Вейнерту и Харону (с благодарностью…)
1.
Забудь, забудь, ни веком, ни человеком не признан.
Когда-нибудь (ну, не при нашей с вами жизни)
случится признанье. И вас призовут к ответу
с поселенья на побережье одного из притоков Леты.
И вы предстанете (не можно сейчас представить)
ожившей памятью (если воскреснет память)
пред теми наследниками, потомками, до которых
вы никогда не касались в своих бесконечных спорах.
И ваши подонки (скорей зачеркни) потомки,
дай бог, не узнают, как судьбы людские ломки,
и никогда не поймут, куда вывозит кривая,
охотно память прошлого предавая.
2.
Когда-нибудь (коль до-живу, до-буду,
приговорён эпохой к терпежу),
сбиваясь с поэтического флуда,
я что-нибудь о жизни напишу.
И, априори каторжно виновен
во всех грехах, придуманных людьми,
в церквах разбитых рёбер, а не брёвен
я оправдаюсь – сколько не вини.
Россия не по-детски нас любила,
нам положив забвения предел…
И кто-то скажет нежно: пей, терпила,
за всех, кто там с тобой не дотерпел…
3.
Поднимается пыльной опарой
наша гордость, как шарик надутый,
не проходит, канашечка, даром
посещение мира в его роковые минуты.
Ты бухал с всеблагими, и пайку делил, и махорку,
и такие метафоры гнал, что куда нам угнаться,
и какой-то крылатый, беспомощно гордый и горький,
заявлялся с тобой поболтать в промороженный карцер.
Только что тебе эти беседы? Наношено в сите
столько мёртвой воды – словно вычерпал море…
Но, наверно, спасибо, докучный ночной посетитель,
за бездонное счастье твоё, за безбрежное горе.
4.
Опять судьба берёт тебя за шкирку,
прозрачно намекнув, что песня спета.
И два каэра, циника, утырка
(пусть так!) изобретут себе поэта.
Он будет сердцеедом, острословом,
певцом свободы, в красоту влюблённым.
(От жизни остаётся лишь полова,
чем тут блеснёшь пред гордым Аполлоном?)
За белизной всё вынесшей бумаги
доносчик твой пребудет неизвестен…
Но всё ж блесни, как острой сталью шпаги,
бессмертным словом истины и чести.
5.
Приснюсь на удивление небритым
средь бесприютно серой пустоты,
так в забытье московской Маргариты
всё виделись любимые черты.
Герой уходит бездорожьем в осень,
со страшным веком всё же наравне,
и я в любви признаюсь на допросе
когда-то мной придуманной стране.
Нас не по-детски било и ломало,
в забвенье переломанных несло,
а пережить – всех жизней будет мало,
а рассказать об этом – западло.
И, сделанные вовсе не из стали,
над чем-то там (как водится) скользя,
мы, не стыдясь, по жизни дурковали…
Всерьёз такое вынести нельзя.
6.
И не шути, что нам что в лоб, что по х..ю,
раз нас казнили с радостью большою –
зане мы жили не в ладах с эпохою,
зато в согласье с собственной душою.
Мело листвой осенними аллеями,
ещё не так людей с земли сметало…
И ни о чём (о чём?) не пожалею я,
приняв в награду девять грамм металла…
7.
Кровью, что радостно брызнет,
щедро землю посолим.
Тёмные стороны жизни
вскрывают чем-то тяжёлым –
не правда ли, так знакомо…
погляди: сплошная прореха –
и бьют топором и ломом
по хребту проклятого века…
8.
Нас стужей било по худым щекам,
и сапогом в поддых судьба совала.
А зэк всегда талантливей тюремщика,
да только утешенья в этом мало.
Мы никогда не дорожили шкурками,
хотя за жизнь держались мёртвой хваткой,
и чтобы выжить, были хоть придурками
с неистребимой зэковской повадкой.
Коль мёртв закон, мы жили по понятиям,
но выжили, своих не предавая:
тут лучше стенка, эшафот, распятие,
в конце концов – хоть яма выгребная.
9.
Тридцать седьмой. Свободный. Нары. Август.
Жара. Варфоломеевская ночь.
Я полон тьмой, голодной, старой. Каясь,
течёт строка, не в силах мне помочь.
Мой бред ночной. Зачем? Зачем? Не слушай.
Я в нём себя былого отменял.
И не бери ни в голову, ни в душу
всего, что там осталось от меня.
10.
А я по жизни часто шёл не с тем,
и в картах я ходил всегда не с тех.
Я избежал угрозы уникальности,
не впал в нелепый избранности грех.
Как часто жнут – которые не сеяли,
Прибрать побольше радостно спеша…
Лети на свет, душа моя осенняя,
крылатая, свободная душа.
11.
Мы все «играли на рояле»
у кума в комнатушке душной:
и наши пальцы откатали
на фиолетовой подушке.
Мы выражения копили,
но, к сожаленью, не узнали,
кто тот, что дактилоскопию
назвал игрою на рояле.
И, продолжая улыбаться
(бессмертен юмор заключённых),
мы фиолетовые пальцы
рассматривали удивлённо.
И был высок и задушевен
наш разговор под небом мглистым…
В тот день в немыслимой Женеве
открылся конкурс пианистов…
12.
Бах, вброд переходя поток органный,
ввергается с Творцом в неравный спор.
Лежит земля открытой небу раной,
где в бездне Бога потонул собор.
– Бах, слабым душам не избегнуть плена
нависшей над Европою ночи.
– Но, Бог, какою мукой вдохновенной
над падшим миром музыка звучит.
13.
Они бредут путём острожным,
пути их неисповедимы,
они хрупки и невозможны,
и потому – непобедимы.
Они унынье не питают,
не копят смертные обиды,
и смотрит тишина седая,
и молча плачут аониды.
И, опустив глаза стыдливо,
они обидевших жалеют.
Тогда рождается молитва,
и жизнь глядит на нас нежнее.
Но нам – отчаянье и злоба,
но нам – унынье и усталость,
не потому ли так немного
от нас, обиженных, осталось…
14.
Неповторимо мнимы
(каждый неповторим),
мимо Мекки и Рима
(что нам Мекка и Рим?),
в свете звезды кровавой
(слева пробита грудь),
непоправимо правы,
держим неправый путь.
Думаешь, нам не больно,
век на своём горбу
неистребимо вольным
рабью переть судьбу?
Думаешь нам не страшно:
снова, в который раз,
нас не минует чаша,
выпитая до нас…
15.
Вырванное из контекста, мёртвое – обессмерть,
остановив мгновение – сам не умри,
видишь: реализуя в пространстве твердь,
до горизонта тянутся пустыри.
Гой вы, поля Елисейские, ширь да гладь,
гей вы, мечты дорожные… – Где ж приют?
Граяли детинушке: Исполать! –
только ворОны-вОроны здесь поют.
Кто там по горю прошлому горевал,
кланяясь, обхаживал кабаки?
Это слова бесполезные. Лишь слова.
Это по грешной вере вам,
дитятки…
16.
Я – как и все строю – заподлицо,
от одного судьба меня хранила:
я не встречал веселых подлецов,
хотя потрёпан жизнью был нехило.
Но всё ж, боюсь, печальный ждёт конец
меня за все былые прегрешенья:
меня убьёт улыбчивый подлец
с презрительной улыбкой сожаленья.
17.
Я выучил разлуки наизусть
на берегу несбывшегося рая.
И потому себе всё чаще снюсь,
себя во сне всё реже узнавая.
Обессловесь меня, обезголось,
заполни немотой моё страданье.
Я просто гость,
случайный странный гость,
разлуками с тобой смертельно ранен.
18.
И будто бы виновато
ударит во тьме набат,
и брат восстанет на брата,
но кто мне, изгою, брат,
и кто мне, бродяге, спутник,
когда впереди острог…
Наложены кем-то путы
на сотни моих дорог,
где каждая смерть знакома,
но гордо меня ведёт
хромая судьба Гийома
к прекраснейшей из свобод.
19.
А жизнь моя опять не ко двору,
и я в дороге, видимо, помру,
от всех дворов постыдно отлучённый,
завоет сука в глубине двора,
и жизнь моя на кончике пера
качается почти что обречённо.
Я никого по жизни не чернил,
но я срываюсь капелькой чернил,
и, падая, невыносимо слышу:
скрип перьев стукачей – со всех дворов –
грозит стране эпохой топоров
и частоколом вертухайских вышек.
И потому – молись о бунтаре,
что наречён Гийомом дю Вентре.
Он выдуман – но он реальней многих.
Остро его оружье, верен конь,
утрачена прекрасная Гасконь,
и потому – он навсегда в дороге.
20.
…пишу тебе (зачем?) письмо пером вороньим,
сквозь воронёный гром когорт, в пыли топочущих на смерть:
топ-топ, кыш, кыш, безносая, вали, пока не наваляли,
пусть прочитавший скажет: это шутка,
я соглашусь: дурная шутка – смерть.
я просто тень гийома дю вентре,
дрожит плюмаж широкополой шляпы,
и шпага процарапывает тьму…
