисменты.

На сцену из первых рядов зала выходит секретарь фабричной комсомольской организации Александр Панкратов, молодой человек лет двадцати пяти крепкого телосложения. Но не по ступенькам с краю сцены выходит, а просто легко запрыгивает на неё, что вызывает дополнительные аплодисменты. Из-за стола президиума в это время встаёт очень респектабельного вида специально прибывший из вышестоящего органа по такому случаю комсомольский работник, вручает вымпел Панкратову и тихо заговорщицким тоном говорит ему:

– Жду тебя в обкоме. Нам такие нужны.

Квартира Вениамина Маевского, искренне считающего себя другом Панкратова, несмотря на разницу в происхождении. На диване сидит хозяин квартиры, а перед ним с угрюмым и озабоченным видом расхаживает Панкратов.

– Вот сегодня мне красивый вымпел ЦК вручили, – взволнованно говорит он. – А я не рад, Веня. Всё не то и не так. Все эти знамёна и грамоты совершенно оторваны от истинных проблем молодёжи. Вместо дела одни бумаги и показуха. Всё-таки дураки у власти пострашнее стихийного бедствия будут, от него хоть укрыться можно. А от них никуда не денешься. Я вот даже стишок такой по этому поводу сочинил, послушай. – И Панкратов читает:

 

Не бойтесь клопов и назойливых мух.

Не бойтесь худых и облезлых котят.

Пиявок не бойтесь и драных старух,

Которым по виду за сто пятьдесят.

Не бойтесь морозов, метелей и бурь.

Крапивы не бойтесь и даже волков.

Нигде ничего нет страшнее, чем дурь

У власти поставленных дураков.

 

Прочитав это, Панкратов тут же добавляет, – А можно и так ещё в конце:

 

Не бойтесь в помойку руками залезть.

Крапивы не бойтесь и даже волков.

Нигде ничего нет страшнее, чем спесь

Высокопоставленных дураков.

 

– Мой отец тоже как бы давно у власти и тоже не низко поставлен, – выслушав Панкратова, замечает Маевский. – Но ты ведь не считаешь его дураком спесивым.

– То-то и оно, что нет, – соглашается Панкратов. – И многие другие партийные чиновники очень даже не дураки и сами по себе в отдельности вполне приличные люди. А все вместе бюрократы и демагоги. И я, бывший рабочий, с ними. Вот в чём феномен! – всё более возбуждаясь, продолжает Панкратов. – Девки пашут в три смены, а я, здоровый мужик, какой-то ахинеей и словоблудием занимаюсь. Умом понимаю, что так заведено, такая идеология, такая политика, короче, так надо, в том числе для себя, для карьеры, а душа протестует. Последнее время сам себя постоянно спрашиваю, в кого же ты превращаешься, Панкрат? Ещё пару лет такой деятельности и всё, тебя нет, ты очередной советский бюрократ, чинуша безликая. А я не хочу этого, Веня! Я настоящим живым делом хочу заниматься, чтобы общество наше вперёд и вверх продвигалось. Я пользу хочу народу приносить, служить ему верой и правдой. Другие не могут, а я могу, потому что ум и силу имею. Но на Москву в этом смысле надежды нет, она сгнила окончательно, я же всё вижу. Для перемен к лучшему в Москве нет почвы, опереться не на кого. На Урал ехать надо, там больше всего представителей пролетариата, то есть в самый узел и средоточие всех проблем. Там ещё остались нормальные люди, которых можно поднять на борьбу против существующего режима, за свободу и торжество разума. Так жить, как живёт сейчас наш народ, нельзя, Веня!

– Опять ты о свободе, Саша, а что она для тебя? – спрашивает Маевский. – Ты ведь мне так ни разу и не объяснил это, хотя часто ссылаешься на её отсутствие.

– Свобода, – уверенно отвечает Панкратов, – это возможность наказывать тех, кто ведёт себя не по уставу, вплоть до полной изоляции от общества. По какому такому уставу, спросишь. Объясняю. По уставу, принятому умными и честными людьми, которые понимают, что ум должен быть свободным от любой идеологии, а поведение должно быть зависимым от ума, совести и справедливости. Руководящей и направляющей силой общества должна быть не коммунистическая или какая-нибудь другая идеологическая партия, а партия свободы, ума и морали. Ты спросишь, а кто будет определять, умный ты или честный. Отвечу. А никто персонально. Просто один раз волевым решением надо выстроить государственную систему так, чтобы наверх, к власти и деньгам, поднимались исключительно люди умные, талантливые и честные. И заковать такую систему в незыблемую железобетонную глыбу на века, чтобы поколений десять в ней воспиталось. Вот в этом смысле и в таком контексте закостенелость я признаю. И чтобы, главное, навсегда извести бездельников. Иначе капут человечеству. Моё самое глубокое убеждение заключается в том, что, в конце концов, человечество погубят те его представители, которые сами ничего не делают и живут за счёт других. Безработицы у нас нет, а ты посмотри, сколько у нас разного рода тунеядцев, толку от которых обществу никакого. И страшно то, что их в настоящее время становиться всё больше и больше. Жрут, пьют, крышу над головой имеют, государство их защищает, а они взамен ничего ему не дают. Это не люди, а крысы какие-то в людском обличии, жадно и безудержно захватывающие наши города и сёла. Какой-то хмырь и шалопай, ничего не делает и не хочет делать, эгоист и лентяй, тупой, бездарный и необразованный обормот с преступными наклонностями, а меня призывают уважать его и воспитывать в нём нового человека. Да с какой это стати! Палкой хорошей ему дать по хребту и, как миленький, заработает. Хочешь жить в нормальном государстве, спокойно ходить по красивым улицам, покупать всё в магазинах, растить здоровых детей и так далее, тогда иди и работай, участвуй в улучшении жизни вокруг. Не нравиться вкалывать на заводе, учись, становись, кем хочешь. Только работай, живи достойно. Каждый трудоспособный член общества обязан кормить сам себя на им самим же добросовестно заработанные деньги. По природе тот, кто может, но не желает честно работать, а всё хитрит, обманывает, злоупотребляет справедливыми социалистическими законами и радуется тому, как он ловко устроился, тот подлежит жесточайшему изгнанию из общества и последовательному истреблению. Всё должно быть так, чтобы бездельники были обречены на вымирание. И чтобы никто и никогда не смог бы жить за счёт другого человека. Надо каждого проверять, на что он живёт, откуда он берёт средства к существованию. Молодой, здоровый, сильный и ничего полезного для общества не делает, значит, к ногтю его. Давить таких надо. В противном случае либо все всегда будут жить средненько, так себе, как мы все здесь сейчас живём, терпеливо довольствуясь лишь самым необходимым, либо одна малая часть населения будет жить хорошо за счёт другой части, как там, на западе. Чтобы такого не было, надо срочно начать исправлять ситуацию. Неправильно, когда политика государства продолжает формально находиться под диктатом идеи о всеобщем равенстве, а всеобщий контроль за исполнением гражданских обязанностей практически исчез. В идеологическом смысле свобода нужна нам, как воздух. Свобода во всём, кроме обязанности работать на благо общества. Если большинство не будет работать или будет работать плохо, или одни будут просто отбирать хлеб у других, воровать, грабить, то жизнь станет невыносимой и государство развалится. Сознательное меньшинство страну не удержит, большинство из дураков и бездельников её погубит. Мне что противно, Веня. То, что у нас на деле сейчас ни реальной свободы, ни результативной работы. Конституция есть, а свободы нет. Пятилетки объявляются, планы грандиозные, а половина москвичей, например, ничего не делают. Чаи гоняют в конторах разных и дефицитом приторговывают. Вот я и говорю, пора уже всем нам выкарабкаться из грязных пелёнок полувековой давности и освободиться, наконец, от порочной практики управления страной, когда умными, способными и трудолюбивыми людьми правит невежественное, неблагодарное и ленивое большинство. Ну, сколько можно какими-то нестройными рядами шествовать к какой-то фантастической цели, полностью игнорируя по пути обычное житейское благоразумие. С безликим и серым арифметическим большинством коммунизм не построишь. И хватит морочить людям головы. А, если уж и отнимать у них свободу, то только в том, что не вписывается в исторически справедливое устройство общественно-политической жизни. Свободу в человеческом обществе обеспечивает не диктатура господствующего класса, а диктатура ума, совести, справедливости и ответственности. Такой свободы у нас нет. А я только за такую свободу. Нельзя допускать больше, чтобы свою диктатуру устанавливали то богатые подлецы, то злые бедняки. Вот, как хочешь, так и понимай это, Веня. Я думаю, что тебе, преподавателю научного коммунизма, небесполезно было услышать это.

– Ох, дружище, – вздыхает Маевский. – Ты оратор, конечно, спору нет. И говоришь убедительно. Но сдаётся мне, что тебе не за свободу, непонятно какую, бороться надо и не о народе, непонятно каком, думать. А надо, например, в девчонку хорошую влюбиться, благо на твоей фабрике есть из кого выбирать, жениться на ней, детей нарожать и жить, как все живут, приспосабливаясь к обстановке. Не хочешь общественной работой заниматься или в милиции служить, устройся просто юристом куда-нибудь. В плане обычной человеческой жизни ты как индивидуум и так свободен. Живи и люби, вот и вся премудрость, Саша. Чего ты заковал-то себя в эти вечные рассуждения о справедливом общественном устройстве. Тебе от самого себя, такого вот беспокойного мыслителя о свободе, освободиться надо. Пока ты только внутренне конфликтуешь с существующим строем. Но, если ты не изменишь в принципе своего отношения к происходящему вокруг тебя, не прекратишь рассуждать, как отпетый диссидент какой-нибудь, то рано или поздно неизбежно вступишь в противостояние с властью. А чем это у нас заканчивается, все хорошо знают. Угодить в психушку это ещё не самая страшная перспектива. Жизнь у человека одна. Потрать ты свою избыточную энергию на себя, на близких, на творчество, на увлечения, на путешествия, в конце концов. Больше позитива, друг мой!

Панкратов прекращает ходить по комнате и садится на диван рядом с Маевским.

– Может, ты и прав, Веня, – говорит он. – Но постарайся понять, не могу я постоянно приспосабливаться и лицемерить. Душа не приемлет почти всё, что вижу вокруг. Весь день как в маске хожу или роль какую играю, говорю не то, делаю не то. Слушаю серьёзно, когда ржать охота над элементарной тупостью и безграмотностью. Улыбаюсь, когда не смешно, руку жму, когда в морду дать охота. Сижу на разных собраниях и не понимаю, кому нужны эти скучные сборища. Нет, Веня, не как физический индивидуум, а как ответственный гражданин, я несвободен в таком государстве. И все несвободны. А, значит, практически всё равно кому-то что-то делать надо, чтобы изменить жизнь к лучшему. И я буду это делать. Не диссидент я, а бунтовщик. В самом благородном смысле этого слова. Я уже и устав союза ради свободы написал и воззвание к гражданам СССР. Позитивы с негативами тут ни при чём. Ты думаешь, я не могу жить так, как ты советуешь. Могу, Веня, я всё могу.

– Да я давно уже понял, что ты всемогущий, – добродушно улыбаясь, сказал Маевский. – И фамилия у тебя соответствующая. Ты только страну не разваливай.

Через месяц Панкратов действительно, категорически отказавшись от формальной роли вожака советской молодёжи, уехал на Урал.

 

* * *

 

 

Куда всех посылают

 

Сергей Сергеевич родился на севере Свердловской области, где колония на колонии, или лагерь на лагере, как говорили раньше. Со временем он достаточно нахватался блатных словечек и вполне где-нибудь в другом месте мог бы сойти за своего. Короче, по фене ботать он мог. Но никакого интереса уголовная романтика у него не вызывала. Наоборот, он очень хотел выучиться, стать приличным человеком и жить в Москве. И бабушка часто причитала: «Нечего тут делать, мат-перемат кругом». Однако сразу получить среднее образование ему не удалось. Зарабатывать надо было, бабушкиных денег на жизнь не хватало. И три года до поступления в МГУ, обучаясь в вечерней школе, он работал на лесопильном заводе. Придёт, бывало, на смену и просит кого-нибудь: «Услышите от меня матерное слово, бейте по хребту, да посильнее». И били, смеялись и были. Так он сам боролся с навязчивой привычкой материться и считал, что, если бы все рядом с ним выражались культурно, то жизнь в их суровом городке была бы красивее и светлее. Главное, что его раздражало в мате, это отсутствие необходимости подбирать слова, то есть думать. Одним бранным словом можно было обозначить почти всё. Плохая погода, плохое кино, плохой начальник, плохая еда, плохое самочувствие – ко всему подходит всего одно паршивое словечко. Зачем голову ломать, произнёс его и ладно. Очень хотел Сергей Сергеевич выбраться из окружающей его речевой помойки. Только и было, где всё по душе ему – это школа. И выбрался. После окончания университета он долгое время преподавал филологию в одном столичном институте, а затем до пенсии и после читал лекции на специальных курсах повышения квалификации. И не абы какие, а по ораторскому мастерству. Слова-паразиты он не любил, а мат ненавидел.

И тут как-то подходит он вечером к дому, где жил, а на скамейке перед подъездом девчонки сидят, соплюшки лет по четырнадцать или того меньше. Матюкаются так, что Сергею Сергеевичу родной Урал почудился за горизонтом.

– А вы нормальные слова знаете? – вежливо спросил он у них.

– А не пошёл бы ты, дедушка, туда, куда всех посылают! – ничуть не смущаясь и под довольное хихикание подружек, предложила ему вместо ответа девочка с огненно-розовыми волосами.

Поражён был Сергей Сергеевич сразу и наповал. То кофе потом пил в своей квартире, то чай, то просто слонялся, насупившись, из угла в угол. А в полночь сел за компьютер, понажимал на буковки и разместил в интернете следующий текст с заголовком «Обращение Президента»:

«Дорогие друзья! Обращаюсь к вам в связи с повсеместным использованием в нашей стране нецензурных слов и выражений – так называемого мата. Мат слышен сейчас везде: в офисах, в школах, в институтах, в метро, в парках, на улицах, во дворах, на остановках, на пляжах и в других местах. Дошло до того, что непотребные слова открыто звучат в кино и на телевидении. Вольное обращение с ними становится у нас чуть ли не нормой. В интернете уже норма. Считаю сложившуюся ситуацию абсолютно недопустимой. Более того, на мой взгляд, это предательство по отношению к нашему русскому языку, великому и прекрасному. Это удар в спину тем, кто на протяжении столетий сохранял и развивал его. Я знаю, находятся умники, которые заявляют, что мат является неотъемлемой частью нашей речи. Нет, это не так. Сорняки в огороде тоже растения, но от них избавляются. Потому, что они вредны. А вред сквернословия огромен. И заключается он, прежде всего, в ограничении интеллектуального потенциала человека, особенно подрастающего поколения. Одним грязным словом заменяется десяток иных общепринятых слов, выражающих и отображающих мыслительный процесс. И постепенно происходит обратная зависимость – скудный лексикон, ругань и пошлость убивают мышление и обедняют душу. Вот и вынуждены родители сокрушаться потом – что же это произошло к пятнадцати годам с их весёлым, умным и талантливым ребёнком! Сегодня мат – это главный враг наших детей, как и тот взрослый, кто сам постоянно матерится и допускает нецензурную брань в публичном пространстве. Если мы и дальше будем просто наблюдать, ничего не делая, то мы неизбежно превратимся в нацию тупых матерщинников. Во избежание этого и сознавая нависшую над нами угрозу, поручаю всем профильным министерствам и ведомствам совместно с другими заинтересованными органами и структурами принять срочные меры для исправления сложившейся ситуации и объявляю дальнейшую общественную жизнь в России без мата».

Через день постучали, хотя звонок был исправен. Сергей Сергеевич настороженно посмотрел в дверной глазок – стоят, один спереди, двое сзади.

– Кто?

– Откройте!

– А вы по какому вопросу?

– По вопросу вашего обращения.

– А в чём, собственно, дело?

– Там вам всё объяснят.

– Где там?

– Где надо.

– А не пошли бы вы, добры молодцы, туда, куда всех посылают! – выпалил вдруг Сергей Сергеевич и не попятился трусливо от двери, а гордо спрятался в туалете. На всякий случай.

 

* * *

 

 

Установка на сон

 

Два давних друга, этакие новые разночинцы, встречаются по субботам в кафе на Арбате. Благо, живут недалеко оба. Одного зовут Станислав, другого Георгий. Обоим под пятьдесят.

– Что-то ты исзевался сегодня весь? – заметил Станислав. – Того и гляди, графин проглотишь.

– Сплю плохо, – пожаловался Георгий. – Зимой ночи длинные, темно, а я неделю уже в пять утра просыпаюсь. Можно даже на часы не смотреть, минута в минуту. И днём поспать не получается. Не знаю, что делать.

– Я знаю, кто знает, – уверенно заявил Станислав. – Знахарь один, Васька-печник. Он в области живёт. Пару лет назад я его через знакомых от незаконного предпринимательства отмазал. Печки без разрешения клал. Я ему позвоню сейчас.

– Да подожди ты! – запротестовал Георгий. – Какой ещё Васька-печник?

– Настоящий.

– Но у меня же нет печки.

– Зато есть проблема со сном. А у него очередь из страдальцев всяких. Был печником, стал знахарем.

– И тоже без разрешения?

– Не сомневайся, людей он лечит также хорошо, как печки кладёт. И не остывают, и не дымят.

– И как же он лечит? – хотел было засмеяться Георгий, а сам, зажмурив глаза, зевнул в очередной раз. – Кирпичом по башке бьёт, что ли?

– Ну, что за шутки! – возразил Станислав. – Он просто советует.

– Ну, например?

– Пожалуйста. Храпел я жутко, жена наушники надевала, а сосед в стенку колотил. Звоню Ваське. А он и говорит, на спине больше не спи, на живот переворачивайся.

– И что, помогло?

– Ещё как!

– И в чём секрет?

– Оказывается, когда ты спишь на спине, то яйца-то западают, и тяги нет.

– Ну, знаешь, это просто анекдот старый, – махнул рукой Георгий.

– Возможно, – согласился Станислав. – Но помогает же. Или вот другой пример. Про жену. Медведь, говорю, каждую ночь ей снится. Огромный, лохматый, когти, как грабли. Набрасывается на неё, и она вскакивает.

– Что вскакивает?

– Жена, говорю, вскакивает с постели.

– И что?

– Так вот, Васька и посоветовал. Когда, говорит, медведь нападёт снова, пусть она выставит перед ним большой лист фанеры, он фанеру когтями пробьёт, а ты с обратной стороны эти когти-то молотком и загни.

– Чушь собачья! – разочарованно произнёс Георгий. – А где она фанеру возьмёт? И молоток откуда? И ты рядом на животе лежишь?

– Ты что, дурак! – искренне удивился Станислав. – Это всего лишь установка такая на сон. Подумаешь заранее об этом, оно и приснится.

– Это ты дурак, если какому-то деревенскому знахарю веришь!

– Не верю. Но медведь её больше не беспокоит, и спит она, как убитая. Я даже на спину переворачиваюсь иногда. Короче, думай, что хочешь, а я звоню ему.

– Кому, медведю?

– Алло!.. – Станислав позвонил всё-таки печнику, выслушал его внимательно и сказал другу: – Значит, так. Перед тем, как лечь спать, переведи все часы в доме на два часа вперёд. И будешь просыпаться не в пять, а в семь. Так Васька велел. Понял?

– Иди ты! – послал его в сердцах Георгий. – С таким невеждой и пить-то противно.

– Я-то пойду. Тем более, что мы уже всё выпили. Но завтра я специально явлюсь и проверю.

В воскресенье, ровно в десять часов утра, дверь Станиславу открыла жена Георгия.

– А Жора не вставал ещё, – с тревогой доложила она – Представляешь, время двенадцать, а он спит себе, как медведь в берлоге.

– Ничего страшного, – успокоил её Станислав. – К весне обязательно проснётся.

 

* * *

 

 

Досталось на орехи

 

Есть тут у нас на окраине столицы громадный торговый центр, а позади рынок в два ряда перестроечной наружности. Иду я как-то утром по нему и вижу, орешки продаются. Зашёл в павильон, слева от входа парень чернявый сидит. В смартфон уткнулся. Пробежал я взглядом по ящичкам с ценниками и решил грецких орешков купить. Старикам вроде полезно.

– Будь добр, – вежливо обратился я к продавцу. – Взвесь мне, пожалуйста, граммов двести вот этих.

Молодой человек, не выключая смартфон, встал, взвесил, принял оплату и сел обратно на стул. Мне бы уйти подобру-поздорову. Так нет же, решил я и жене орешков купить, типа кешью или миндаля.

– Будь добр, – снова попросил я. – Взвесь мне ещё вот этих граммов сто.

– А сразу вы не могли заказать, что вам надо! – с восточным акцентом и вопреки любым базарным обычаям сердито упрекнул меня парень.

– Сразу не мог, подумать надо было, – произнёс я в оправдание и не сдержался: – А что, неужели так трудно ещё раз встать?

– Месяц поголодайте, тогда узнаете, – ответил он и не встал.

– Ну, извини! – сказал я и вышел.

Весь день я гадал потом, в чём же вина моя?

А вечером сообщили по телевизору, что завтра заканчивается Рамадан. То есть месяц обязательного для мусульман поста, когда они в дневное время отказываются от приёма пищи.

Да ради Бога! У нас тоже Пасха есть. Только всё равно до сих пор понять не могу, за что я тогда попросил прощения у продавца орехов?

 

* * *

 

 

Любовь в трёх эпизодах

 

Зимний морозный вечер. Санька стоит перед музыкальной школой в Сокольниках, постукивая носками ботинок о крыльцо. Открывается дверь и на пороге появляется Таня. В руках у неё большая папка с нотными тетрадями и скрипка в коричневом футляре.

– Пошли скорее, чтобы она не замёрзла, – говорит Таня.

– Подожди, дай завяжу, а то ты вперёд замёрзнешь, – останавливает любимую одноклассницу Санька и заботливо завязывает у неё под подбородком верёвочки от белой меховой шапки. Затем он берёт у Тани футляр, и они вместе то идут, то бегут по одной из улиц района.

 

Просторная, богато обставленная квартира на Кутузовском. В квартире Саша и Таня.

– Я очень рада, что ты меня нашёл, – говорит Таня, доставая из шкафчика бутылку вина и бокалы. – Где же ты пропадал всё это время?

– Служба, – уклончиво отвечает Саша.

– Исчез и даже не попрощался.

– Ну ты же сама в восьмом классе сказала, что замуж выйдешь за того, кто старше и у кого всё есть.

– А тебя не узнать, ты сильно изменился.

– В лучшую или в худшую сторону?

– Да ты всегда хорошо выглядел. А сейчас вообще обалденно. Роскошный мужик. Открывай, выпьем за встречу.

После выпитого бокала Таня приближается к Саше и предлагает:

– Давай поцелуемся, что ли. Первый раз, между прочим.

Саша и Таня целуются, не сдерживая себя, страстно и долго.

– Кстати, муж сегодня может вернуться раньше, – жеманно выбравшись из Сашиных объятий, предупреждает Таня. – А тайное свидание должно быть оправданным.

Таня в лёгком халатике, с растрёпанными волосами, и Саша прощаются у дверей в прихожей.

– Ну и медведь же ты, измял меня всю, – в голосе Тани слышатся одобрительные нотки. – Но я довольна и не протестую. Встречаться будем, когда захочешь и когда я смогу. Наверстаем упущенное. Двадцать лет потеряли. Согласен?

– Надо подумать, – отвечает Саша.

– Не ломайся, тебе это не идёт, – говорит Таня и перед тем, как закрыть дверь, чмокает Сашу в щёку. – Завтра обязательно позвони и я скажу, где. Дома у меня больше нельзя. Я сама всё организую. Если не позвонишь, я обижусь.

Саша уходит. Выйдя из подъезда, он тут же сплёвывает, будто что-то горькое побывало у него во рту.

– Да хоть заобижайся, – произносит он вслух. – Просто бабу себе я и без тебя найду.

 

«Пятёрочка» на выезде из Люберец. Небольшая очередь к кассе.

Вдруг кто-то тюкнул Александра слегка по плечу. Он обернулся – старушка какая-то в поношенном зимнем пальто и грубой вязаной шапке. Глаза влажные, бордовые прожилки на лице. В корзине батон и пакет кефира.

– Пожалуйста, проходите, – сказал Александр. – Я пропускаю.

– А ты не узнаёшь меня? – тихо спросила его старушка.

– Извините, но нет, – уверенно ответил Александр.

– Это же я, Таня, – призналась старушка и вроде как улыбнулась даже.

Какая такая Таня Александр не понял, но, когда расплачивался за десять рулонов туалетной бумаги и поджидал старушку на выходе, то смутно предположил, что это та самая Таня, которую он любил всю жизнь.

– Теперь узнал, – не веря глазам своим, почти наугад, заявил Александр уже на улице. – А ты почему здесь?

– А я теперь здесь живу. Муж умер, он же намного старше меня был, академик. Деньги кончились, и я ту квартиру давно продала. А ты почему тогда не позвонил и снова исчез?

– Служба.

– А куда тебе столько бумаги, семья большая?

– У меня дом в деревне. Вот заехал и взял про запас. Тебя подвезти? Холодно ведь, замёрзнешь.

– Не надо, сама дойду. Только воротник подними мне, а то рука болит.

Александр заботливо исполнил просьбу старушки, попрощался ответным «пока», сел в Мерседес и укатил под Коломну. Всю дорогу до своего уединённого особняка не мог унять он душевный трепет, жалость и грусть.

 

* * *

 

 

Пашка-пердун

 

И в энской области встречаются болота. Особенно в одном из восточных районов. Там-то вот и подались в лес трое друзей-пацанов, лет по двенадцать. Забрели в какую-то чащу, миновали её и вышли к широкой яме. Вода в ней тихая, тёмная, ни лягушек, ни жуков-плавунцов.

– Ну-ка, дайте я глубину измерю, – сказал решительно Колька, подобрал длинную сухую ветку, ткнул её в воду и тут же отпрянул в испуге. Из глубины поднялись и жутко пробулькали такие большие пузыри, что даже Пашка напрягся, который стоял чуть поодаль на бугорке.

– Я знаю, что это, – заявил деловито Ринат. – Это газ болотный, он тоже горит, мне отец рассказывал. – Пашка, давай спички, сейчас проверим, правда или нет.

Пашка послушно достал коробку спичек, которую всегда брал с собой в лес с тех пор, как посчитал себя почти взрослым, и передал её Ринату.

Но горящая спичка горящей не долетала до пузырей. Колька тыкать уже устал и спички заканчивались.

– А мы по-другому проверим, – предложил Ринат. – Папка говорил, что мы, когда пукаем, точно такой же газ выпускаем. – Колька, давай, я спичку поднесу, а ты пёрнешь.

– Давай, – смеясь, согласился Колька, приспустил до колен вначале джинсы, потом трусы и приготовился.

Ринат чирнул спичкой, поднёс её к голой заднице друга, а та молчит.

– Ну! – скомандовал Ринат.

Тишана.

– Ну!

Тишина.

– Не получается что-то, – искренне повинился Колька и натянул обратно джинсы с трусами. – Я утром ничего не ел, один чай только выпил.

– А ты что ел? – поинтересовался Ринат у Пашки.

– Пельмени с капустой.

– А пил чего?

– Молоко с аладушками, парное.

– Вот это то, что надо! – воскликнул Ринат. – Тем более, что ты самый толстый. Снимай штаны.

А Пашка и не сопротивлялся. Ему тоже было интересно, горит или не горит. Поэтому он охотно оголил свою пушку и встал в огневую позу.

– Ну! – скомандовал Ринат.

И Пашка так выстрелил, что Колька отскочил в сторону и закатился от смеха, а Ринат с ошарашенным видом, зажав ноздри, стал искать отлетевшую спичку. Не понимая, зачем.

– А потише нельзя? – сердито проворчал Ринат. – Всего две целые спички остались.

Второй раз произошло то же самое. Только в чаще кто-то ухнул и спичка из рук Рината не выпала.

– Ты видел огонь? – спросил Ринат Кольку. Но тот, продолжая хохотать, как ненормальный, ничего вымолвить не смог, а лишь покачал головой.

– Давай последний раз, – приказал Ринат.

– Да мне всё равно, – похвастался Пашка. – Я хоть сколько пердеть могу.

В третий раз что-то вроде вспыхнуло на мгновение ярким светом на выходе. Или это показалось Ринату.

По дороге домой Пашка уже без спросу, а просто в доказательство своих могучих способностей, регулярно издавал характерные звуки. И зря. Потому, что после этого друзья, а потом и другие, стали обзывать его Пашкой-пердуном.

 

С тех пор прошло двадцать пять лет. Кольку посадили за то, что ножичком ткнул кого-то, и в родные края он уже не вернулся. Ринат с отцом давно перебрались в Казань, и оба работают в какой-то местной структуре Газпрома. А Пашка-пердун в Москве, его ещё часто по телевизору показывают.

 

* * *

 

 

Сила искусства

 

Станиславский на перекладине, в гимнастёрке, не подпоясанной ремнём, раз за разом выполняет подъём переворотом. Рядом замполит, другие офицеры, военный корреспондент с фотоаппаратом, немного дальше солдаты – все с удивлением наблюдают за происходящим. Один из офицеров считает, который раз уже Станиславский переворачивается через перекладину:

– Девяносто один, девяносто два, девяносто три…

 

Через неделю в кабинете замполита один из офицеров вслух читает газету с названием «За Родину!»:

– За плечами ефрейтора Станиславского всего год службы, а он вновь удивил своих товарищей и командиров своими незаурядными спортивными достижениями. На днях в присутствии нашего корреспондента он сто пятьдесят раз выполнил подъём переворотом и сто двадцать раз подтянулся на перекладине. Вот такие парни служат в группе советских войск в Германии.

– Никогда бы не поверил, если бы сам не видел, – говорит замполит. – И откуда в нём такая сила!

 

На другой день после завтрака замполит срочно вызвал Станиславского к себе. Но в кабинете оказался ещё один офицер, капитан из особого отдела.

– Как служится? – спрашивает особист.

– Нормально, товарищ капитан, – бодро отвечает Станиславский. – Всё в порядке.

– Молодец! Насчёт тебя у нас никаких сомнений. В армии сверхсрочно не думаешь остаться?

– Никак нет. После демобилизации в институт физкультуры поступать буду.

– Правильно. Если надо будет, характеристику мы тебе дадим соответствующую. А пока у нас к тебе вот какое дело. Надо взять под защиту одного солдата с высшим образованием.

– Не солдата, а уникума, – с раздражением уточняет замполит. – Феофелактова из второго взвода первой роты. Да ты его знаешь.

– Не знаю, но видел, – говорит Станиславский. – Толстомясый такой, над ним ещё смеются все?

– Он самый, – подтверждает замполит. – Одна морока с ним, честное слово. И ведь не комиссуешь его без законной причины.

– То есть другого выхода нет, – говорит особист. – Что можно сказать о нём, чтобы ты понял проблему. Он москвич, историк, из интеллигентной семьи, один у родителей, женат. К армейской жизни абсолютно не приспособлен, год в армии продержаться не может, ни одной воинской специальности не освоил, хотя человек он, видимо, неплохой. Но оружие ему доверить нельзя, технику тоже. В роте его постоянно обижают и даже издеваются над ним. Масло и сахар отбирают, а дома он наверняка привык хорошо покушать. Ни с кем не дружит, последнее время постоянно в депрессии, заикаться стал. Так ему, видите ли, плохо у нас. Не дай бог руки на себя наложит. А допустить подобного или другого происшествия с ним нам никак нельзя. И мы очень надеемся, что под твоей защитой этот самый уникум, как говорит замполит, дослужит свой срок спокойно. И вернём мы его на гражданку живым и здоровым. Как ты к этому относишься?

– Положительно, – не раздумывая, отвечает Станиславский. – Если только это служебное задание.

– Именно задание или комсомольское поручение, – говорит замполит. – Как тебе будет угодно. Но прошу тебя, в рамках дозволенного. Никого калечить не надо.

– И я прошу тебя, даже приказываю, силу не применяй, – строго говорит особист. – Мы полагаем, одного твоего авторитета будет достаточно. Просто выкажи своё расположение к нему, пообщайся с ним, разыграй какую-нибудь сценку. Ты же Станиславский, продемонстрируй силу искусства, пусть все поверят, что вы дружите. Понял?

– Так точно, товарищи капитан! – улыбаясь, соглашается Станиславский. – Разрешите приступить к выполнению?

– Ты не шути, дело серьёзное, – говорит замполит. – Чуть чего, сразу ко мне. Всё, можешь идти.

Станиславский уходит.

– Хороший парень, – замечает особист. – К нам бы его. Но всё равно проследи, чтобы он не переусердствовал и дров лишних не наломал. Как в первый день после прибытия. Троих тогда в санбат уложил.

– Да старики сами виноваты были, хотели у него часы и ремень отобрать на дембель. А парень он действительно, хороший, – подтверждает замполит. – Мы тут на днях анкетирование провели среди личного состава с вопросом, на кого из сослуживцев вы больше всего хотели бы походить. Так вот, девяносто процентов ответили, что на ефрейтора Станиславского.

 

В этот же день перед ужином Станиславский, прислонившись на улице к оградке возле казармы, наблюдает со стороны за Феофелактовым, который стоит в середине шеренги взвода, выстроенного отдельно от всей роты.

– Вольно! – командует прапорщик. – Всем оставаться на месте, сейчас приду, возьму разнарядку на завтра.

Взвод предоставлен сам себе, и солдаты находят забаву – начинают весело толкать Феофелактова от одного к другому и давать ему подзатыльники. Причём делают это совместно самые щуплые и низкорослые солдаты. Феофелактов, поджав руки к груди, не сопротивляется, а только пыхтит и взывает:

– Прекратите немедленно, как вам не стыдно!

Жалкий вид и явно неподходящие в такой ситуации слова ни у кого не вызывают сочувствия, а только ещё больше раззадоривают солдат.

Станиславский подходит к оставшемуся без присмотра взводу, легко отталкивает самых активных участников унижения сослуживца, берёт Феофелактова за руку, отводит его чуть в сторону и громко, чтобы все слышали, спрашивает:

– Объясни-ка мне, земеля, почему ты никому из этих баранов по рогам дать не можешь?

– Никогда людей не бил и бить не буду, – заикаясь, отвечает Феофелактов.

Все откровенно хохочут над таким ответом.

– Тогда я за тебя это буду делать, – ещё громче произносит Станиславский. – У нас гвардейская часть или стадо животных. Кто ещё хоть раз его тронет, будет иметь дело со мной. А я рога быстро обломаю. Все поняли? – И Станиславский, заложив руки за спину, медленно проходит мимо собравшихся вдруг снова в строй солдат.

Угроза подействовала. Издевательства и даже просто насмешки в отношении Феофелактова прекратились. И дослужил он свой срок спокойно. С маслом и с сахаром. Велика всё-таки сила искусства!

 

* * *

 

 

Тогда всех расстреливали

 

Иду по парку, в руках маленькое радио. Слушатели звонят в студию и рассуждают о Сталине и тридцатых годах. Один мужик выразил сомнение по поводу официальных данных о количестве расстрелов. На что ведущий резко отреагировал: «А чего вы удивляетесь, тогда всех расстреливали». Брякнул так на всю страну и всё тут. Особенно меня озадачило, что всех. А кто же тогда в живых остался, мы-то чьи потомки? Я достаю телефон и тоже звоню в студию. Удивительно, но подключили. Я называю своё имя, сообщаю, что из Москвы, а дальше просто сочиняю на ходу. Да что, говорю, тридцатые, и в семидесятые то же самое было. Вот такой случай, например. Записывали песню «Эхо любви» к фильму «Судьба». Анна Герман пела. Записали. Все в восторге. А дирижёр оркестра предложил перезаписать, потому что одна молодая скрипачка не ту ноту пропиликала. Так, представляете, эту бедную девушку расстреляли. Я думал, ведущий не поверит, засмеётся. А он совершенно серьёзно благодарит меня: «Спасибо вам большое за ещё одно вопиющее свидетельство о чудовищных преступлениях советской власти».

– Мать честная! – воскликнул я вслух и чуть говорящее изделие в урну не выбросил. – Это надо же так головы людям морочить!

 

* * *

 

 

Подержи, Люся

 

Случилось это в начале девяностых на Патриках, сам всё видел. Поздно вечером идут мимо входа в ресторан ну очень приличного вида старичок со старушкой. И в этот самый момент вываливаются из дверей два пьяных амбала в кожаных куртках. И давай дурашливо за старичков этих цепляться, вешаются на них, обхватывают, будто приятелей закадычных. Да ещё матюкаются и ржут при этом, как последние отморозки. Шляпку с головы старушки сорвали, причёчку ей растрепали. Тогда старик, сильно оттолкнув обоих в сторону, снял очки, вынул оба зубных протеза, сказал жене «Подержи, Люся» и так отметелил этих амбалов, что я до сих пор гадаю, выжили они или нет.

 

* * *

 

 

Перстень с трефовым крестом

 

Живёт Колька с матерью в двухэтажном доме довоенной постройки. Во дворе у него своя голубятня, которую он соорудил сам, как смог. Стоит он возле неё, загоревший, без майки, на ногах сандалии, на голове простенькая тюбетейка. А на плече у него птенец голубя, чёрный с белым хвостом. Нажевав зерна, Колька подкармливает голубёнка прямо изо рта. Птенец жадно и смело подставляет к его лицу клюв за очередной порцией.

 

Тёплый осенний день. Колька в школьной форме шугает голубей и наблюдает за их полётом. Через какое-то время вся стая дружно опускается на захват голубятни. Но один чёрный голубь с белым хвостом отделяется и садится на плечо своего юного хозяина. Это Цыганок – такое имя придумал ему Колька ещё летом. Мать Цыганка поймал ястреб. Поэтому Колька и вырастил его сам. И теперь, по мнению соседей по дому, взрослый голубь так выражает ему свою благодарность.

 

Демонстрация в центре города в честь праздника Великого Октября. Колонны школьных коллективов направляются к высокой монументальной трибуне с памятником Ленину напротив здания Горсовета. В одной из колонн идёт Колька. Перед самой трибуной он, расстегнув тёплую куртку, достаёт Цыганка и, когда раздаётся «Да здравствуют пионеры и школьники! Ура, товарищи!», под общее ликование одноклассников выпускает его из рук. Голубь, хлопая крыльями, устремляется в небо над людским потоком.

– А он вернётся домой? – спрашивают наперебой ребята.

– Конечно, – уверенно отвечает Колька. – Через полчаса. А был бы почтовым, минут за десять долетел бы.

 

Зимний вечер, морозно. Колька один дома.

Стук в дверь. И сразу без приглашения входит пожилая соседка по подъезду, заглядывает на кухню и спрашивает:

– А где мать?

– Папку встречать уехала.

– Из тюрьмы, что ли? – Колька в ответ утвердительно кивает. – Ну, теперь начнётся у вас. Как бы он сразу чего худого не наделал, такие на свободе жить не умеют. Ты, Колька, пример с него не бери, – предостерегает соседка.

 

В квартиру заходят мать и отец. Колька с удивлением смотрит на то, во что одет отец – серая телогрейка, серая шапка, серые штаны, серые кирзовые сапоги. Отец, крепкого телосложения мужчина, легко приподнимает сына и прижимает к себе. В момент, когда отец обнял его, Колька с незнакомым до этого ощущением почувствовал щетину на небритом отцовском лице и разглядел ещё у него наколку на безымянном пальце левой руки – перстень с трефовым крестом.

 

Возле сарая в компании каких-то мужиков, пошатываясь, стоит пьяный Колькин отец.

– Сейчас я вам его достану, – говорит он мужикам, подставляя лестницу к крыше сарая, на которой возвышается Колькина голубятня. Спускается он уже с Цыганком и на показ расправляет ему хвост и крылья. – Ну, где вы ещё такого найдёте, чистокровная бабочка. Ящик столичной и он ваш. Так что берите, пока я добрый.

– А почему голубятня без замка? – удивляется один из мужиков.

– А зачем её закрывать, – с ухмылкой отвечает отец Кольки. – Мне сами несут, а не тырят у меня. И ты, если скажу, сам принесёшь сюда всех своих птичек. И водки поставишь, сколько потребую.

Мужики в нерешительности о чём-то шушукаются между собой. По выражению их лиц видно, что они уже окончательно поняли, с кем связались, и что за тип предлагает им купить хорошего голубя.

В это время, вернувшись из школы с полевой сумкой через плечо вместо портфеля, к сараю подбегает Колька.

– Отдай, это же мой голубь, – испуганно просит он отца.

– Да ты кто такой! – возмущается отец, и взгляд его и без того почти всегда угрожающий, становится откровенно свирепым. – Здесь всё моё!

– Ну, пожалуйста, папа, отпусти его, ему же больно.

Колька виснет на руках у отца и пытается освободить Цыганка.

– Пойдём мы, – говорит другой мужик в явном смятении от происходящего.

– Да на, забирай своё сокровище! – кричит пьяный отец и в ярости на глазах у сына, широко размахнувшись, с силой бросает Цыганка на снег. Голова птицы при этом остаётся у отца в сжатой ладони. И опять этот перстень с трефовым крестом.

Колька замирает на мгновение, не веря в то, что произошло, и затем кидается к ещё трепещущему в агонии тельцу голубя.

Мужики быстро и молча уходят.

 

Утром на кухне протрезвевший отец, нервно погасив папиросу о край батареи, подходит к Кольке, обнимает его и просит прощения:

– Пьяный я был, ничего не помню. Сам же ещё сказал тебе, чтобы голубятню не закрывал. Может, замок и остановил бы меня. Хотя вряд ли. Ну, прости ты меня. Если хочешь, у тебя самые лучшие голуби будут. А хочешь, я научу тебя драться. Пока я жив, ни один фраер тебя не тронет. А потом сам себя защищай. Бей первым ногами, ноги сильнее. А, сграбастают, зубами рви. Никого не жалей и ничего ни у кого не проси. Могу ещё в карты научить играть. В жизни всё пригодиться может.

Колька по-детски плаксиво, вытирая глаза кулаком, всхлипывает и говорит:

– Такого, как Цыганок, больше не будет. Я его за сараем похоронил. Только ямка неглубокая, снега много и земля мёрзлая. Недавно совсем мамка тебя привезла, а ты вон уже чего наделал. Никогда тебе этого не прощу.

Видно, что отец очень переживает, искренне раскаивается, но не знает, как ещё утешить сына.

– Кончай скулить, – снова закурив, говорит отец. – Ты мой сын. А, значит, умный и сильный. Распустил нюни, как баба. Всё, забыли. Марш в туалет, вытри слёзы и высморкайся, как следует.

Через месяц отца снова забрали. И больше Колька никогда его не видел. Сгинул бесследно.

 

Николаю Сергеевичу уже за восемьдесят. Отца он давно простил, понимая, что не из каждого беспризорника тогда академики получались и не каждому бывшему москвичу въезд в Москву запрещали. Со временем он вспоминал об отце всё реже и реже. А вот перстень с трефовым крестом так и маячит у него перед глазами. Он даже сам хотел когда-то набить себе похожий. Но знающие люди предупредили, что с такой незаконной наколкой без пальца остаться можно.

 

* * *

 

 

Брошка

 

Тридцать два года Руслану, а он один. Вне дома общения ему хватает, работа такая. И с женщинами у него всё в порядке, меняет их регулярно. А что, вся прелесть в разнообразии вкуса, как говорил Мопассан. А, может, и не говорил. Но дома Руслан всегда один. Поговорить не с кем, заботиться не о ком. И решил он завести маленькую собачку, какую ему всегда хотелось. И обязательно девочку. Чтобы одиночество скрашивала. Почитал Руслан объявления, позвонил и поехал выбирать. Эта заводчица русских той-терьеров жила в частном доме на окраине Москвы. Когда выбежали в гостиную пять щеночков, он растерялся. Девчонок было четыре. Взял он одну – рычит, вырывается. И другая такая же вертлявая, и третья. А вот четвёртая, самая маленькая, песочного окраса с отливом, сама запросилась на руки. Смотрит на незнакомца глазками-смородинками, хвостиком виляет, лапками передними на ботинок встала. Поднял её Руслан, прижал к груди, да так она и прилипла. Как брошка с клеймом на животике, подумал он. Вот и пусть она будет Брошкой.

– А почему Хохотунья из Малаховки? – спросил он у заводчицы, заглянув в ветеринарный паспорт.

– Да это просто для регистрации, – ответила женщина. – А дальше можете звать свою собачку, как хотите.

– А я уже придумал как, – уверенно заявил Руслан. – Брошка.

– Подходит, – согласилась заводчица. – Вон она как прижалась к вам. Только будьте внимательны, тойчики очень не любят шума. Гром, например, салюты и другие подобные звуки. Пылесоса может испугаться или громкого крика. Такая вот у них эмоциональная нестабильность. Бывает даже, на малейший шорох лаять начинают и не сразу успокаиваются. Зато умницы и никогда ничего не забывают. Берегите её.

И зажил Руслан дальше с Брошкой. Любили они друг друга действительно так, как ни в сказке сказать, ни пером описать. А я и пытаться даже не буду. Потому, что это не сказка и потому, что собачью любовь словами выразить невозможно. Замечу только, что дела свои Брошка делала с первого же дня в прихожей на газетке или на прогулке. Спала она исключительно с Русланом, где-то у него под боком или в ногах. Других людей и собак она к себе не подпускала. Хозяин был для неё всем на свете.

Через год Руслан решил отметить свой день рождения дома. Не один, конечно. И пригласил он в гости некую Альбину, коллегу из своего риэлторского агентства. А вдруг он на ней остановится, тридцать трио года всё-таки, возраст знаковый. С Альбиной у него ничего ещё не было по той лишь причине, что на работу он принял её всего пару недель назад. Она, разумеется, согласилась и сказала, что принесёт чего-нибудь вкусненького.

И принесла – пиццу из Перекрёстка, что напротив. Сели за стол на кухне. Брошка, как обычно, на коленях у Руслана. Когда он за компьютером, она тоже на коленях. Скомкается и посапывает себе.

– Ну что, Руслан Олегович, за ваш день рождения! – предложила Альбина и подняла бокал шампанского.

В этот момент Брошка вдруг встала и протянула мордочку к тарелке с пиццей. Незнакомый запах её увлёк, что ли?

– Куда! – истошно закричала Альбина и даже ногой топнула. – Фу, дрянь такая!

Брошка тут же ослабла как-то, посмотрела на Руслана преданным взглядом, вздрогнула судорожно, вытянулась у него на коленях и умерла.

Похоронил Руслан свою маленькую собачку в ближайшем лесу. А помянул он её уже дома, один. Выпил и заплакал.

 

* * *

 

 

Иван

 

Солнечный майский день. Иван отрабатывает свои приёмы. Бьёт по висящему на воротах гаража старому матрасу. Боевая стойка, удары и имитация ударов у Ивана совсем не похожи на элементы спортивных единоборств. То, что и как он делает, больше похоже на драку, в которой с его стороны расчётливая агрессия и жестокость. Видно, как Иван сосредоточенно настраивается на схватку и с какой-то буйной остервенелостью нападает на воображаемого противника. Всё это действо повторяется несколько раз и заканчивается тем, что он срывает матрас с ворот, высоко подпрыгивает и втаптывает его в землю.

 

Тёплый летний вечер. Старый заросший сквер. На скамейке человек пять разновозрастных мужиков, не обращая внимания на прохожих, распивают спиртное, громко сквернословят и швыряют мусор в кусты.

– Ку-ку, граждане алкоголики и хулиганы! – подойдя ближе, задиристо обращается к ним Иван. – Быстренько всё убрали за собой и свалили отсюда.

Самый здоровый из мужиков первым поддаётся на провокацию.

– Не понял, – удивляется он. – Чего тебе надо?

– Чтобы вы ушли отсюда и чтобы я ваших рож здесь больше не видел.

– А если не уйдём? – спрашивает мужик.

– Да куда вы денетесь, козлы вонючие! – ухмыляется Иван.

Такой дерзости и таких обидных слов этот самый большой мужик уже не выдерживает и бесшабашно нападает на Ивана. Но тот сшибает его с ног одним ударом. Другие мужики тоже с хмельным азартом набрасываются на Ивана. Один из них при этом успевает даже разбить пустую бутылку о край скамейки и вооружиться розочкой. Однако такая стычка с добровольным блюстителем порядка заканчивается для них очень плохо. Издавая протяжные стоны и корчась от боли, все они валяются на земле, в том числе и тот, что с разбитой бутылкой в руке.

 

Иван в том же сквере, сидит на той же скамейке, возле которой пару месяцев назад он расправился с пьяной компанией. Вдруг за высокими кустарниками раздаётся хриплый мужской голос.

– Ну что, мент, вот и встретились, – говорит кто-то кому-то. – А ты думал, что мы забыли про тебя.

Иван встаёт, пробирается между кустами и видит, как двое взрослых парней, один из них с ножом, стоят напротив мужчины лет тридцати пяти или чуть старше.

– Эй, как вас там, ку-ку! – бодрым голосом окликает всех Иван и намеренно оказывается между противниками.

– Интересно, блин, двое на одного, – шутливым тоном замечает Иван. – Может, просто поиграем. Я, когда к бабушке приезжал, так мы там с пацанами землю делили. Ножичек в круг втыкали и нарезали её, как пиццу.

– Ты чё буровишь, баклан! – угрожающе сплюнув, возмущается тот, что с ножом, и начинает двигаться на Ивана.

– Ох, и не повезло же вам сегодня, – произносит Иван, слегка приседает, выставляет перед собой руки и сам с устрашающим прищуром делает шаг навстречу вооруженному бандиту. Тот, которого назвали ментом, заходит при этом сбоку с явным желанием предпринять какие-то совместные действия.

– Не лезь! – приказывает Иван. – Беги или встань за дерево и не дёргайся. Я сам справлюсь.

Произнеся последнее слово, Иван внезапно подбирает с земли горсть трухи, кидает её в лицо противнику, а сам резко пинает его в пах и следом со всего маха в голову. После этого он стремительно отскакивает в сторону, точно за спину второму бандиту, хватает его за шею, валит на землю и также дважды сильно пинает по нему. Затем Иван снова поворачивается к первому и предпринимает попытку нанести ещё удар. Но тот, кого он так решительно и смело бросился защищать, останавливает его.

– Хватит с них, а то забьёшь до смерти. – Сказав это, он вынимает из кармана удостоверение и представляется: – Старший инспектор уголовного розыска. – А тебя как зовут? Только не ври, всё равно ведь узнаю.

– Иван.

– Спасибо тебе, Ваня, конечно! А не слишком ли ты постарался? Как бы их вместо изолятора в больницу не пришлось везти.

– А чего их жалеть, – говорит Иван. – Не ты их, так они тебя.

– Логично, – соглашается настоящий блюститель порядка. – Они, видимо, решили отомстить мне или натравил кто. Вот и выследили меня здесь. А я ведь тоже забрёл сюда не просто так, а чтобы выяснить, кто же тут людей систематически избивает. И теперь я догадываюсь, кто.

– Не систематически, а иногда, – уточняет Иван. – И не избиваю, а тренируюсь.

– Да разве можно так на людях тренироваться!

– Можно, – возражает Иван. – Потому, что это не люди. Давить их надо, как тараканов. У меня вот сестрёнка в первый класс пошла, отца нет, и я боюсь за неё. Каких-то уродов, наркоманов, педофилов полно, а полицейских не видно. Я, например, за полгода ни одного у нас в Кузьминках не встретил. Вот и приходится за вас дерьмо разгребать. Без званий и без оружия.

– Да ты сам, как оружие. Поэтому предупреждаю, если ещё раз придёшь сюда вот так потренироваться, то я как пить дать арестую тебя.

– Ещё одного раза точно не будет, – обещает Иван. – Пока не будет. У меня повестка дома лежит, на днях в армию забирают.

– Тогда всё, вопросов больше нет. А то эти, смотрю, зашевелились. – И старший инспектор уголовного розыска подаёт Ивану на прощание руку. – Желаю отслужить достойно. И не забирают, а призывают.

– Ладно, учту, – улыбается Иван. – До свидания! Но я обязательно вернусь.

 

Через год Иван вернулся, и они снова встретились. Только теперь уже сотрудник полиции бросился на помощь своему спасителю, узнав случайно, что тот явился без спроса на какое-то сборище экстремистов, разгромил там всё в пух и прах, обозвал всех вонючими козлами, ещё уродами, ультрой и контрой, попинал кого-то, чем напрочь нечаянно расстроил секретную операцию фээсбэшников и навлёк на себя их суровый гнев. Бывает же! Пришлось договариваться.

 

* * *

 

 

Хрен им, а не Москва

 

1933 год. Большое и шумное сибирское село. Мишке Мусохранову десять лет. Отец его в гражданскую сгинул, а мать с кулацким сыном в Китай убежала. Жил Мишка с бабушкой, с бабой Ганей. Любила она внука так крепко и так берегла его, что пуще некуда. И всё представляла, что вырастет он гарным хлопцем, правнуков ей нарожает, похоронит её по-человечески. А пока что он просто маленький Мусохранчик. И вот однажды этот самый маленький Мусохранчик сотворил очень некрасивый поступок. Вышел он с ребятами в поле за сусликами. Но не «выливать» их водой, как принято было, а керосином травить. Плеснул керосинчику в нору, зверёк сам и выпрыгивает. А день знойный был, солнце в зените. Навстречу со стороны райцентра дядька Лукьяныч идёт. Видно, что угорел он сильно от жары и дороги. Тот самый дядька, который намедни пожаловался бабе Гане на то, что драгоценный внучок её в сад к нему без спросу забрался. Ладно бы просто пожаловался, а то взял и обозвал его ещё при этом Мухосранчиком. Подошёл, значит, Лукьяныч к ребятам и просит: «Умираю, – говорит, – дайте попить чего-нибудь». Мишка и сунул ему бутылку с керосином. Лукьяныч схватил её, сделал пару глотков, покачал головой и пошёл дальше.

1941 год. Никого Мусохранчик не нарожал бабе Гане, не успел. Успел только плотником поработать, на механика выучиться, да дюжину девчонок в себя влюбить. Последнее письмо его с фронта заканчивалось словами: «Хрен им, а не Москва». А потом похоронка. Баба Ганя словно рассудка лишилась, неделю в одной рубашке босиком по селу бегала, едва отходили. А через много лет уже получила она весточку от пионеров одной из школ города Ржева с указанием, в какой местной деревне вместе с другими воинами покоится её внук. Сшила она чёрный мешочек с завязками, вручила его Лукьянычу и тот, душа добрая, съездил туда и привёз с братской могилы горсть землицы. Уж как убивалась баба Ганя над ней. Всё маленький Мусохранчик виделся ей, залетает будто в избу и кричит: «Бабушка, пирожки готовы?»

2020 год. Открытие Ржевского мемориала с бронзовой фигурой советского солдата, которого поднимают ввысь 35 журавлей. И на стальных панелях фамилии 17 660 погибших. Давно уж нет в живых бабы Гани. Похоронил её Лукьяныч, а следом и сам помер.

 

* * *

 

 

Моё башкирское счастье

 

Сижу на подгнившей лавочке, в каком-то подозрительно-ничейном закутке на Рублёвке, крапива по сторонам. И подходит ко мне старик весьма респектабельного обличия. Я-то ладно, тут мне и место вроде. А он-то чего забрёл сюда? Да ещё с тростью, бывшей когда-то частью ствола небольшого деревца. Кривая, пегая, сверху набалдашник из сучков раздвоенных, а снизу почти полностью истёртая резиновая набойка.

– Позволите? – говорит старик и садится рядом.

Минута проходит, молчим. Не по мне это. Пожрать не очень, а поржать сильно охота.

– Набойка-то сотая по счёту? – спрашиваю, кивая на трость.

– Тысячная, – смеётся. – Я её ещё в девяностых сделал.

– Зачем, чтобы слепого изображать?

– Чтобы от бандитов отбиваться. Бедренную кость запросто перешибает.

– Ого! – делаю вид, что поверил. – Но сейчас ведь другие времена.

– Другие, – соглашается. – И защитник сейчас у меня есть. Но добрая палка в руках никогда не помешает.

– А защитник кто?

– Сын, генерал. В Башкирии, правда. Но всё равно, если что, разберётся.

– Генералов у нас везде хватает. А в Башкирии-то почему? – спрашиваю, чтобы беседа не прерывалась.

– А у него мама оттуда, – отвечает. – И фамилия башкирская.

– Да вы что! – снова обозначаю великое удивление. – А ну-ка рассказывайте. Старики живут, пока лепечут.

– Это дети лепечут, – возражает. – А я расскажу всё, как было. А было это в семьдесят четвёртом. Послали меня в Уфу расследовать кое-что. Там бригадира одного в трубе заварили.

– Как чай, что ли?

– Ну и шутки у вас! – сердится. – Запихнули, а стык заварили. На строящемся газопроводе. За то, что своих обворовывал. А трассовики народ суровый, многие с уголовным прошлым. Так он целых семь километров до выхода полз. А, когда выполз, ослеп.

– А мама башкирская тут при чём?

– А при том, что я днём с делом вожусь, а вечером по городу гуляю. В одном магазине раз булочку взял, другой раз. А продавщица – чудо чудное, диво дивное. Колпак на головке беленький, волосы чёрненькие, глазки горят, ямочки на щеках. Смотришь на неё и словно воспаряешь куда-то.

– Не куда-то, а в рай, – уточняю.

– Хотите, чтобы я вас палкой огрел? – угрожает и улыбается одновременно.

– Не хочу, – признаюсь. – Считайте, что перед вами одно большое ухо.

– Так вот, ничего подобного до этого со мной не случалось. Влюбился и всё тут. Воспылал страстью, втюрился, втрескался, как хотите. Да ещё имя у неё музыкальное – Реляфа.

– На гармошке такие ноты точно есть, – подтверждаю, отодвигаясь подальше. – Продолжайте, пожалуйста.

– Продолжаю. Позвал в кино, согласилась. Обнял в подъезде, не заартачилась. После работы жду проводить, чуть не плачет от радости. А мне-то что делать, не тащить же её в гостиницу. Ей семнадцать, а я вдвое старше. Короче, посчитал я это знакомство сказочным приложением к командировке и вернулся домой. С другом поделился, а он, не вздумай связываться, говорит, у них многожёнство.

– Не многомужество же!

– И я ему то же самое сказал. А он, ищи себе подругу жизни в столице.

– Где-е-е! – восклицаю, аж лавочка пошатнулась. – Найти хорошую жену в Москве – то же самое, что за мороженым на солнце слетать.

– Вот именно. Полгода я выждал и поехал в Уфу свататься. Первым, кто прикоснётся к груди моей дочери – это муж её, а потом ребёнок.

– Так у вас дочь или сын? – спрашиваю в полном недоумении. – И грудь чья?

– Да это отец её мне так при встрече сказал. Здесь, говорит, по конкурсу в институт не прошла, пусть в Москве поступает. И фамилию пусть нашу оставит.

– И всё?

– Всё. А чего ещё! Не знаю, как вы, а я свою подругу жизни нашёл. Вернее и преданнее моей Реляфы никого нет.

И, надо же, именно в этот торжественный момент зазвучала в кармане у старика волнующая мелодия из кинофильма «Мужчина и женщина».

– Ну, вот она, полюбуйтесь!

Мелодия повторяется, а я глаз оторвать не могу от фотографии абонента на экране смартфона под надписью «Моё башкирское счастье». Только ангелы на небесах могли создать такой божественный образ. Единственное, что выдаёт его земное происхождение – это голубая косынка, повязанная так, как предпочитают восточные женщины.

– Я такие манты приготовила, как тебе нравится, – щебечет образ канареечным голосочком по громкой связи. – С мясом и картошкой.

– Спасибо, любимая! – благодарит старик. Встаёт, перешибает зачем-то пару веток крапивы и удаляется. А мне так жрать захотелось.

 

* * *

 

 

Русский еврей или арифметика жизни

 

Михаил Семёнович Раудштейн родился в Москве 1 сентября 1940 года. Через год оставаться в столице было опасно, да ещё с такой фамилией, и отец отправил его с матерью в Свердловск.

 

Через 32 года однажды летом присел Михаил Семёнович на скамейку возле трамвайной остановки «Центральный рынок» в Свердловске. И налетели сюда же цыганки с детьми, как галки с галчатами. Одна из них, молодая, черноокая, но с рыжими волосами почему-то, присела рядом.

– Давай погадаю, всё про тебя скажу.

– Отстань.

– Я даром погадаю.

– Да хоть как. За пацанами лучше смотри, чтобы под трамвай не попали.

– Вот, хорошего человека сразу видно. По национальности ты француз, ну сам понимаешь. По отцу ты Семёнович. А жить долго будешь, 83 года.

– Всё?

– Всё. Дай рубль.

– С этого и надо было начинать. Дам, если скажешь, как тебя зовут? Уж больно ты хороша, чертовка! Так бы и нырнул за тобой в омут.

– Ружа меня зовут.

– А по-русски?

– Рыжая, значит.

И тут трамвай его подошёл. Михаил Семёнович быстро передал Руже рубль, вскочил на ступеньку и уехал.

 

За следующие 10 лет он всего лишь раз вспомнил о рыжей цыганке. Нужды не было. Жизнь шла своим чередом. Михаил Семёнович женился, жена сынишку родила. Когда по этому случаю собрались гости, он и поведал о Ружином предсказании. Посмеялся над ним и решительно заявил, что жить будет 100 лет.

 

За следующие 10 лет он два раза вспомнил о рыжей цыганке. Первый раз, когда отец умер, конструктор реактивных двигателей, переведённый в Свердловск в 1942 году и лично знавший лётчика-испытателя Бахчиванджи. А второй раз, когда мать умерла. И он, задумавшись о скоротечности жизни, пришёл к выводу, что отведённые ему Ружей годы вполне можно признать подарком судьбы. Но от своего плана прожить 100 лет не отказался.

 

За следующие 10 лет он три раза вспомнил о рыжей цыганке. Первый раз, когда прощался с Екатеринбургом. После Сортировки поезд со скрипом повернул на Москву и Михаил Семёнович заплакал. Не здесь, оказывается, доживать придётся, подумал он. Второй раз, когда стоял у Стены плача вместе с женой и её родителями. И третий раз, когда умерла жена. Только отметили серебряную свадьбу, и всё. Тяжёлая болезнь нигде и никого не щадит. Не был бы он «французом», как назвала его Ружа, то спился бы с горя. Это у него самого такое мнение было.

 

За следующие 10 лет он четыре раза вспомнил о рыжей цыганке. Это снова на Урале уже. Сыну он сказал про себя, что в Израиле ему жарко, что он русский еврей и что без России он ну никак не может. Первый раз вспомнил, когда Сортировку обратно проезжали. Второй раз, когда с электрички спрыгнул. За грибами он, видите ли, поехал. Ехали, ехали и вдруг остановились посреди леса, за Гатью. Терпением Михаил Семёнович никогда не отличался. Поэтому с огромным усилием, но всё же разжал двери в тамбуре и спрыгнул. И получилось, как в цирке. Двери успели зажать ему пятку, и он повис вниз головой, носом в насыпь. И только он выдернул ногу, как электричка поехала. Корзину ещё потом долго в кустах искал. Третий раз, когда курицу гриль прямо из духовки купил и побежал через Белинского на свой троллейбус. А пакет расплавился, и курица выпала на дорогу, прямо на перекрёстке. Он, было, хотел подобрать её, а тут машина с исправными тормозами и бдительным водителем. Который всё равно обозвал его старым хрычом. Четвёртый раз, когда друга Андрея инсульт разбил. И друга и соседа. Михаил Семёнович по возвращении из Израиля специально квартиру купил в его доме. С Андреем они вместе в УПИ учились, вместе на Уралмаше работали и вместе невест выбирали. Одному Маша досталась, другому Майя. Посмотрел он на бедного друга в больнице, кривого, с безумным взглядом, вышел во двор и вспомнил о Руже.

 

1 сентября 2023 года. За последние 10 лет он пять раз вспомнил о рыжей цыганке. Пятый раз сегодня, в обед, когда рюмку водки, разбавленной водой в соотношении 1:2, за свой день рождения выпил. А первый раз, когда у него последний зуб удалили. Второй раз, когда у него грыжу вырезали. Третий раз, когда у него диабет обнаружили. И четвёртый раз, когда Андрей умер. Вон наш дворник-таджик на велосипеде от подъезда отъехал. Это Михаил Семёнович в окно смотрит. Мне, что ли, велосипед купить. А как я его на третий этаж поднимать буду. И правое колено болит, совсем не сгибается. Надо Вольтареном его помазать. Михаил Семёнович открывает холодильник, достаёт «Гепатромбин Г» и мажет. Мажет и вдруг спохватывается, не ту мазь взял, это же от геморроя, совсем плохо видеть стал. Включает телевизор, реклама, стреляют, выключает. Берёт с полки Бабеля и ложится на диван. Читает ровно минуту и откладывает, глаза устали. Скрещивает на груди руки и думает вслух: «Ружечка, милая, жить охота. Подкинь ещё 17 годочков. Интересно ведь, что с нашей родиной будет…»

 

* * *

 

 

А я почём знаю

 

Кабинет судьи в одном из районных судов Москвы. Собеседование в порядке подготовки дела к судебному разбирательству.

– И как долго ваш муж пьёт? – спросила судья, миловидная дама с плохо скрываемой иронической ухмылкой на благородном лице.

– Несколько лет уже, – ответила истица, на вид затюканная бытовыми заботами женщина средних лет. – Как начал пить, так остановиться не может. Каждый божий день закладывает. И всё за нашу победу. Когда победим, говорит, тогда брошу.

– Так, ответчик, – обратилась судья к мужу истицы. – Поясните суду, почему вы каждый божий день закладываете?

Но ответчик в ответ изобразил лишь нечто похожее на равнодушный взмах руки, промычал что-то запойным голосом и нервно почесал взъерошенный затылок.

– Он же спился совсем, – жалобно всхлипнула истица. – Вы же сами видите.

– А дети у вас от него?

– От него, конечно. Здоровых мужиков у нас в доме давно нет, одни старики никудышные остались.

– Ладно, хоть старики, – заметила судья. – Я вон в особняке живу, так даже поговорить не с кем. Тишина, как на кладбище. Вздрагиваю только, когда шишка на крышу с дерева упадёт.

– А что, правда, тошно одной? – забеспокоилась вдруг истица.

– Хоть в петлю лезь! – решительно заявила судья. – Но это лирика. Так мы разводимся или нет?

– Я уж и не знаю теперь, – вместо подтверждения своего требования поделилась сомнениями истица. – А нельзя его без развода просто наказать по всей строгости закона?

– За что? – искренне удивилась судья. – За то, что пьёт за нашу победу? И по какому такому закону? Вы что, хотите, чтобы с меня мантию сняли?

– Нет.

– А чего вы тогда хотите?

– Неужели не догадываетесь? Он ведь ничего не может.

– Догадываюсь, – ответила судья. – Но это обстоятельство к делу не относится.

– Ещё как относится, – возразила истица.

– Хорошо, пусть так, – согласилась судья. – Но я должна выслушать ответчика, а он мычит. Поэтому подготовку к разбирательству вашего заявления по существу я откладываю на неопределённый срок.

– И сколько же ещё он так пить будет?

– А я почём знаю.

 

* * *

 

 

Инстинкт собственника

 

Я не Аксаков и не Пришвин, но природу тоже люблю. Медведей там всяких, зайчишек, улиток и прочих козявок. Всегда готов пожалеть их, прийти на помощь или угостить чем-нибудь вкусненьким.

Однажды вот сидим с женой на берегу озера, недалеко от Москвы, рыбу ловим. Клёв обалденный.

– Я не могу больше, – говорит жена. – Руки устали. И ты заканчивай, куда нам её столько!

– А ты начинай чистить её, – предложил я. – Здесь ведь лучше, чем в мойке на кухне.

Села она на гладкий камень, позади кустики, за ними лес, и начала чистить. А я продолжаю ловить. Штук сто наловил ещё, прямо гора рыбы перед женой с ножичком. Ещё час проходит, и вдруг она как закричит, я чуть в воду не свалился.

Оборачиваюсь и вижу, длиннющий такой уж от жены отползает с окуньком нашим в пасти.

– Ах ты, гад желтоухий! – воскликнул я и смело погнался за пресмыкающимся. Он к кустам, а я наперерез, он вправо, а я влево. И так отхлестал его удилищем по башке, что он и рыбку выронил и части туловища перепутал. Потому как вперёд хвостом за корягу спрятался. Вот пусть сидит там и думает, можно чужую добычу воровать или нет. Инстинкт собственника никто не отменял. А природу я сильно люблю, и флору и фауну.

 

* * *

 

 

У них свои счёты

 

Так всё и было, можете не сомневаться.

Выходит из банка Евгений, рядовой гражданин во всех смыслах. И видит, как в сопровождении охранника, спешно закрывшего дверь лимузина, поднимается по ступенькам солидная дама. Прямо навстречу. Когда она успела всмотреться в него, он не заметил. Не обратив на неё особого внимания, Евгений медленно поплёлся к вокзалу за билетом в Москву. Все снятые им со счёта деньги предназначены для вынужденной поездки на курсы повышения квалификации. Отошёл-то от банка всего ничего, как его догоняет охранник и вежливо просит пройти с ним к управляющей. Уговаривать себя и тем более сопротивляться Евгений не стал. И вот он уже стоит в кабинете между двумя кожаными креслами перед той самой солидной дамой.

– Неужели не узнаёшь меня? – радушно улыбаясь, спрашивает она.

– Нет, – прямо отвечает Евгений.

– Тогда давай вспоминать вместе. Детский садик помнишь?

– Помню.

– Фонтанчик там помнишь, с дельфинчиками, из которых струйки брызгали?

– Помню.

– А полненькую девочку с толстой косой до пояса помнишь?

– Припоминаю.

– Мы ещё пёрышки от маленьких птичек с тобой поддували, и они на воду опускались. Ну?

– Теперь вспомнил, – сказал Евгений и тоже заулыбался. – Я бы даже точно показал, где ты на общей фотографии, будь она сейчас у меня перед глазами. Тридцать лет прошло!

– А я тебя сразу узнала…

Повспоминали они ещё немного кое о чём, а потом она поинтересовалась у Евгения, зачем он в банк приходил и зачем в Москву собрался.

– А не выполнишь ли ты одно поручение для меня? – спросила она с очень серьёзным видом. – Тебе только могу доверить.

– Выполню, если смогу, – охотно согласился Евгений.

– Вот эти документы, – и она достала из стола серую папку, – надо передать из рук в руки одному человеку. Это конфиденциальная информация для владельцев банка. Другого надёжного способа пока нет. На вокзале тебя встретят и отвезут, куда надо.

– Не волнуйся, всё передам.

– Отлично! Видно, сам бог он нам тебя послал. Главное, следить за тобой некому. Тогда так, сколько ты хочешь?

– Чего сколько?

– Денег.

– За что?

– За услугу.

– Не надо ничего. Это же по-дружески.

– Знаешь что, фонтанчик – это одно, а бизнес – это другое. Называй сумму.

– Пять тысяч, – чтобы только не продолжать эту неловкую для него сцену, ответил Евгений, имея в виду рублей, разумеется. Для него, разумеется. Сказал и сам испугался, не загнул ли он, даже шутя. Папочку по пути передать – скажи на милость, какое великое дело!

Но девочка из далёкого детства, ничуть не задумываясь, тут же вызвала сотрудника банка и произнесла приказным тоном – «пять». Молодой человек в чёрном галстуке молча вышел, вернулся, положил на стол управляющей пять тысяч долларов и удалился.

– Пакет надо или так заберёшь?..

 

На Казанском вокзале Евгения встретили двое, посадили в джип и по приезду на место сопроводили в какой-то тенистый двор за огромным зданием Министерства иностранных дел. Там в чудесном старинном домике, скрытом от посторонних глухим забором, его дипломатично принял весьма импозантный господин, поблагодарил за доставленные документы и поручил прислуге угостить нарочного коньяком, кофе и тортом. А сопровождающим поручил отвезти Евгения, куда он пожелает.

Евгений от рюмочки коньяка, чашки кофе и необыкновенно вкусного торта не отказался. А вот перемещаться ещё по столице в страшно рычащем и несоблюдающем правила дорожного движения джипе не захотел. Вышел на Арбат и с чувством исполненного долга направился к Библиотеке имени Ленина.

 

* * *

 

 

Чёрная зависть

 

Очень многие знают песню на стихи Булата Окуджавы «Счастливый жребий». Песня замечательная! Особенно сразу запоминаются и будто сами напеваются такие вот слова:

 

С нами женщины, все они красивы,

И черемуха – вся она в цвету.

Может, жребий нам выпадет счастливый,

Снова встретимся в городском саду.

 

Однако вот дальше, в конце:

 

Но из прошлого, из былой печали,

Как не сетую, как там не молю,

Проливается черными ручьями

Эта музыка прямо в кровь мою.

 

У меня классическое представление о величии. Великое в искусстве и литературе – это такая высота, достичь которую мало кому удаётся. Называть ныне здравствующих или недавно ушедших от нас артистов, поэтов, певцов великими – это кощунственно по отношению к самому определению величия. Так же, как называть кого-то из них легендами на основании того лишь, что они бесстыдно выпендривались и скандалили. Выдающиеся – да, великие – время покажет.

 

Тяну, тяну свои я вирши

К высоким образцам вершин.

А Пушкин всё равно повыше:

Конечно, он же сукин сын!

 

Наверно, это какая-то неведомая космическая сука. Не очень плодовитая, к сожалению. А, может, к счастью.

Отталкиваясь вот от такого своего представления, позволю себе последние две строчки из приведённого текста покритиковать немного. Типа нашёл, к чему привязаться. Все знают, что метафора – это оборот речи, состоящий в употреблении слов и выражений в переносном смысле на основе какой-нибудь аналогии, сходства или сравнения. К примеру, «сладкий сон», «горькие слёзы», «серебряные волосы», «золотые руки» и тому подобное. Но вот чёрные ручьи, по-моему – это вовсе не метафора. Они есть в натуре, сколько угодно – что выльешь, то и потечёт. Потом, сколько же крови должно быть в человеке, чтобы в неё текли не струйки, а целые ручьи. Даже, если эти строчки все вместе по общему смыслу принять за метафору. Понятно, что автор имел в виду войну и всё трагическое, что с ней связано. Сама память о войне чёрная, спору нет. Но он же говорит о музыке, изображая её как бы чёрными ручьями. Хотя музыка и по тексту, и сама по себе – явление тоже реальное. Для меня она ни в какой связи и ни в каком сравнении не может казаться чёрными ручьями. Ручьями – пожалуйста, но чёрными – нет. Тем более, что в начале песни звучит мягкое слово – мелодия.

Короче, музыку, проливаемую в кровь чёрными ручьями, даже если она из этих самых кровавых военных лет, я не воспринимаю. Возможно, потому же исполнители этой песни часто заканчивают её «встречей в городском саду».

Скорее всего, я не прав. Просто завидую. Памятник в Москве впечатляет. Но всё равно предлагаю свою песню под названием «Романс» на ту же мелодию. А можно и другую мелодию сочинить.

 

Ты прости меня, если не забыла.

Если та же всё под окном сирень.

Если к прошлому сердце не остыло

И любимой быть всё ещё не лень.

 

Небо белое, небо голубое.

Облака плывут в сторону твою.

Где бы ни был я, ты всегда со мною,

Я по-прежнему лишь тебя люблю.

 

Не заметил я, что любовь земная

Протекает в нас тихою рекой.

Ты прости меня, милая, родная,

Что мечталось мне о любви другой.

 

Пусть потеряны старые открытки

И не надо нам думать о былом.

Может, встретимся у твоей калитки.

Может, счастье вновь посетит твой дом.

 

* * *

 

 

Жена всё знает

 

Жена всё знает, можете даже не сомневаться. Вот моя, например, говорила ведь, что я на третий день сбегу оттуда. А сама ни разу ни в одном санатории не была. Я, разумеется, не послушал её и поехал. Сказал, что спина болит, а она лишь слегка побаливает. И отказываться резона не было: санаторий от Правительства Москвы, путёвка бесплатная, зимой всё равно нечем заняться, сам я в форме ещё, мало ли что там в плане романтических отношений может случиться. Не всё же время лечебные процедуры принимать.

Надеюсь, читатели не обидятся на меня, если я избавлю их от описания подробностей про безлюдные коридоры, диетические блюда, тренировочные штаны, шерстяные носки с домашними тапочками, пакеты с лекарствами и прочее. Перехожу сразу к делу. После заезда ни одного молодого лица среди больных и отдыхающих я не заметил. И обслуживающий персонал под стать. Сердце моё как-то трагически сжалось, настроение резко понизилось. Но, слопав парную котлетку в обед, я в общем приободрился и утешил себя мыслью о том, что вечером наверняка тут другая обстановка будет.

Приоделся цивильно и выхожу из номера в просторный холл. А в нём тоскливо, как на погосте, хотя я и не знаю, как там. Так просто для образной картинки сравнил. Однако в углу около вазона с декоративной пальмой кто-то присутствует всё-таки. Подхожу – шахматный стол, большие деревянные фигуры, со стороны белых один старичок под девяносто лет, со стороны чёрных другой такой же, минимум ровесник. На доске начальная позиция с ходом е2-е4. Ну что ж, подожду, решил я, и сражусь с победителем.

Время идёт. Оба игрока молча и сосредоточенно смотрят на доску. И я смотрю. Смотрю и не понимаю, почему чёрные так долго ответный ход не делают? Он ведь всего лишь второй в партии. Десять минут смотрят. И я смотрю. Двадцать минут смотрят. И я смотрю. Полчаса уже смотрят. И я смотрю. И вдруг чёрные спрашивают приглушённо: «А кто ходит?». «Не знаю, – вежливо отвечают белые. – Я думал, вы». «А я думал, вы». Сказать, что я был потрясён, обескуражен или повержен в уныние – значит, ничего не сказать. Свидетелем столь смехотворного и вместе с тем жалкого казуса или конфуза мне ещё не приходилось быть. Никак я не прокомментировал вслух загадочное поведение седеньких шахматистов, а только вздохнул безотрадно и удалился.

На второй день после ужина я опять поменял тренировочные штаны на джинсы и явился в кинозал на литературный вечер. О нём я узнал из объявления перед входом в столовую. Когда в зале на пятьсот человек набралось всего пять очень пожилых зрителей, не считая меня, на сцену вышла какая-то полногрудая сотрудница администрации и объявила: «Вы знаете, что наш санаторий находится рядом с городом Шатура, и мы пригласили оттуда местную поэтессу Глафиру Фуфайкину, которая почитает вам свои патриотические произведения». Ну, слава богу, обрадовался я, что-то близкое мне послушаю.

Но это близкое оказалось таким далёким, что дальше некуда. Вместо полногрудой тётки на сцену, опираясь на костыль, откуда-то из позапрошлого времени вышла ветхая-преветхая бабушка в резиновых чунях, в вязаной шапочке, с трясущейся головой и начала декларировать:

 

Зря силы тёмные веют над нами,

Вихри враждебные нас не сгнетут,

Что захотим, то и будет с врагами.

Всех вас зароем, проклятые, тут!

 

И так она на удивление сильно ударила по сцене костылём, что все пять зрителей вместе со мной будто в преисподнюю провалилась. Короче, Шатурский дом сумасшедших, если он есть, явно недорабатывает.

На третий день я культурненько попрощался с престижным санаторием и уехал в Москву. Дома намного лучше и здоровее: кошка мурлычет, пирожки с картошкой, ванна горячая, бальзамчик на травах и жена-провидица.

 

* * *

 

 

Встреча

 

Диву даёшься иногда, каких только встреч не бывает!

Учились вместе в одной школе два парня. Ещё в Советском Союзе. У одного фамилия была Дынин, у другого – Добрынин. Дыня был слабый и трусливый, Добрыня – сильный и смелый. Дыню все не любили – Добрыню все уважали. А сами они друг друга просто ненавидели и после восьмого класса ни разу больше не встретились.

И вот Добрыня служит в армии, где-то в районе Тамбова.

Поздний вечер, густой лес, грунтовая дорога, вдоль дороги армейские палатки. В одной из них, что немного в стороне от солдатских, пожилой замполит и начальник штаба батальона. В палатку входит посыльный. Начальник штаба, молодой капитан, приказывает солдату:

– Позови рядового Добрынина из второй роты.

Появляется Добрыня и докладывает, обращаясь к замполиту:

– Товарищ майор, рядовой Добрынин по вашему приказанию прибыл.

– Это я тебя вызывал, – говорит начальник штаба. – Вот что надо сделать, боец. Ты ведь на гражданке самбо занимался? Идёт учебная игра с таким же батальоном, но из другой дивизии. Часть эта для нас сейчас как бы условный противник, в расположении которого находится новая передвижная радиостанция. Она охраняется, возле неё часовой. Его надо тихонько снять и доставить сюда. Понял?

– Так точно, товарищ капитан, – отвечает Добрыня. – Только где это?

– Замполит покажет, – говорит начальник штаба. – Можешь выполнять.

Майор и Добрыня выходят из палатки. Замполит показывает ему, как добраться до места.

– Это близко, прямо по этой вот колее, метров пятьсот, – говорит он. – У часового патронов нет, охранять по сути нечего и не от кого, все учения проводятся на нашем закрытом полигоне. Не понимаю, на кой чёрт сдался начальнику штаба этот часовой! Я уж тебя прошу, не повреди там его, возьми аккуратно. И смотри, чтобы не убежал со страху, а то наделает шуму.

– В штаны может наделать, а так никуда он не денется, – обещает Добрыня. – От меня не убежит.

– Ох, доиграются когда-нибудь эти молодые командиры, – высказывает вдруг Добрыне как равному свои соображения замполит.

Хоть и темно уже по времени суток, но под светом полной луны и непотушенных фар боевых машин условно чужой участок леса хорошо просматривается. Добрыня подкрадывается к часовому, который не ходит по полянке вдоль и вокруг охраняемого объекта, а безмятежно дремлет, сидя на подножке автомобиля. Добрыня, крепко обхватив шею обмякшего от испуга и никак не сопротивляющегося часового, зажимает ему рот и уволакивает в лес. Там забирает у него автомат, приказывает молчать и пинками под зад заставляет идти в нужном направлении. И только войдя с ним в нормально освещённую офицерскую палатку, Добрыня узнаёт в пленённом часовом Дыню.

– Ты, что ли? – удивляется Добрыня.

– Я, конечно, – признаётся Дыня и, не соображая, что происходит, растерянно обращается к старшему по званию. – Это Добрыня, товарищ майор, я его знаю.

– И мы его знаем, – соглашается замполит и спрашивает у Добрынина. – Вы что, знакомы?

– Так точно, – отвечает Добрыня. – В Москве в одной школе учились.

– Тогда всё понятно, – говорит замполит. – И у нас и у них последние призывы в основном из столицы.

– Так, рядовой, – вступает в разговор капитан, обращаясь к Добрыне. – Ты свободен. А с тобой, воин, – говорит он Дыне, – придётся разбираться вместе с твоим командиром, как это ты так службу несёшь.

Добрыня и замполит выходят из палатки.

– Иди отдыхай, – произносит майор и одобрительно хлопает подчинённого по плечу.

 

* * *

 

 

В лучах славы

 

Конец сентября 2023 года.

Открываю почту, читаю:

 

«Здравствуйте, Александр Николаевич!

Меня зовут Ольга, я учусь в колледже культуры. По технике речи для разбора в контрольной работе и дальнейшем прочтении на экзамене нам разрешил выбрать басню, в том числе одну из Ваших. Все Ваши басни прекрасны, но я выбрала «Слон и паук».

Проблема в том, что в контрольной работе нужно написать творческий портрет автора, период его жизни и когда написано выбранное произведение. А я даже биографию Вашу не нашла.

Если это возможно, не могли бы Вы что-то о себе рассказать. Публиковать нигде контрольную работу я не собираюсь.

Буду очень признательна!»

 

Да-а, думаю, вот она – настоящая слава! Явилась, голубушка, сподобилась, спохватилась! Радостно, чёрт возьми! Не так за себя, как за басни вообще и за свои, в частности. Живут родненькие, несмотря ни на что. Посидел перед компьютером, почесал затылок и отвечаю:

 

«Здравствуйте, Ольга!

Спасибо за внимание к моему творчеству!

Что касается каких-либо сведений о себе и «творческого портрета», то я придерживаюсь того принципа, что об авторе пусть лучше рассказывают его произведения. Примерно также я ответил недавно одному зарубежному журналу, который решил вдруг перевести и опубликовать несколько моих рассказов.

А теперь по теме. Рассказы я пишу четыре года, а вот басни – сорок лет! Басни мои давно уже живут как бы сами по себе, независимо от меня. Их читают, выступают с ними, размещают на разных интернетовских платформах (детские, юмористические, профессиональные).

Возможно, для некоего «портрета» пригодиться ещё моё стихотворение «Лирика баснописца» (отдельно есть и в новом сборнике с таким же названием). Открывается в любом поисковике. Ещё, наверно, может пригодиться мой рассказ «Несчастные». Он о баснях и тоже легко открывается через поисковики. Кроме того можно посмотреть в интернете для примера (буквально надо вот так запрашивать): «Кочеткова Александра. А.Посохов «Друзья»; «Анна Тушина Басня А.Посохов «Борщ»; Бутмалей Анна Актриса А.Посохов «Бабочка на навозе». Я не знаю, кто это, сам случайно увидел. Это, если не образцы, то просто примеры, как читают некоторые мои басни.

Ещё можно найти в интернете: «А.Посохов Басни для поступающих в театральные ВУЗы». Этот сборник я составил с учётом того, что поступающий в театральный ВУЗ должен не только понимать юмор, он должен ещё уметь этот юмор интересно передать, создать некий живой образ и заставить улыбнуться зрителей. При этом очень важно, чтобы басня нравилась самому абитуриенту. В ней должны быть яркие, характерные и обязательно говорящие герои.

И, наконец, о себе: проживаю в Москве, любимая работа в прошлом – преподавательская, последние годы занимаюсь только литературным творчеством. Пишу ещё статьи, стихи, частушки и прочее. Басня «Слон и паук» написана мною более тридцати лет назад. Период моей жизни – ныне живущий. Ольга, не обижайтесь, пожалуйста, если я как-то не так ответил на Ваше письмо. Искренне желаю Вам успешной учёбы и отличных оценок!»

 

Через несколько дней получаю следующее письмо от Ольги:

 

«Здравствуйте, Александр Николаевич!

Вы даже не представляете, как мне помогли! Спасибо Вам большое!!!!

Написали как раз то, что нужно: ни больше, ни меньше!

Вы мне оооочень много дали и сильно помогли!

Басни Ваши, правда, удивительные!!! С удовольствием буду следить за выходом новых Ваших произведений!

Успехов Вам всё больших и каких желаете!!! Я Вам очень благодарна!!!

Спасибо большое за пожелания, очень постараюсь всё исполнить. Спасибо Вам еще раз!

Преклоняюсь!!!»

 

С преклонением, конечно, девушка переборщила слегка. Хотя как сказать. Она ведь не со мной знакома, а с баснями моими. И, если они вызывают в ней такие сильные эмоции, то ничего сверхъестественного в этом нет. Просто она правильно воспринимает басенное иносказание – художественно и с юмором. А мне остаётся лишь нежиться в лучах славы и радоваться тому, что не так уж и безнадёжно всё на этом свете, включая нас, взрослых, и наших умных детей.

 

* * *

 

 

В ДНК на НТВ

 

«Здравствуйте! Помогите узнать, внучок мне Зойкин сынишка или нет. Свекровь её сказывает, что он в шерсти весь родился, кочерга называется. Зойка его чёрным хлебом обкатывает. Волосики к мякишу прилипают и вырываются, ему же неделя всего. А я вот и думаю, не от козла ли моего Захара дитя у неё. Сосед ведь обмануть её мог, который напротив меня обосновался. Тётка его померла, дом опустел, он и явился. С Тибета, говорит, через Москву вашу. Явился, значит, и разгласил на всю округу, что баб от бесплодия мочой первобытного человека лечит. А я сама вчера видела из окна, как он подошёл с миской к моему Захару и замахнулся на него. Рога, кричит, обломаю. Козёл мой и обмочился со страху. Но это же не моча первобытного человека. А Зойка от мужа никак понести не могла, вот и поверила, дурочка. Так что приезжайте ко мне поскорее и проведите экспертизу. Шерсти для анализа я дам, сколь пожелаете. Если от Захара дитя, то внук он мне единокровный, кров-то у нас один с его отцом. Тогда Зойка должна разрешить мне общаться с ним. А, если дитя от первобытного человека, то у нас в Тагиле ему не выжить. Пусть Зойка в Тибет с ним перебирается. Бабушка Шура».

 

* * *

 

 

Всё по блату

 

Январь. Утро. Звонок в квартиру. Карзуев открывает дверь и видит полицейского.

– Здравия желаю! – говорит молоденький лейтенант и представляется. – Я ваш новый участковый. А вы Никита?

– Так точно.

– Вам повестка.

Карзуев, не закрывая дверь, читает вслух – явиться в отдел МВД России по Восточному административному округу... и спрашивает:

– А в качестве кого и когда?

– Не могу знать, – отвечает участковый. – А явиться вы можете в удобное для вас время, так и велели передать.

– Ладно, – говорит Карзуев. – Зайду сегодня после работы. Но не раньше шести.

 

Карзуев в здании полиции по указанному адресу. Из комнаты дежурного навстречу ему выходит подполковник и протягивает для приветствия руку. Карзуев с явным недоумением всматривается в его лицо.

– Да я это я, – улыбается подполковник. – Дядька твой, дядя Серёжа, если помнишь. Меня недавно в Москву перевели.

– Теперь вспомнил, – говорит Карзуев. – Вы к нам лет десять назад из Новосибирска приезжали. Тогда здравствуйте! Не знаю, как и обращаться.

– Давай без церемоний, – предлагает подполковник и садится вместе с племянником на диван в комнате дежурного. – Это я тебя вызвал. Захотелось от тебя самого узнать, как живёшь, чем занимаешься? Хорошо, что ты сегодня зашёл, я как раз сам дежурю, больше некому. Все в разъездах и на заданиях, время сейчас такое в столице. Ну, рассказывай.

– А чего рассказывать, – пожимает плечами Карзуев. – В армии отслужил, образование получил, жены и детей нет. Всё.

– Да, очень содержательно, – с ухмылкой подытоживает дядька. – А я ведь тебя не просто так пригласил. Я позвонил сестре, и она доложили, что ты юридический окончил, а по специальности не работаешь. Вот я и решил предложить тебе работу у нас.

– По блату, что ли?

– По-родственному, – уточнил подполковник. – Офицерское звание и капитанскую должность я тебе гарантирую. Ну, как?

– Премного благодарен, но вынужден отказаться, – не задумываясь, отвечает Карзуев. – Нет, правда, спасибо, но согласиться никак не могу.

– Почему?

– Характер у меня не для органов.

– Что ты имеешь в виду?

– Дерусь часто. Да ещё здоровый, как бык, сами видите. Говорю вам об этом, как человеку закона. Нельзя мне оружие доверять. Тем более по блату. Вам же потом за меня отвечать придётся.

– Ты серьёзно или прикалываешься?

– Серьёзно, конечно. Из армии пришёл, мать плачет. От радости, говорит, что ты там никого не прибил. Так что вы уж как-нибудь без меня искореняйте.

В это время по рации сообщают о происшествии. Рация работает с помехами и непонятно, то ли ограбили, то ли ранили кого-то в каком-то магазине.

– Извини, мне на выезд, – внимательно ещё раз прослушав оперативную информацию, говорит подполковник, быстро поднимается этажом выше, тут же возвращается с девушкой в погонах, усаживает её на место дежурного и приказывает: – Остаёшься за меня, будь постоянно на связи.

– Может, поможешь, Никита? – просит он племянника уже на улице. – Поедем со мной. Сам же признался, что подраться любишь.

– Неохота, дядя Серёжа, – отказывается Карзуев. – А что за магазин?

– Супермаркет на Вешняковской.

– О-о, тогда поедем. У меня там знакомая директором работает, учились вместе. Снабжает меня иногда чем-нибудь вкусненьким. Тоже по блату.

 

У входа в супермаркет, ёжась в норковой шубе, стоит красивая молодая женщина. Видно, что появление Карзуева, выскочившего из полицейской машины, её весьма озадачило.

– Потом объясню, – говорит ей Карзуев и спрашивает. – Где они?

– Только что убежали, – отвечает она. – Наш охранник сам хотел задержать их, но их трое, они ранили его и убежали.

– Куда убежали? – опять спрашивает Карзуев.

– Вон туда, к тем домам и гаражам, – суматошно и наперебой указывают стоящие рядом сотрудницы.

 

Карзуев и подполковник бегут по натоптанной в снегу дорожке. Родственник бежит медленнее и отстаёт.

– Возьми хотя бы одного, – кричит он вырвавшемуся вперёд племяннику и на ходу вынимает из кобуры пистолет.

– Возьму, – обещает Карзуев и ускоряет бег. – Куда они денутся!

Забежав за гаражи, он первым видит бандитов. Перед жилыми домами они разделяются, один из них бежит вдоль пятиэтажки. Карзуев устремляется за ним, а подполковник за теми двумя, что свернули направо, в сторону какого-то длинного забора. Карзуев догоняет бандита и сбивает его с ног. Тот падает, шапка при этом с него слетает, и он сильно ударяется головой о тротуар. Карзуев наклоняется над ним и под ярким светом фонаря узнаёт в нём Важену. Карзуев шлёпает его по щекам, чтобы привести в чувство, но бесполезно. В этот момент слышится выстрел. Карзуев затаскивает Важену в подъезд, укладывает его под лестницу и устремляется на звук выстрела.

Прибежав к забору, он видит, как дядька держит двоих других бандитов под прицелом.

– Извините, не догнал, – обманывает Карзуев. – Как сквозь землю провалился.

– Ничего, – говорит подполковник. – И его возьмём.

Вместе они отводят задержанных к супермаркету и передают их примчавшемуся наряду.

– Обратно со мной поедешь?

– Поздно уже, – отказывается Карзуев. – И отсюда домой ближе.

– Тогда спасибо, – благодарит подполковник. – А я ещё здесь побуду.

 

Попрощавшись с дядькой, Карзуев возвращается к дому, возле которого он догнал Важену. И видит, что тот сидит на ступеньке лестницы, тихо стонет и качает головой. Видно, что он не пришёл ещё в нормальное состояние после падения.

– А-а, так это ты меня сцапал, – глядя на Карзуева и узнав его, произносит Важена. – Я всегда знал, что ты легавым заделаешься. Ну, и куда ты сейчас меня потащишь, в мусарню свою?

– Ошибаешься, – говорит Карзуев. – В гости домой к себе пригласить хочу. Для того и поймал.

– Ни хрена себе, приглашение! Чуть башку не отшиб.

– Вот и пойдём, полечим её.

– Блатные с ментами не пьют.

– Да не мент я! Случайно получилось, родственник попросил.

Карзуев помогает Важене подняться, и они уходят.

 

Зайдя в квартиру, Карзуев знакомит с Важеной мать:

– Вот, мама, это друг, с которым мы в детстве рядом жили, через пару домов. Пожалуйста, приготовь нам чего-нибудь на закуску. А выпить есть у нас?

– Нет, – отвечает мать. – После Нового года ничего не осталось. А как хоть зовут твоего друга?

– Как тебя зовут? – спрашивает Карзуев. – В ответ Важена молча закатывает глаза, будто вспоминает своё имя и делает вид, что не может вспомнить. – Ладно, мама, не обращай внимания, он сегодня головой ушибся. На память, видать, подействовало.

– Но ты-то помнишь, как его зовут?

– Его зовут Важена.

– А с твоей головой всё в порядке, сынок? – интересуется мать. – И ты действительно знаешь, кого домой к себе привёл?

– Знаю, мама, знаю. Просто что-то в душе ёкнуло, когда его встретил. Посидеть, поговорить захотелось.

– Ну, смотри, – предупреждает мать и уходит на кухню.

Карзуев заводит Важену в свою комнату и усаживает его в кресло.

– Подожди тут. А я пока за бутылкой сгоняю. Помнишь, как джин пили и с кусковскими дрались?

 

Важена один в комнате. Не сидит, а встаёт, щурится, сплёвывает и начинает осматривать её. Шарит по полкам, перебирает книги, заглядывает в ящики письменного стола… и незаметно для матери друга детства выходит из квартиры.

 

Сто сорок тысяч рублей, какие Карзуев копил-копил полгода на новенький компьютер, исчезли.

 

Следующим утром.

– Мам, а у тебя есть телефон дяди Серёжи?

– А зачем он тебе?

– Да он мне работу предложил…

 

* * *

 

 

Мечта жизни

 

Вот что рассказал мне старый сосед по даче. А дача у меня под Малоярославцем, в 130 километрах от Москвы.

«Было это в середине семидесятых. Жил я в Тобольске, но очень хотел перебраться в Москву, стать известным адвокатом. Окончил юридический институт заочно и собрался уезжать уже, как вдруг влюбился. Сыграли свадьбу, и я уже вынужден был ехать вместе с женой. Убедил её, что так надо, что Москва это мечта всей моей жизни. В начале лета взяли по чемоданчику и в путь. А почему бы и нет. В армии я отслужил, рабочую специальность имею, образование высшее. И жена тоже с дипломом учителя. Думали, устроимся, начнём работать, а дальше видно будет. Да только не учли мы, какая власть у нас. Сломать судьбы людей, раз плюнуть для неё. Приехали, значит, и на тебе. Оказывается, весной вышло закрытое постановление правительства, запрещающее прописку в Москве и Московской области, даже временную. И ни на какую работу нас без соответствующей прописки не взяли. Куда только мы не обращались, бесполезно. Один бы я, может, и нашёл выход. Но у меня уже хвост был, как говорится. Вот так вот и оказались мы в Малоярославце. Просто посмотрели по карте, какой город в других областях поближе к Москве и куда больше электричек ходит. А тут меня спокойно на швейную фабрику юристом взяли, общежитие дали, а через полгода квартиру. И жену в школу взяли. Но про Москву я не забыл. Хотя сразу предпринимать новый поход на неё неудобно было из-за квартиры, надо же было отработать её какое-то время. Тем более, сын родился, и тут ему было хорошо, всё под боком, садик рядом, воздух чистый. А вот уже через пять лет я нашёл-таки работу в Москве. С фабрики я ушёл и устроился на Московскую железную дорогу. Тоже юристом, но не просто так, а провели меня по лимиту путевым рабочим, с перспективой на общежитие и прописку. Мы как рассчитали, я до субботы в Москве на съёмной квартире, а жена с маленьким сыном в Малоярославце. Понятно, что это чёрт знает что. Но очень в столицу хотелось, мечта жизни. Вышел я, значит, первый день на работу, а после обеда жена звонит, сын потерялся. Я на электричку, приезжаю и вижу, чуть ли не весь город нашего сына ищет. И не только его, а девочку ещё одну из дома напротив, такую же соплюху. Я к реке вместе со всеми, потом к лесу, чуть с ума не сошёл. Совсем темно уже, а детей нет. Жена тоже вся в слезах. Привезли их в час ночи. На большой дороге в сторону Боровска задержали. Это они к бабушке девочки в какую-то деревню пошли. Сидели мы с женой до утра, думали всё, как нам быть. И я решил, больше их одних, без родственников, без надёжных друзей, ни за что не оставлю. Попрощался я с железной дорогой и снова на фабрику устроился. Потом сын в школу пошёл, потом кота завели, потом сарай построили, потом мотоцикл с коляской купили, потом тёща к нам переехала, потом дачу вот эту приобрели, переделали тут всё. А Москва, ну что Москва. Последнее время вы, например, только и знаете, что ругаете её и жалуетесь, как там жить плохо, особенно пожилым людям. Да я и сам вижу, когда бываю. Правда, вот уже год не был».

Никак я не прокомментировал рассказ старого человека и ни о чём его не спросил. А дома открыл компьютер и нашёл у себя ту самую подходящую басню, о которой я ещё на даче подумал. Вот она.

 

Пикник

 

Позвал дед бабку на пикник

И сник:

Пришла старушка с внучкой,

С козой и с Жучкой,

Зубастая такая собачонка.

Дед приготовил пива два бочонка,

Хотел он бабку напоить.

А дальше всё такое, может быть,

Ну, как в кино,

Хватило б только духу.

Но…

Коза сжевала деду ухо,

Собачка укусила в пах,

А внучка выпила всё пиво.

_______

 

И нет тут никакого дива.

Любая смелая мечта

Умрёт и превратится в прах,

Коль вовремя её не сотворить,

Победными украсив розами.

Иль обрастёт, как бабка та,

Внучатами, собаками и козами.

 

* * *

 

 

Дед Мороз и Максимка

 

Ближе к вечеру, 31 декабря, после прогулки по нарядной Москве, папа трёхлетнего Максимки попросил соседа по лестничной площадке переодеться в Деда Мороза и зайти к ним с подарками для сына. Полный наряд Деда Мороза и мешок с подарками папа соседу вручил, а вот правдоподобного посоха с волшебным набалдашником не нашлось. Тогда он просто перед самым визитом Деда Мороза вынес ему на площадку незаметно для сына швабру с длинной ручкой.

Стук в дверь.

– Интересно, кто это там? – будто бы удивляется папа. – А ну-ка пойдём, Максимка, посмотрим.

Дверь открылась и входит Дед Мороз. Снимает с плеча мешок с подарками и спрашивает:

– Здесь живёт мальчик Максимка?

– Здесь, – отвечает подошедшая из кухни мама.

– А я ему подарки к Новому году принёс. – И Дед Мороз, развязав мешок, начинает доставать из него разные заманчивые игрушки. Папа с мамой целый месяц старательно подбирали их для сынишки.

Однако Максимка даже не взглянул на мешок с содержимым. А только спросил сердито Деда Мороза, притопнув ножкой:

– Ты зачем мамину палку взял? – и потребовал. – Отдавай сейчас же, а то попадёт!

 

* * *

 

 

Всем всё по …

 

– Всем всё по … – заявил влезший в меня столетний дед, коренной москвич, обречённо уставившись на книжный шкаф с сочинениями классиков марксизма-ленинизма.

– А покультурнее нельзя выражаться? – возмутился я.

– Нельзя! – отрезал дед. – Потому, что учили они, учили, как жить надо, и всё зря.

– А ты знаешь как?

– Знаю. Без господства общественного над частным никакого будущего у человечества нет.

– Ну, ты загнул!

– А тут и загибать нечего. КНДР дольше всех продержится. Может даже, она одна на Земле останется.

– А Россия?

– Исчезнет. А за ней США и Китай. Америка после нас, потому что ещё пограбить успеет. А Китай, потому что капитализма у него меньше нашего.

– А если по сути? – спросил я, желая уличить деда в бессмысленной болтовне.

– Пожалуйста, – не раздумывая ответил он. – Государства как люди. Что между людьми, то между и государствами. Когда каждый сам за себя, то никто не спасётся. Общих интересов и общего порядка при капитализме нет, плохое убивает хорошее, зло торжествует и всем всё по ...

– Хватит! – прервал я деда. – Давай вылазь из меня, а то мне ещё новую басню дописывать надо.

– Зачем! – посмеялся надо мной дед. – Вон она вся мораль в шкафу. Лучше всё равно не придумаешь.

 

* * *

 

 

Графоман хренов

 

Весна, выходной. Проснулся, а вставать неохота. И нужды нет. Чай перед сном не пил. 42 года, это даже не 33. Возраст критический. Что делать, как же прославиться? Не умирать же в безвестности! Да ещё в Москве. Писать надо. А о чём? Хоть о чём, сюжетов уйма. Сочини, например, сказку. Типа в речку упал, а там русалка, в глубину манит. Раки в тине барахтаются. А они-то причём тут, господи! Пиво пил, а раков никаких не было. Ну, твори, фантазируй! Капусту, что ли, самому посолить, вкуснее ведь получается, чем в магазине. Или вот соседка! Красивая одинокая женщина, без хвоста. Состряпай про неё оду или сонет, на худой конец. А что это, чёрт его знает. Так будут у меня с ней шуры-муры или нет? Допустим, будут, желательно даже. А когда? Сегодня же комплимент ей отпущу, побреюсь только. О темах думай, а не о бабах, не надоело ещё! Хорошо. Тогда детективчик надо сварганить, шпионский. Наш разведчик оказался ненашим. Собачка по запаху разоблачила. А как? От носков духами французскими несло. Кстати, что-то пальцы на ногах не шевелятся. Точно диабет начинается. Или про любовь. Обязательно. Мне вроде как лет семнадцать, иду по бульвару, солнышко светит, а навстречу она. Ну там платьице коротенькое, грудки намёком, шейка, как у жирафа. Нет, жираф тут не подходит, урод натуральный. А главное, у неё отец олигарх. Блин, ну сколько раз говорил жене, не покупай трусы 50 размера! 54 минимум. Жмёт ведь! Лучше вообще без них. А дальше что? Ага, вспомнил! Напишу-ка я о том, как с парашютом прыгал. Сам не знаю, зачем. Вывалился из кукурузника, карабином по башке получил, подвесная система съехала. Сижу криво, в паху будто тисками зажало, не то, что сейчас. Подтянулся, лямки поправил. Но поздно, чуть в огород чей-то не приземлился. Где бы воронку маленькую достать? А то вчера коньяк во фляжечку наливал, граммов десять на стол пролил, подлизывать пришлось. А, может, про политику чего-нибудь отчебучить? Осторожненько так. Будто поднимаю народ на борьбу. За творческую свободу, за настоящую литературу! Опять восьмое марта скоро! Каждый год одно и то же. 15 роз жене купить или 25? Куплю-ка ей удава китайского подлиннее. Змея же она по знаку. Шипит вон на кухне чего-то, есть зовёт. Ладно, иди завтракать, графоман хренов!

 

* * *

 

 

Баба Дуня и дуб

 

Сидит баба Дуня на скамеечке под дубом. Солнышко майское припекает. Ветерок свежий, то дунет слегка, то за дом улетит. Ей восемьдесят восемь лет, а дубу восемьсот восемьдесят. Оба они коренные москвичи. Вдруг подходит к ней молодой работник двора в жёлтом жилете. В одной руке у него скворечник новенький, в другой молоток старенький, а на плече стремянка. И говорит:

– Осторожно, бабушка, я тут домик сейчас над вами присобачу. – А сам гвозди из кармана достаёт.

– Как это присобачу! – возмутилась баба Дуня. – Да кто же это скворечник к дереву гвоздями прибивает. Иди отсюда, не дам!

Через полчаса возвращается этот самый работник двора уже не один, а в сопровождении начальника местной жилищно-коммунальной конторы.

– Послушайте, – строго обращается начальник к бабе Дуне. – Принято решение на этот дуб каждый день в течение года по одному скворечнику вешать.

– Зачем? – удивилась баба Дуня.

– Чем больше птичек хороших, тем меньше червяков и мошек, – не глядя на бабу Дуню, продекларировал начальник и приказал работнику: – Прибивай!

Прошёл год.

Сидит баба Дуня на той же скамеечке под тем же дубом, солнышко также припекает. Только листочков на дубе нет, и весь он увешан скворечниками.

– Вижу, тяжко тебе, – произносит баба Дуня, пытаясь погладить сухонькой ладонью по корявому стволу, да места свободного не нашла.

Вдруг выпорхнул из-за дома свежий ветерок, слабенький, едва ощутимый. А дуб всё равно заскрипел, накренился и рухнул, аккурат в сторону бабы Дуни. Как могла, выбралась она из-под скворечников, отряхнулась, платочек на голове поправила и говорит неизвестно кому:

– Господи, боже ж ты мой! Лучше бы просто крышу и подъезды отремонтировали.

 

* * *

 

 

Вставай, дед!

 

– А ну-ка, дедушка, станцуй нам, как ты умеешь, – попросила бабушка в субботу вечером, чтобы рассмешить слегка приболевшую внучку, которая училась в первом классе.

– А я никак не умею, – заартачился дед.

– Вставай давай! – приказала бабушка. – Не догадываешься, что ли, зачем.

И грузный, приземистый, седовласый дед, абсолютно лишённый ещё с младенчества каких-либо способностей к танцевальным телодвижениям, встал из-за кухонного стола и начал страстно изображать некий плясотряс или трясопляс в виде несуразного дрыгоножества и тщетных попыток продемонстрировать хореографическую гибкость в районе полностью отсутствующей талии.

– Э-э, кумаба-кумба-кумба-кумбанчеру, – и запел ещё при этом, не успевая вилять привередливым задом в такт зажигательной мелодии. – Э-э, бонга-бонга-бонга-бонгасэру!

На громкие звуки и топот из комнаты тут же выскочила Мышка, рыженькая такая собачка, глянула испуганно на хозяина, хвост поджала и убежала обратно от греха подальше.

Больше минуты танцевал дед, сколько сил было. Очень уж он хотел, как и бабушка, чтобы внучка не разболелась. Она же у них одна.

– А что это за песня? – нахохотавшись вдоволь вместе с бабушкой, поинтересовалась внучка.

– Не знаю, – ответил дедушка, едва отдышавшись. – В детстве слышал несколько раз по радио. Латиноамериканская какая-то. Я вот только эти слова и запомнил из припева. И то неточно.

На следующий день, в воскресенье, внучка проснулась совершенно здоровой. А после обеда за ней приехал папа. В понедельник ей надо было в школу. Она, папа и мама жили на севере Москвы, а дедушка с бабушкой на юге. А это очень далеко.

Перед тем как попрощаться дед и предложил внучке:

– А давай мы будем обращаться друг к другу по паролям. И знать их будем только мы с тобой.

– Как это? – удивилась внучка.

– Ну вот смотри. Вспомни вчерашнюю песенку. Я буду называться, например, Кумбанчеру, а ты Бонгасэру. И забьём эти зашифрованные имена в телефонах. Вижу, звонит Бонгасэру, значит, внучка. А ты видишь, Кумбанчеру, значит, дедушка. И представляться будем так. Стучу в дверь и говорю, Кумбанчеру, а ты отвечаешь, Бонгасэру.

Внучке такая выдумка понравилась. Так они и сделали.

Шло время. У жизни свои законы. Внучка взрослела. Дел и забот у неё, далёких от предков, всё прибавлялось. Бабушке с дедушкой оставалось лишь классы считать. Виделись они с любимой внученькой очень редко, в Новый год да в день рождения. Или в другой раз по исключительному поводу. А звонки вообще сошли на нет. Несказанно скучали они по ней, до глубокого уныния доходило. Сотовые телефончики остались в прошлом. Но абонента Бонгасэру дед в смартфон свой забил. А был ли Кумбанчеру в смартфоне внучки, он не знал.

И вот уже внучка школу оканчивает, а дедушка заболел. Ноги отнялись, особенно левая. Царапает её дед, массирует, но всё равно не чувствует. Врачи ничего не говорят. Да и что говорить, когда девятый десяток давно. Лежит дед на кровати и думает, не встать мне, наверно. И вдруг звонок. Посмотрел он на экран – Бонгасэру. Растерялся, опешил, чуть смартфон не выронил.

– Привет, Кумбанчеру!

– Привет, дорогая, то есть, извини, Бонгасэру!

– Как ты себя чувствуешь?

– Нормально, лежу.

– Вставай давай!

– Сейчас встану.

– Всё, я завтра проверю. Пока!

– Э-э, кумаба-кумба-кумба-кумбанчеру, – запел дед, вставая, будто и не болел вовсе. – Э-э, бонга-бонга-бонга-бонгасэру!

Старенькая Мышка даже залаяла от радости. Бабушка из кухни поспешила. А дед и танцевать уже начал, упрямо пытаясь поизгибаться в талии и повилять задом.

– Что с тобой? – не веря глазам своим и невольно улыбаясь, спросила бабушка.

– Внучка позвонила и приказала, чтобы я встал, – задорно, по-молодецки ответил дед. – Эх-ма, тру-ля-ля!

 

* * *

 

 

Толковище

 

Сам бы я ни за что не употребил такое слово, имея в виду не блатных, а обычных русских женщин из небольшого районного центра недалеко от Москвы. Это Любка так назвала некие посиделки, на которые пригласила трёх своих закадычных подружек. Я знаю, что вы не поверите ни одному моему слову – уж больно мудрёная она, главная героиня. Но всё равно рассказываю – не как есть, а покороче и поприличнее.

– Чем больше естественного в жизни, тем она более счастливая, – начала свою речь Любка. – Мужик, умирая, жалеет, что мало баб любил, красивых и разных. А баба жалеет, что не попала в прайд к настоящему царю зверей, охотнику и защитнику. Просто люди по вине своего невесть откуда взявшегося ума столько условностей и правил наворотили, что быть счастливой по-людски невозможно. Поняли?

– Нет, – ответила Евдокия. – Это ты здоровенная такая, как статуя с мраморными грудями. Вот мужики и лезут к тебе.

– Не поэтому, – возразила Глафира. – Титьки у всех у нас уже в конопушках. Лезут потому, что сидела. Интересно ведь с бывшей зечкой пощупаться.

– Ой, нашли уголовницу, – захихикала Зинаида. – Подумаешь, старого педофила с кнутом в коровьей лепёшке утопила. Был пастух и нет пастуха. Лезут потому, что даёт.

– Ну, началось! – не выдерживает Любка. – Не соблазняю я ваших кобелей. Вы же мне доверяете, в гости зовёте. Крыса я, что ли. Я для того и собрала вас, чтобы объяснить, почему замуж не выхожу. И чтобы вы больше не ревновали своих ко мне.

– Потом объяснишь, – хором потребовали подружки. – Выпить давай.

– Ладно, – согласилась Любка и полезла в погреб за сливовым самогоном.

Выпили. Старинная прабабушкина бутыль на четыре стакана убавилась.

– То-о не ве-е-тер ве-е-е-тку клонит… – затянула вдруг Зинаида.

– Да погоди ты! – прервала её Любка. – Я вас на толковище позвала, а не застольные выть.

– Мы не воем, а поём, – вступилась за подругу Евдокия.

– Что хотим и когда хотим, – уточнила вдогонку Глафира.

– Господи, какие же вы дуры! – воскликнула Любка. – Вы и в школе такими же были. За курами ухаживаете, а свои клювы почистить некогда. Вот ты, Дуня, когда последний раз у зубника была?

– Не помню.

– А ты, Глаша?

– Не помню.

– А ты, Зинуля?

– Не помню.

– То-то и оно! – подытожила Любка. – И удивляетесь ещё, что мужья от вас морды воротят. Хотя на кой хрен они вам сдались, и сами они и морды их. Вот в чём вопрос. Об этом я и хотела покалякать. Я же знаю, что вы специально спать ложитесь тогда, когда они уснут. Потому, что вам уже не нравятся их объятия. Каждую ночь один и тот же мужик рядом. А другого только во сне видите. Не возраст, а обиды на мужа и нищий быт гасят в вас оставшиеся сексуальные желания. И вы ведь сами хорошо знаете, что дальше будет ещё хуже и что отдельно жить лучше. Но развестись боитесь. Дети, скотина. Вот у тебя, Дуня, пьёт он?

– Пьёт.

– А у тебя, Глаша?

– Пьёт.

– А у тебя, Зинуля?

– Пьёт.

– А бьют?

– Бывает, – в один голос признались подружки. – Храпят ещё.

– Ну вот! – торжествующе произнесла Любка. – А вы им подштанники стираете, борщи варите. Всё, детей вырастили и пошли они эти мужья в гузно. Кстати, о детях. Вот ты, Дуня, сыночку своему безработному в город денежки высылаешь?

– Высылаю.

– А ты, Глаша, доченьке свой беременной помогаешь?

– Помогаю.

– А про тебя, Зинуля вообще нечего говорить, у тебя их трое. И тоже бездельники все. Правда, младший учится ещё. А у меня никого, ни супруга обрыдлого, ни отпрысков избалованных. И не бьёт меня никто, попробовал бы только, и рядом не храпит. Всё, девоньки, поиграли в старую любовь и хватит. Сейчас другое время. Даже если нынешний олигарх сватается, всё равно сто раз подумать надо. Пришёл мужик, разделся, оделся, ушёл. А в качестве современного мужа, эгоиста бездушного, он мне не нужен. И дети, лоботрясы неблагодарные, мне не нужны. В наши дни одной лучше. Дом у меня в полном порядке, розы под окнами. Обижаться мне не на кого. Вот и получается, что в отличие от вас я естественно счастливая женщина. А вы несчастные бабы. И пусть хоть что говорят про меня в посёлке. Главное, чтобы вы обо мне дурного не думали. Теперь поняли?

– Поняли, – ответили враз подружки. – Наливай!

– И-извела-а меня-а-а кручина…

 

* * *

 

 

Монте-Карло и внучка

 

– Вот так, дед, не я в Монте-Карло, – грустно вздохнула внучка.

– Ну а кто ж тебе виноват, – сказал дед, наливая чай в большую тяжёлую кружку. – Ты же сама решила не открываться. Вот и сиди теперь тут. Хотя Сочи не Салехард. Пожила бы там, откуда мы с бабушкой, не горевала бы сейчас, а пошла бы на пляж, искупалась. Подумаешь, отец не знает, кто его настоящая дочь. Подойдёшь ещё раз к нему лет через десять, представишься честь по чести. Тебе всего-то будет тогда двадцать восемь, и он даже на пенсию ещё не выйдет. Ты вот лучше подскажи, на какой стройке мне ночью арматуру своровать, чтобы оградку матери сделать. На одну пенсию я ведь ничего толком соорудить не смогу.

– А с его стройки и утащи. Я там дыру в заборе приметила, когда с ним разговаривала. Давай сходим, я покажу.

– А если к нему прямо обратиться? – предложил дед. – Так и сказать, что это для его бывшей невесты. Умерла она, сорок дней уж прошло. Пусть поможет. Про тебя говорить не будем, если не хочешь.

– Не получится, дед. Он к себе в Москву улетел. У него таких строек знаешь сколько. И в Петербурге, и в Кисловодске, гостиницы да отели. Он же просто иногда посмотреть приезжает.

– А ты как про Монте-Карло узнала?

– Из интернета, – ответила внучка, заворачивая полконфетки обратно в фантик. – Там всё про него есть. Про жену его бывшую Евгению, чтоб её приподняло и шлёпнуло, как ты говоришь, про дочку Мишель, которой он на восемнадцатилетие особняк там подарил. Не покупай ты больше такие дешёвые конфеты, есть невозможно.

– Ладно, не буду, – согласился дед и убрал вазочку подальше в шкаф. – Но он же не знает, что она ему не дочь. Чай будешь ещё?

– Господи, ну почему мама не сообщила ему, что ждёт от него ребёнка! Ты-то почему не надоумил?

– Надоумишь вас, куда там. Тем более, что она же не признавалась, от кого понесла. Прекращай давай об одном и том же, хватит! Не в маме дело, а в Женьке, сучка такая. Мама на экзамены в Краснодар, а она к нему в постель и первая заявила, что забеременела. А мама ведь точно знала, что Женька ещё раньше залетела от бздыха одного. Та сама ей поведала. Знала и промолчала. Обиделась, что отец твой изменил ей с её же подругой. Решила, вот пусть и воспитывает теперь чужого ребёнка. Глупая и гордая. И ты такая же. Вот какого чёрта она всю правду про отца рассказала тебе только перед смертью! И ты тоже, какого чёрта не открылась ему! Охранника обманула, к родному отцу приблизилась и на тебе. Надо было обнять его, а не про работу спрашивать. Олигархи сами на работу не принимают. Он вот точно подумал про тебя, что дурочка какая-то местная подскочила денег попросить. Пельмени сварить, фейхоа протёртая ещё есть?

– Не хочу, – отмахнулась внучка. – Не смогла я сказать ему, что он мой папа, никогда такого слова не произносила. А он смотрит мимо, глаза красивые, как у меня, хоть бы улыбнулся.

– А я сам твоему отцу всё доложу. Сяду и напишу в Москву, как есть, кто ему дочка, а кто не дочка.

– Не надо, дедуля, Мишель жалко. Был у неё папа и вдруг не станет.

– Тьфу ты! – воскликнул дед. – Себя пожалей. Ладно бы Маша, а то Мишель. Так вот и будешь тут на Воровского вместе со мной прозябать. Пока пятиэтажки эти драные не разваляться. Сами или тряхнёт хорошо. Ты в сгутикд будешь поступать или нет?

– Не сгутикд он уже давно, а просто университет, – поправила деда внучка. – Буду. А Мишель всё равно жалко.

 

* * *

 

 

Карл Маркс и семечки

 

Москва, 2000 год, конец сентября. Запущенный дворик между хрущёвками. К открытому подъезду торопливо подошла ладненькая старушка в голубой косынке. А на лавочке сбоку сидит дед с ухоженной бородой и усиками.

– Передохни тут маленько, – предложил он ей. – Откуда такая заполошная?

– С остановки трамвайной, – ответила соседка, присела рядом и живо запричитала. – Ой, что было, что было! Как же они лупцевали друг друга! Семечки мои раскидали и давай драться!

– Да кто они-то?

– Бандиты проклятые. Вчера одни пришли, сказали, нам платить будешь за то, что семечками на нашей остановке торгуешь. Сегодня другие пришли и то же самое говорят, стращают ещё. Только уйти хотели, так первые заявились и как давай меж собой собачиться, мат-перемат, глазищами зыркают, кулачищами машут, стаканчик разбили, а я бежать. Жалко, мешок там оставила.

– Э-э-х, прав был, Карл Маркс, – произнёс сосед обречённо. – Учили нас, дураков, учили научному коммунизму, а мы всё не верили и понимать не хотели. На том и стоит капитализм, чтобы народ обдирать. За такую обдираловку они кому угодно глотку перегрызут. Какая там драка на остановке, они и настоящую войну замутить могут, хоть у себя, хоть между странами. А мы для них кто, те же семечки, пнут по мешку и рассыпят, как мусор.

– Пойду я, – вздохнула старушка. – Таблетки от давления принять надо.

 

* * *

 

 

Бабуин Бедуинович

 

Сижу тут с одним академиком за чашечкой водки, мера у нас такая. Из окна его кухни Красная площадь видна. И говорю:

– Представляешь, захожу вчера в торговый центр, а там за рядами с колбасой и капустой ряд с книгами и прочей макулатурой. И, вижу, между Чеховым и Аверченко книжечка какого-то Б.Б. с фотографией обезьяны в чёрных очках на обложке. Я взял, полистал и даже прочёл пару рассказиков. И что ты думаешь, ухохотался. Как бы тебе это объяснить. Жанр исключительно оригинальный, то ли философский юмор, то ли юмористическая философия, и так и эдак подходит. Ну вот, например, единство и борьбу противоположностей он иллюстрирует отношениями между мужей и женой. А отрицание отрицания отношениями между заключёнными и администрацией колонии. Смотрю выходные данные в конце, всё равно Б.Б. Кто такой, неизвестно.

– Почему неизвестно, это коллега мой, – нежно обняв чашечку, заявляет вдруг академик. – Доктор философских наук, профессор. Фамилию называть не буду, а мы и студенты называем его Бабуин Бедуинович или наоборот, кому как нравится.

Я, конечно, засмеялся и спросил, что за странное прозвище? И вот что я услышал от своего закадычного приятеля:

– А Б.Б. сам виноват. В конце шестидесятых он поступал на философский факультет в Московский университет. Пятьдесят медалистов, а мест всего десять. А он из Тобольска, слесарь с дипломом вечерней школы. Рассчитывать не на что было. Мы про этот случай точно знаем от тех экзаменаторов, которые у него историю принимали. На все вопросы по билету он ответил в полном объёме, без сучка и задоринки. Но что-то же с ним делать надо, как завалить-то его? Трое против одного. Что ни спросят, он всё знает. Один спрашивает, вовсе не по билету уже, а назовите наступательные котлы в районе Приднестровья во время Отечественной войны? Он назвал. Второй спрашивает, а как и кем проводилась коллективизация на Алтае? Он рассказал. Третий спрашивает, а чем закончилась борьба партии против религии в тридцатые годы? Он и об этом поведал, обстоятельно и во всех подробностях. Тогда председательствующий снова спрашивает, а вы с Троцким знакомы? Б.Б., разумеется, обо всём догадался, к чему они клонят, и отвечает с наигранной важностью: «А как же, непременно! Нас Надежда Константиновна познакомила, жена Владимира Ильича, на совещании в Смольном. Надеюсь, вы осведомлены, кто такая Крупская». Бесстрашное остроумие абитуриента из глубинки экзаменаторам явно понравилось. Чурбанами они не были, да и скучно ведь целый день сидеть в душной аудитории. Мгновенно взбодрились, завелись и один из них, опять же председатель, спрашивает, а просветите-ка нас, любезный, что происходит сейчас в Алжире и других странах Ближнего Востока? Так этот любезный, ничуть не смутившись, со слов некоего тайного агента Кремля Бабуина Бедуиновича, такого нагородил, что где там Чехов с Аверченко. Особенно про успешную вербовку им верблюдов и крокодилов. Экзаменаторы под стол от смеха попадали. И ведь приняли его. А юмористические рассказы он давно пишет, несколько книг издал. И на всех имя автора – Б.Б.

 

* * *

 

 

Леший

 

Октябрь. Пять часов вечера. Выбегаю из дома в направлении Салтыковского лесопарка. Минут через двадцать бегу по узкой тропинке мимо Лешего. Так я называю странное сухое дерево: мрачный, почти чёрный ствол; на высоте человеческого роста вместо продолжения ствола некое шарообразное образование с коротким сучком в форме носа и двумя пупырями, напоминающими глаза; по краям на уровне плеч два мощных ответвления, похожие на руки орангутана, вскинутые вверх; ни единого листочка, ни свежих отростков, что только и отличает его от образа сказочного мохнатого существа. Лешие, естественно, бывают разные: то гиганты, то карлики, то ветер его сопровождает, то тени от него нет, то сам он может стать невидимым, то силы невероятной, то по-человечески разговаривает. Мой Леший был одиноким, других подобных я не встречал в округе. Стоял он чуть в стороне от тропинки посреди раскидистых дубов и высоченных елей, никого не трогал и не пугал. Наверняка, как и положено, чувствовал он себя настоящим хозяином этого леса, охранял его и покровительствовал оставшимся в нём животным. Раньше, до семидесяти пяти, я просто подходил к своему Лешему, присаживался рядом на выступающий из земли стальной крепости корень, доставал фляжку с водкой, и мы с ним выпивали по пятьдесят граммов. Или по бутылке пива иногда. Я говорил, он слушал. Через пять лет я понял, наконец, что со всякой выпивкой пора заканчивать и начинать снова бегать. Однако всё равно, пробегая мимо него, я обязательно останавливался на мгновение, подходил к нему, шлёпал его по бицепсу и произносил «Привет, старина!». Возвращался я домой через час, примерно, но уже по другой дороге.

И вот бегу я вчера, как обычно, мимо Лешего, а темнеет уже, неуютно как-то становится, тревожно. И впервые не остановился, а прямиком дальше. И вдруг слышу:

– А поздороваться? – это Леший остановил меня громким упрёком. А ещё говорят, в Москве лес неживой.

– Извини! – закричал я в ответ. – Тороплюсь шибко, в шесть часов индийский фильм показывать будут, а я страсть как люблю их.

Крикнул и тут же грохнулся на землю, повредив при падении правую руку, хорошо, что не носом в жёлтые листья, оглядываться не надо было. Коряги эти противные, похоже, специально подстерегают повсюду, так и норовят подножку подставить, ни на секунду отвлечься нельзя.

– Вставай, давай! – командует Леший. – Грунт холодный уже, простынешь ещё. Посиди тут со мной, отдышись маленько.

Встал я, подошёл к нему, правая рука болит, левой погладил его по макушке и сказал:

– Привет, старина! А раньше-то почему молчал?

– Повода не было, – говорит.

Хотел я ещё спросить его, почему он сухой и лысый, да только как заколет у меня в груди слева, сковало всего сразу, дыхание спёрло. Осторожненько так присел я на корень, чувствую пот на лбу градом, сердце будто на ниточке болтается. Шелохнуться не могу, глаза закрыл и вижу: облака белые и пушистые, сквозь них солнышко ясное светит, ангелочки с цветочками. Дивное, волшебное состояние. Но чувствую вдруг, подпихнул меня кто-то в спину слегка.

– Очнись, мужик! – услышал я голос Лешего. – А то помрёшь ещё прямо здесь. Как я тебя хоронить буду, я же с места сойти не могу. Тут вот намедни старичок один со старушкой вон под тем пнём собачку похоронили. Так у них лопатка была. Ну вот зачем ты бежишь, спрашивается? Тебе восемьдесят уже, а всё успокоиться не можешь. Хватит, прекращай немедленно!

– Но я же тихонько, – вымолвил я в оправдание.

– Какая разница! – возразил Леший. – Куда вы, люди, вообще несётесь?

Не стал я ничего объяснять ему. Встал, поблагодарил его за обратный путь с того света и поплёлся домой.

– Бог в помощь! – прозвучало во след.

Это вчера было. На индийский фильм я опоздал, и кто там в семье козни невестке строит, так и не узнал толком. А сегодня вечером я опять побегу. Никакие придуманные существа мне не указ. Мой Леший добрый, конечно, хороший. Но он на одном месте стоит. А я без движения и до ста лет не дотяну.

 

* * *

 

 

Дорогие мои москвичи

 

1975 год. Застой ещё не совсем полный, а до перестройки вообще далеко. Подъезжает к Москве поезд дальнего следования. В купе два парня, примерно одного возраста. Один с Алтая, а другой во Владимире подсел, из командировки домой едет. Одного Саня зовут, а другого Ваня.

– Так тебе остановиться не у кого? – спросил Ваня.

– Даже знакомых никого нет, представляешь, – ответил Саня.

– Тогда у нас поживёшь. Я всё равно, когда жены нет, у родителей живу. Поесть там, постирать, на всём готовом, сам понимаешь.

– А жена где?

– Она у тёщи на даче в Переделкине. Урожай помогает им собирать, пока тепло. Короче, у нас остановишься.

– Да я на недельку всего. Побываю, где запланировал, и назад. А что я должен буду?

– Ты что, с ума сошёл! Это же чисто по-человечески.

Добирались от вокзала вначале на метро, потом на автобусе, и минут десять пешком шли. Район, судя по новеньким домам, выстроен был совсем недавно. Как Ваня с женой поселились в небольшой двухкомнатной квартире, Саня интересоваться не стал, неудобно было.

– Так, холодильник я включил, бельё на диван положил, где магазин показал, адрес и номер родителей под телефоном, ключи передашь соседям напротив. Всё. Я уехал.

И Ваня уехал. А Саня остался, не веря своему везению. Сел у окна и думает, как так можно, какой-то парень-москвич запросто оставил квартиру незнакомому парню-немосквичу.

Дня через два зазвонил телефон, и мама Вани пригласила Саню в гости. Просто так, на пельмени. Саня приехал, рассказал Ваниным родителям, что три года назад окончил институт, работает на заводе, ждёт квартиру, должны дать как молодому специалисту, что никогда раньше в Москве не был, а тут решил в отпуск съездить, что по Красной площади он уже погулял, Ленина видел, на ВДНХ тоже был. Теперь вот надо обязательно на Новодевичьем кладбище побывать, у могилы Шукшина постоять.

На следующий день Саня поехал на кладбище. А туда, кого попало, не пускают, оказывается, только родственников по спецпропускам. Встал Саня у ворот и не знает, как быть. И тут вдруг подходит к нему женщина с корзинкой цветов.

– Держи вот, – понимающе сказала она Сане. – Со мной пойдёшь.

Так Саня и прошёл к знаменитому земляку. Только вначале он с корзинкой в руках проводил эту добрую женщину к могиле её отца, учёного, академика.

Перед самым отъездом из Москвы Саня всё думал, ну как же отблагодарить Ваню. И, ничего не придумав лучше, он просто оставил на тумбочке у входной двери бутылку коньяка, коробку конфет и записку со словами: «Спасибо вам, дорогие мои москвичи!»

 

* * *

 

С о д е р ж а н и е :

 

1. Пьяная лекция

2. Омар и Зигмунд

3. Никаких кобелей

4. Совсем оборзела

5. Визит драматурга

6. Смешинка

7. Несчастные

8. Толстой и Анна

9. Потом скажу

10. КГБ в деле

11. День счастья

12. Медвежатник

13. Береги себя, сынок!

14. Криминальный поцелуй

15. Спой нам про Витьку Махова

16. Родненькая

17. А если война

18. Убийство в Большом театре

19. Бородатый мишка

20. Бабушка умерла

21. Горчица с икрой

22. Полёт в будущее

23. Гипнотизёр

24. Допрос

25. Свидание с королевой

26. Печёнка

27. Приговор за топор

28. Весёлое утро

29. Героический шутник

30. Врать уметь надо

31. Любовь по паспорту

32. Ножичек

33. Слов нет

34. Имена и судьбы

35. Жватра

36. За всех на свете

37. Раритет

38. Машенькины друзья

39. Без огласки

40. Кончать надо

41. Страшный экзамен

42. Фигуральная любовь

43. Логика олигарха

44. Загадка

45. Северное сияние

46. Работяги

47. Вот, блин!

48. Кому у нас жить хорошо

49. Совесть подлеца

50. Обман за обман

51. Кошмар

52. Пушкин и водка

53. Дисней и дедушка

54. Серебряный век

55. Сукин сын

56. Уроки английского

57. Оговорка по Фрейду

58. Рая

59. Do widzenia! Или ксёндз и безбожник

60. В землянке

61. Рога и копыта

62. Закон дружбы

63. Голова

64. Стихоплёт

65. Бунтовщик

66. Куда всех посылают

67. Установка на сон

68. Досталось на орехи

69. Любовь в трёх эпизодах

70. Пашка-пердун

71. Сила искусства

72. Тогда всех расстреливали

73. Подержи, Люся

74. Перстень с трефовым крестом

75. Брошка

76. Иван

77. Хрен им, а не Москва

78. Моё башкирское счастье

79. Русский еврей или арифметика жизни

80. А я почём знаю

81. Инстинкт собственника

82. У них свои счёты

83. Чёрная зависть

84. Жена всё знает

85. Встреча

86. В лучах славы

87. В ДНК на НТВ

88. Всё по блату

89. Мечта жизни

90. Дед Мороз и Максимка

91. Всем всё по …

92. Графоман хренов

93. Баба Дуня и дуб

94. Вставай, дед!

95. Толковище

96. Монте-Карло и внучка

97. Карл Маркс и семечки

98. Бабуин Бедуинович

99. Леший

100. Дорогие мои москвичи

 

* * *