По поводу «украинского» стиха И. Бродского*
(из частной переписки)
I
Еще по поводу «украинского» стиха И.А.Б. Всё-таки он оставляет впечатление чего-то абсолютно «субъективного» и страстного, того, о чем я тебе в одном из писем говорил как о «сугубо личной ярости…, за которой чувствуется нечто глубоко пережитое и залегшее на дне души, рана, обида, оскорбленность, озлобленность и так далее».
Это, как я уже писал, не «клеветникам России» («клеветники», конечно, тоже есть, но не на первом плане), это кровавая дуэль, это ядовито-веселые слова-пули летят в совокупный лоб обидчиков, навсегда пригвождая их к ржавой изнанке скрижалей истории. Что поделать! Всего-то, может быть, три с половиной вертухая поизмывались над ним в начале жизни, в самом нежном, гордом и ранимом возрасте, да ведь опыта, такого опыта, много, как заметил Варлам Шаламов, и не надо, много опыта убивает. И этого технически немногого опыта вполне хватило, чтобы зарядить дух священной ненавистью к оскорбителям человеческого достоинства. Их было, конечно, гораздо больше, этих оскорбителей, оставленных позади, он уехал оттуда, где кашу варили в основном «кацапы», но «хохлы», то есть малороссы, этот второй из государствообразующих племен советской системы, дали слабину, резко противопоставив себя не только идейному центру распадающейся империи, что было естественной этнической реакцией, но и своему брату великороссу, что стало русской шизофренией, разорвавшей этносознание на две половины, источающие паранойю. И земля окровавилась.
Бродский не дожил до сегодняшнего дня, когда в Восточной Европе полыхает тысячеверстный разлом, подводящий черту тем внутрихристианским проблемам, что возникли в связи с Флорентийской унией в 1439. Что сказал бы он сегодня, увидев эту трещину, перед которой его «крамольные» строки читаются как поразительное пророчество? Он чутко уловил эту шизо-паранойю («А что до слезы из глаза, нет на нее указа…»), витавшую над психически расколотой советской Русью. И он увидел бы сегодня, невзирая на его стойкий вест-центризм, что, – продолжая его историко-политологическую метафору, – «сражение под Полтавой» еще далеко не проиграно и что «дорогой Карл XII» из сомнительной Турции давно перебрался в безопасный Вашингтон и оттуда лениво двигает пешками, поддерживая свой миргородский военно-промышленный бизнес, демократический мандат на который давно сожрала свинья-шовинистка.
Это первое, более выгодное для Украины, толкование зачина стиха, самому автору едва ли ведомое: что-то от нее останется, хотя бы в виде некоего бизнеса.
Возможно и второе, диаметрально противоположное, толкование. Прямое, без метафор. Поэт сообщает виртуальному Карлу, что его фиаско трехсотлетней давности это благо для его мира, иначе вместо России возиться с этой политически незрелой территорией пришлось бы Европе. Но поскольку Дикое Поле находится на линии тектонического разлома между Западом и Востоком, то «руин» (пророчество!) и той или иной «кузькиной матери» ему не миновать. А дальше – безнадежно «оголтелое» прощание с «хохлами» как бы от лица «кацапов», от имени которых в начале стиха вещает и некий «картавый» (абстрактная что ли смесь Ленина с Хрущевым?), предсказывая время «кости посмертной радости с привкусом Украины». То есть, после «хохлов» (или вместе с ними) черед за «кацапами». Заключительная картина: после всех битв, посмертно, в потустороннем мире, брат радостно грызет кость брата. Славянский Рагнарёк налицо. Чего еще надо для счастья политологии Гитлера-Бжезинского?
II
А теперь, не ставя целью оправдание Бродского, истины ради попробую коснуться сути, к которой можно свести все упреки в его адрес. К ней ты подошел, когда сказал, что
«нехорошо так говорить о целом народе».
Эта суть – народ. Верней, Народ. С большой буквы. И в этом твоем предостерегающем опасении заложен большой символический смысл: мы живем в эпоху шествия по планете Народа – Народовластия – Демократии! Говорить против народа – значит говорить против самого духа времени, это то же, что говорить против «Бога», ведь vox populi vox dei (глас народа – глас божий) и против любого бога племени (это еще опаснее, потому что любой этнобог по определению кровожаден и мстителен и настолько био-агрессивен, что на наших глазах растворяет в себе этого хиреющего вместе с человеком «общего бога».
Человека в наши дни можно до бесконечности обливать грязью, топить в помоях кино, телевизора и соцсетей, сравнивая с обезьяной и роботом не в пользу человека; можно вообще отменить хомо сапиенса как отживший вид, как это сделал израильский популяризатор IT Харари. О человеке не только можно, но и модно говорить сколь угодно нехорошо, это в порядке вещей.
А о Народе – нельзя. Почему? Потому что Народ это пирамида господства, по восходящей: этнос – общество – власть; этнос – база, общество – центр, власть – пик и осуществление этнических и социальных ожиданий. Эта пирамида одна и та же, независимо от того, демократия перед нами или диктатура. Относительное различие между ними наиболее значимо на высшем, властном, уровне; на уровне общества оно заметно уменьшается и фактически сводится к нулю на базовом, этническом уровне. Базовый уровень живет одинаковыми у всех инстинктами, только этим и можно объяснить нынешнюю ситуацию, когда после двухсот лет общественного прогресса и развития демократии на планете войны не только не смягчились и не исчезли, но их безумие и кровожадная разрушительность сделали колоссальные успехи. Могут традиционно возразить, что войны потому до сих пор мучают нас, что их провоцируют недотягивающие до прогресса «варвары», но ведь всему миру видно, с какой резвой радостью и страстью прыгает этот прогресс навстречу малейшему «вызову», любую искру раздувая в пожар, не отличаясь, а даже превосходя «отсталого» противника в пещерном задоре. Что это как не торжество тех же дочеловеческих инстинктов?**
Все три уровня священной пирамиды Народ всегда состояли из двуногих индивидов животного вида хомо сапиенс, среди них при благоприятных условиях появлялись личности, то есть индивиды, в которых разумная составляющая заметно выходила на первый план (иногда, изумляясь такой особо засветившейся на горизонте жизни личности, ее называют гением), как бы намекая на заложенную в нас природой возможность из хомо сапиенса (обезьяночеловека) развиться в "сапиенса сапиенса " (человека человеческого), преодолев биологическое притяжение земли, заставляющее нас за рост и цветение, за тягу в небо расплачиваться распадом и возвратом в ничто.
Эти личностные намеки на возможное прорастание человека в небо, саморазвитие его природы в бессмертное состояние, призванное стать и мотором преобразования вселенной, они-то и составляют глубину и центр того, что всегда было единой подлинной культурой человечества, но, заваленное снаружи социальными ритуалами, всегда было невидимо.
III
Вспоминая известную метафору Ницше «О трех превращениях духа», следует сказать, что мы всё ещё тот самый верблюд культуры, что вместе с дряхлеющей, сочащейся кровью историей тянет на себе громадный воз детских еще попыток человечества в фантастической форме выразить и удержать в себе эти глубинные мечты о человеке и Боге. Сейчас эта фантастическая форма сознания поистрепалась, но кинотехнологии дают ей вторую, призрачную, жизнь, внешне эффектную, но внутренне развращающую легкостью ни к чему не обязывающего контакта с прошлым, превращающую это уже неизвестное нам прошлое вместе с секундой блефующего настоящего в один нечленораздельный ковёр фэнтези. Наибольшую опасность это переваривание кинематографом культуры прошлого представляет для тех, у кого гуманитарная составляющая психики ослаблена и подавлена шумом нынешнего техновека, кто, не зная себя, может долго легкомысленно именовать себя атеистом, но однажды вдруг очнуться от обольстительного шума века и в ужасе побежать к батюшкам, то есть назад, потому что время и силы на то, чтобы сделать сознательный рывок из беспамятного настоящего в будущее, исчерпаны.
Если Лев и Дитя это наши проектные состояния будущего, то Верблюд это одряхлевшее в нас прошлое, которое выдает себя за настоящее, когда мы забываем, что, строго говоря, настоящего нет, оно лишь переход из прошлого в будущее, неважно, быстрый или медленный. Поэтому если ты серьезно хочешь понять жизнь и максимально, пока живой, продлить ее в себе для себя и других, ты поневоле обязан быть мостом между прошлым и будущим, соединяя в себе эти два конца как полюса открытого миру сознания. Освободит Верблюда и сам при этом освободится не тот, кто прогонит его вместе с поклажей в пустыню, гордо заявив, что ни Бог, ни человек его больше не интересуют, что он сам и есть бог Лев! – или даже, поспешно перепрыгнув через Льва, – бог Дитя! Но тот подлинно освободится, кто сумеет из гибельного верблюжьего груза извлечь горсть драгоценных зёрен нашего самосознания и, распрямившись, легко устремится к непаханым, ждущим нашего зерна, просторам мироздания.
Еще в XIX веке лучшие из умов учили нас уважать человека как человека и помнить о Боге как его высшем альтер эго, его мечте о человеке человеческом; их мысль вселяла надежду, что жизнь не сводится только к быту и его прагматике, что на духовном горизонте нам светит огонь более высокого смысла. Обрывки смутной памяти об этих умах еще мелькают в школьных программах, но мы не связываем их с колесом будней, в котором вертимся. Под напором идущего на верх жизни алчущего и страждущего демократического человечества возможность появления личности сокращается, массовое производство жизни меньше всего заинтересовано в выработанном «штучно» человеке, двуногие индивиды все более превращаются в поточный материал функционирования социопирамиды Народ.
Поскольку движение народов Земли в демократию фактически только началось (двести лет не срок), то такое положение, вероятнее всего, в ближайшие столетия (разумеется, если в ближайшие месяцы и годы не угробимся навек в военных объятиях) будет только усугубляться, у человека как индивидуального творца шансов проявиться не будет, его энергию социальный конвейер перенаправит на изготовление необходимого массового продукта. Имитация во всех видах окончательно займет место того, что раньше называлось искусством.
IV
Итак, мы, кажется, разобрались, почему «нехорошо так говорить о целом народе». Народы – боги, оскорблять их опасно. Потому на наших с тобой глазах и было сверху, с политических олимпов, спущено как императив словечко «толерантность». Началось, вероятно, с угрозы разрастания массового взаимного неорасизма, против которого традиционные религиозная и светская терпимость оказались бессильны. Кесарь*** вынужденно взял на себя нравственную функцию.
А что же всё-таки Бродский? Зачем же он, победитель в схватке жизни, находясь на вершине славы, оскоромился, подмачивая свою практически безупречную репутацию (запомнился только один упрек из уст недалеких людей: «сексуальный маньяк!») в общем-то без особой нужды? Ведь вспомним время написания стиха – на дворе конец 91 года, щупальца коммунизма разомкнулись, масса народов освободилась, в воздухе эйфория надежд на преображение мира, еще не развеялся лозунг, звучащий, как праздничный тост: «За вашу и нашу свободу!» Атмосфера братания, не войны!
Как в т а к о й о б с т а н о в к е стали возможны столь по-пьяно-базарному раскованные в злобе строки? Нахожу только одно объяснение: это была не его обстановка, и с ней эти стихи не связаны. Моя эйфория была тутошняя, а он был там, и для него, скорее всего, никаких надежд не прибывало, всё шло, как обычно, то есть злоба нарастала, как и у его экзистенциальных антиподов противоположного лагеря, вроде Жириновского. И когда столь весомый украинский ломоть отвалился, для Бродского это стало, видимо, главным следствием распада Союза, а точнее, того, что сейчас называют Русским миром. И последовал словесный взрыв «кацапа по языку», прирожденного лингвистического патриота России, стилистически близкий к площадной речи уличных потасовок – языковая демократия!.. Тут в смысле языка Бродский оказался в высшей степени современным поэтом: грубеет жизнь – грубеет и язык.
Вообще, надо сказать, любой настоящий поэт по сути асоциален (он таков, даже когда пишет на социальные темы – тогда он либо притворяется, хочет выслужиться и себя насилует, либо социальность, как Маяковский, делает частью себя). Потому власти как правило недолюбливают его и при удобном случае гонят, ведь они заняты в основном социальностью, и самого человека понимают лишь через социум, по-марксистски, говоря с каждым от имени общности, не как поэт, говорящий от себя (такова его природа, иначе он не поэт). Кроме властей, склонен порицать поэта за его природное инакомыслие и обыватель-конформист, порой бранящий его «преступником», потому что он иногда «нехорошо говорит», как вот здесь Бродский, нетолерантно. Но ничего не поделаешь, толерантность это социальная норма нравственности, крайне необходимая, особенно в наши дни и на улице, чтобы люди не начали убивать друг друга по дороге в магазин за хлебом, но опасная для поэзии – живой речи, обязанной называть вещи своими именами, не тормозя это называние неуместными в данном случае правилами этикета. Что ж, поэзия бывает «неприлична», как сама жизнь.
И Бродский, верный своему слуху и глубоко прочувствовавший историческую межэтническую «любовь», которую его предки, да и сам он, изучили своим горбом, «неприлично» костерит малого росса, пророчески предсказывая события, которые развернутся через четверть века:
«Пусть теперь в мазанке хором гансы
С ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы.»
Мимоходом перепало и старшему брату:
«Не нам, кацапам, их обвинять в измене.
Сами под образами семьдесят лет в Рязани
С залитыми глазами жили как каторжане.»
V
Заканчивая разговор, я спросил себя, что меня занесло в метафору Ницше? Понятно, что, по завету Цветаевой, «поэта далеко заводит речь». Но почему меня завело именно сюда? Не потому ли, что Бродский как вестник человеческого духа в этой триаде восхождения напоминает уже Льва, но Льва, еще не стряхнувшего с себя окончательно остатки верблюжьего прошлого? Что ему, гордому как лермонтовский демон, украинская Гекуба? Но он, унижаясь и рискуя быть забрызганным грязью верблюжьих этнических разборок, все же сует в эту суету сует свой полубожественный нос. Наверное, потому, что человека в нем все еще больше, чем бога.
12 сентября 2024
*
ПРИМЕЧАНИЕ 1
Чтобы читателю было яснее, о чем речь, помещаю стих Бродского, спровоцировавший мое высказывание.
И. БРОДСКИЙ:
Дорогой Карл XII, сражение под Полтавой,
Слава Богу, проиграно. Как говорил картавый,
Время покажет "кузькину мать", руины,
Кость посмертной радости с привкусом Украины.
То не зеленок - виден, траченный изотопом,
Жовто-блакытный реет над Конотопом,
Скроенный из холста, знать, припасла Канада.
Даром что без креста, но хохлам не надо.
Гой ты рушник-карбованец, семечки в полной жмене.
Не нам, кацапам, их обвинять в измене.
Сами под образами семьдесят лет в Рязани
С залитыми глазами жили как каторжане.
Скажем им, звонкой матерью паузы метя строго:
Скатертью вам, хохлы, и рушником дорога.
Ступайте от нас в жупане, не говоря - в мундире,
По адресу на три буквы, на стороны все четыре.
Пусть теперь в мазанке хором гансы
С ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы.
Как в петлю лезть, так сообща, сук выбирая в чаще,
А курицу из борща грызть в одиночку слаще?
Прощевайте, хохлы, пожили вместе - хватит!
Плюнуть, что ли, в Днипро, может, он вспять покатит,
Брезгуя гордо нами, как скорый, битком набитый
Отторгнутыми углами и вековой обидой.
Не поминайте лихом, вашего хлеба, неба
Нам, - подавись вы жмыхом и потолком - не треба.
Нечего портить кровь, рвать на груди одежду,
Кончилась, знать, любовь, коль и была промежду.
Что ковыряться зря в рваных корнях глаголом!
Вас родила земля, грунт, чернозем с подзолом,
Полно качать права, шить нам одно, другое.
Эта земля не дает, вам, кавунам, покоя.
Ой, ты левада, степь, краля, баштан, вареник,
Больше, поди, теряли - больше людей, чем денег.
Как-нибудь перебьемся. А что до слезы из глаза
Нет на нее указа, ждать до другого раза.
С Богом, орлы и казаки, гетьманы, вертухаи,
Только когда придет и вам помирать, бугаи,
Будете вы хрипеть, царапая край матраса,
Строчки из Александра, а не брехню Тараса.
(1991)
**
ПРИМЕЧАНИЕ 2
Тут возможны возражения солидной науки, что политэкономические и политологические исследования как раз и разъясняют конкретно, почему общественный прогресс последних столетий корчится в умножающихся судорогах войн, мятежей и т.п. Толкования дебрей деталей, в которые эти исследования погружают ум, призваны вызвать в нас чувство серьезной осмысленности происходящего в мире, ведь они восходят к неким законам, лежащим внутри событий; но все эти штудии, по сути, можно назвать двумя словами, удачно слетевшими ко мне с экрана телевизора как название одной киношки: «анатомия убийства». Такая анатомия может пощекотать тщеславие студентов, развлечь взрослых, но для творящего ее ученого мужа она будет, сознательным или нет, оправданием убийства или, скажем шире, царящего в мире зла.
***
ПРИМЕЧАНИЕ 3
«Кесарь» – символ государства; в данном случае это слово можно понимать и как совокупный политический дух времени.
