Вейнерту и Харону (с благодарностью…)

1.

 

Забудь, забудь, ни веком, ни человеком не признан.

Когда-нибудь (ну, не при нашей с вами жизни)

случится признанье. И вас призовут к ответу

с поселенья на побережье одного из притоков Леты.

 

И вы предстанете (не можно сейчас представить)

ожившей памятью (если воскреснет память)

пред теми наследниками, потомками, до которых

вы никогда не касались в своих бесконечных спорах.

 

И ваши подонки (скорей зачеркни) потомки,

дай бог, не узнают, как судьбы людские ломки,

и никогда не поймут, куда вывозит кривая,

охотно память прошлого предавая.

 

2.

 

Когда-нибудь (коль до-живу, до-буду,

приговорён эпохой к терпежу),

сбиваясь с поэтического флуда,

я что-нибудь о жизни напишу.

 

И, априори каторжно виновен

во всех грехах, придуманных людьми,

в церквах разбитых рёбер, а не брёвен

я оправдаюсь – сколько не вини.

 

Россия не по-детски нас любила,

нам положив забвения предел…

И кто-то скажет нежно: пей, терпила,

за всех, кто там с тобой не дотерпел…

 

3.

 

Поднимается пыльной опарой

наша гордость, как шарик надутый,

не проходит, канашечка, даром

посещение мира в его роковые минуты.

Ты бухал с всеблагими, и пайку делил, и махорку,

и такие метафоры гнал, что куда нам угнаться,

и какой-то крылатый, беспомощно гордый и горький,

заявлялся с тобой поболтать в промороженный карцер.

Только что тебе эти беседы? Наношено в сите

столько мёртвой воды – словно вычерпал море…

Но, наверно, спасибо, докучный ночной посетитель,

за бездонное счастье твоё, за безбрежное горе.

 

4.

 

Опять судьба берёт тебя за шкирку,

прозрачно намекнув, что песня спета.

И два каэра, циника, утырка

(пусть так!) изобретут себе поэта.

 

Он будет сердцеедом, острословом,

певцом свободы, в красоту влюблённым.

(От жизни остаётся лишь полова,

чем тут блеснёшь пред гордым Аполлоном?)

 

За белизной всё вынесшей бумаги

доносчик твой пребудет неизвестен…

Но всё ж блесни, как острой сталью шпаги,

бессмертным словом истины и чести.

 

5.

 

Приснюсь на удивление небритым

средь бесприютно серой пустоты,

так в забытье московской Маргариты

всё виделись любимые черты.

 

Герой уходит бездорожьем в осень,

со страшным веком всё же наравне,

и я в любви признаюсь на допросе

когда-то мной придуманной стране.

 

Нас не по-детски било и ломало,

в забвенье переломанных несло,

а пережить – всех жизней будет мало,

а рассказать об этом – западло.

 

И, сделанные вовсе не из стали,

над чем-то там (как водится) скользя,

мы, не стыдясь, по жизни дурковали…

Всерьёз такое вынести нельзя.

 

6.

 

И не шути, что нам что в лоб, что по х..ю,

раз нас казнили с радостью большою –

зане мы жили не в ладах с эпохою,

зато в согласье с собственной душою.

 

Мело листвой осенними аллеями,

ещё не так людей с земли сметало…

И ни о чём (о чём?) не пожалею я,

приняв в награду девять грамм металла…

 

7.

 

Кровью, что радостно брызнет,

щедро землю посолим.

Тёмные стороны жизни

вскрывают чем-то тяжёлым –

 

не правда ли, так знакомо…

погляди: сплошная прореха –

и бьют топором и ломом

по хребту проклятого века…

 

8.

 

Нас стужей било по худым щекам,

и сапогом в поддых судьба совала.

А зэк всегда талантливей тюремщика,

да только утешенья в этом мало.

 

Мы никогда не дорожили шкурками,

хотя за жизнь держались мёртвой хваткой,

и чтобы выжить, были хоть придурками

с неистребимой зэковской повадкой.

 

Коль мёртв закон, мы жили по понятиям,

но выжили, своих не предавая:

тут лучше стенка, эшафот, распятие,

в конце концов – хоть яма выгребная.

 

9.

 

Тридцать седьмой. Свободный. Нары. Август.

Жара. Варфоломеевская ночь.

Я полон тьмой, голодной, старой. Каясь,

течёт строка, не в силах мне помочь.

 

Мой бред ночной. Зачем? Зачем? Не слушай.

Я в нём себя былого отменял.

И не бери ни в голову, ни в душу

всего, что там осталось от меня.

 

10.

 

А я по жизни часто шёл не с тем,

и в картах я ходил всегда не с тех.

Я избежал угрозы уникальности,

не впал в нелепый избранности грех.

 

Как часто жнут – которые не сеяли,

Прибрать побольше радостно спеша…

Лети на свет, душа моя осенняя,

крылатая, свободная душа.

 

11.

 

Мы все «играли на рояле»

у кума в комнатушке душной:

и наши пальцы откатали

на фиолетовой подушке.

 

Мы выражения копили,

но, к сожаленью, не узнали,

кто тот, что дактилоскопию

назвал игрою на рояле.

 

И, продолжая улыбаться

(бессмертен юмор заключённых),

мы фиолетовые пальцы

рассматривали удивлённо.

 

И был высок и задушевен

наш разговор под небом мглистым…

В тот день в немыслимой Женеве

открылся конкурс пианистов…

 

12.

 

Бах, вброд переходя поток органный,

ввергается с Творцом в неравный спор.

Лежит земля открытой небу раной,

где в бездне Бога потонул собор.

 

– Бах, слабым душам не избегнуть плена

нависшей над Европою ночи.

– Но, Бог, какою мукой вдохновенной

над падшим миром музыка звучит.

 

13.

 

Они бредут путём острожным,

пути их неисповедимы,

они хрупки и невозможны,

и потому – непобедимы.

 

Они унынье не питают,

не копят смертные обиды,

и смотрит тишина седая,

и молча плачут аониды.

 

И, опустив глаза стыдливо,

они обидевших жалеют.

Тогда рождается молитва,

и жизнь глядит на нас нежнее.

 

Но нам – отчаянье и злоба,

но нам – унынье и усталость,

не потому ли так немного

от нас, обиженных, осталось…

 

14.

 

Неповторимо мнимы

(каждый неповторим),

мимо Мекки и Рима

(что нам Мекка и Рим?),

 

в свете звезды кровавой

(слева пробита грудь),

непоправимо правы,

держим неправый путь.

 

Думаешь, нам не больно,

век на своём горбу

неистребимо вольным

рабью переть судьбу?

 

Думаешь нам не страшно:

снова, в который раз,

нас не минует чаша,

выпитая до нас…

 

15.

 

Вырванное из контекста, мёртвое – обессмерть,

остановив мгновение – сам не умри,

видишь: реализуя в пространстве твердь,

до горизонта тянутся пустыри.

 

Гой вы, поля Елисейские, ширь да гладь,

гей вы, мечты дорожные… – Где ж приют?

Граяли детинушке: Исполать! –

только ворОны-вОроны здесь поют.

 

Кто там по горю прошлому горевал,

кланяясь, обхаживал кабаки?

Это слова бесполезные. Лишь слова.

Это по грешной вере вам,

дитятки…

 

16.

 

Я – как и все строю – заподлицо,

от одного судьба меня хранила:

я не встречал веселых подлецов,

хотя потрёпан жизнью был нехило.

 

Но всё ж, боюсь, печальный ждёт конец

меня за все былые прегрешенья:

меня убьёт улыбчивый подлец

с презрительной улыбкой сожаленья.

 

17.

 

Я выучил разлуки наизусть

на берегу несбывшегося рая.

И потому себе всё чаще снюсь,

себя во сне всё реже узнавая.

 

Обессловесь меня, обезголось,

заполни немотой моё страданье.

Я просто гость,

случайный странный гость,

разлуками с тобой смертельно ранен.

 

18.

 

И будто бы виновато

ударит во тьме набат,

и брат восстанет на брата,

но кто мне, изгою, брат,

и кто мне, бродяге, спутник,

когда впереди острог…

Наложены кем-то путы

на сотни моих дорог,

где каждая смерть знакома,

но гордо меня ведёт

хромая судьба Гийома

к прекраснейшей из свобод.

 

19.

 

А жизнь моя опять не ко двору,

и я в дороге, видимо, помру,

от всех дворов постыдно отлучённый,

завоет сука в глубине двора,

и жизнь моя на кончике пера

качается почти что обречённо.

 

Я никого по жизни не чернил,

но я срываюсь капелькой чернил,

и, падая, невыносимо слышу:

скрип перьев стукачей – со всех дворов –

грозит стране эпохой топоров

и частоколом вертухайских вышек.

 

И потому – молись о бунтаре,

что наречён Гийомом дю Вентре.

Он выдуман – но он реальней многих.

Остро его оружье, верен конь,

утрачена прекрасная Гасконь,

и потому – он навсегда в дороге.

 

20.

 

…пишу тебе (зачем?) письмо пером вороньим,

сквозь воронёный гром когорт, в пыли топочущих на смерть:

топ-топ, кыш, кыш, безносая, вали, пока не наваляли,

пусть прочитавший скажет: это шутка,

я соглашусь: дурная шутка – смерть.

я просто тень гийома дю вентре,

дрожит плюмаж широкополой шляпы,

и шпага процарапывает тьму…