Братья

ГЛАВА 1

Не стану я писать размером Данта,
Нет, — он тяжел для нас, как медный шлем
Для головы теперешнего франта.
Писать октавами… Увы! зачем
Мне подражать венчанному Торквато!
(Наш Пушкин подражал ему когда-то,
Задумавши коломенский рассказ),
И стоит ли заботиться для вас
О тройственных созвучьях! Слух потерян:
Певучий голос Музы не пленит
Того, кто с колыбели был уверен,
Что любит современность и развит.

Терплю я современность, как больные
Свои недуги терпят, — любо им
Болтать об них, — недаром же иные
Здоровяки завидуют больным.
Но у людей (такая уж порода!)
На фразы и на те должна быть мода.
Так, например, не в моде презирать
Толпу; — но я могу толпе сказать:
Не нужно мне твоих рукоплесканий!
С меня довольно собственных моих
Страстей и дум, стремлений и страданий.
Чтоб ими отогреть мой бедный стих.

Пусть патриот, как некий частный пристав,
Во мне подозревает нигилизм,
Пусть молодые свисты нигилистов
Преследуют во мне патриотизм.
В такой стране, где все грызут друг друга,
Недаром я, от севера до юга
Скитался, как непомнящий родства,
По всем векам, ища свои права;
Подслушивал Немврода, Магомета,
Был гостем у Аспазии, внимал
Речам Весталки и большого света,
Тревоги насекомых изучал.

Куда теперь? — Железная дорога
Умчит меня, или воздушный шар,
Иль ты, повсюду ищущая бога.
Мечта, рассудком сжатая, как пар?
Лети, мечта! Неси мои сомненья,
Мою любовь, мое ожесточенье
И голос мой неси везде с собой,
Как чайка крик свой носит над водой,
Повсюду, где шумят валы да бури.
Повсюду, где блуждают корабли,
То исчезая в глубинах лазури,
То уходя в объятия земли.

Гражданскую и всякую свободу
Свободой поэтической моей
Предупредив, я буду петь природу,
Искусство, зло, добро, — родник идей —
Все буду петь — и все, что человечно,
То истинно, — что истинно, то вечно.
Так разум мой — есть разум общий всем,
Единый, не смущаемый ничем, —
Как бог, он светит всем народам в мире.
И если есть народы на звездах,
И там — все те же «дважды два четыре»,
И там — все тот же Прометей в цепях.

Сознательно капризам вдохновенья
Я отдаюсь — и упиваюсь им.
Чем больше сердце жаждет наслажденья,
Тем больше ум сомнением томим;
Чем больше я стихами упиваюсь,
Тем больше я страдаю, — но не каюсь.
Яснеет все, когда передо мной
Действительность озарена мечтой.
Вон, — вечный Рим выходит из тумана,
Я вижу храм Петра и Колизей,
Афины — галереи Ватикана —
И Палестину — фрески галерей.

Ночь южная, весенняя, немая.
Как вечность, вечно неизменный хор
Светил ведет по небу — золотая
Луна плывет и очертанья гор
Окрестных с синими сливаются тенями.
Верхушки пинн над ними веерами
Раскинулись по воздуху — стволы
Их тонкие не видны из-за мглы;
Та мгла, струясь, ложится над холмами
И над рекою; Тибр у берегов
Едва журчит и блещет полосами
В нем отраженных, красных огоньков.

Рим окружен стеной — трава сухая
На ней растет — на воротах запор.
Вот омнибус. -В столицу не въезжая,
Стоит и ждет. Чу! слышен разговор
У экипажа. — Носят чемоданы, —
Вот, головы над ними (точно раны
Осматривать позвали лекарей)
Склоняются при свете фонарей.
Таможенный чиновник отбирает
Бумаги, книги, листики газет —
И, как предмет опасный, не пускает
В столицу папы — детский пистолет.

Я очень рад, что я без чемодана,
(Фантазии не нужен чемодан.)
Я и забыл, что радоваться рано,
Что б мог я провезти из наших стран
Спасительно-опасного для Рима!
Не для него ль, как арфа серафима
Небесного — звуча, из тона в тон
Перелился и смолк вечерний звон? —
На этот раз последний звон вечерний.
Тут пассажир один шепнул другим:
— Пий молит бога Рим спасти от терний. —
И омнибус без книг проехал в Рим.

Все в Риме спало — люди и статуи.
(Статуи также ночью стоя спят.)
Все было тайной — вздохи, поцелуи,
Сны умирающих и сны ребят.
Одни фонтаны, пенясь, шумно били,
И этот шум их, — только отворили
Ворота Рима, с трепетом проник
Нам в душу, как призыв иль как язык
Пленительный какого-то виденья…
Шум этот звал нас… Кто-то уверял,
Что есть какой-то холод вдохновенья.
И я — я этот холод ощущал.

Мы двигались по площади безлюдной —
Какая площадь! в мире нет иной,
Подобной — камни и вода, и чудный
Фасад, и обелиск — все было — строй —
Гармония. — Широкою каймою
Шла колоннада — тени полосою
Зубчатой прятались между колонн,
Объемлющих простор со всех сторон;
Ступени серебрились, точно иней
Посыпал их — фонтаны вверх неслись —
Ночные радуги сверкали в них, и синий
Свод неба опирался на карниз

Всей площади. — Да, в мире нет подобной —
Здесь каждый камень гений положил,
Себе слагая мавзолей надгробный,
Чтоб он об нем потомству говорил;
Чтоб дух его в грядущих поколеньях
Витал и снился в райских сновиденьях;
Чтоб этих камней царственный язык
Мог останавливать земных владык.
И что ж! нет крепости сильней доныне,
Как эта крепость: с кистью и резцом
Браманто, Рафаели и Бернини
Стоят здесь, точно с огненным мечом.

Вот сила! дух несчастного народа
Без подвига не мог спокойно жить:
Ему дана была одна свобода —
Мечтать о дальнем небе и — творить.
И отдался он творчеству — и сила
Росла, росла и наконец сложила
Твердыню неприступную — у ней
Ни рва, ни пушек — но сердца людей
Поверили в ее несокрушимость:
Ложь долго может с миром воевать
Из-за таких чудес. — Невозмутимость
Искусства здесь на все кладет печать.

Та жизнь погасла: — но ее могилы
Не трогайте, пока цела печать.
Здесь враг теряет половину силы,
И дерзкому здесь трудно устоять
В лучах такого кроткого сиянья…
Кому не жаль великого преданья!
Вот идеал чистейшей красоты!
Вот мученик с улыбкой! — Прочь, мечты
Суровые, мечты кровавой мести!
И терпеливо римлянин несет
Ярмо цепей — обман и — кражу чести —
И, молча негодуя, молча ждет.

Что, если эти краски полиняют?
Что, если эти камни упадут?
Недаром папы к Франции взывают,
Они в своем народе не найдут
Ни Рафаелей, ни Микель-Анжело.
Италия недаром прошумела
И поднялась, завидя новый путь,
И уж ничем нельзя ее свернуть
С того пути, ни силой, ни проклятьем,
Ни чудом, ни бессеменным зачатьем,
Ни возведеньем падших в чин святых {*}.
{* Кунцевич, Японские мученики и т. д. (Прим. авт.)}

Не оживить отравленного чувства
И не поднять давно упавших рук!
Вы, папы, звали гения искусства,
Теперь зовите гения наук.
Но звать его вы будете напрасно:
Он был не глух, когда вы громогласно
Как над врагом и неба и земли,
Над ним свое проклятье изрекли.
Не вам — ему поверил век — и гений,
Сломав оковы, из темниц ушел,
Подслушал вопли новых поколений
И медленно колеблет ваш престол.

Насмешливо глядит он на вериги,
Которые ваш ум изобретал,
И в ворота не пущенные книги
Невидимо по Риму забросал.
Но пассажиры те, что в Рим пробрались
Со мной, о книгах мало сокрушались.
Кто эти пассажиры — как сказать?
Не мудрено их абрис набросать.
Тут был какой-то ученик духовной
Какой-то школы, в сюртуке до пят,
Остриженный, круглоголовый, полный
Детина, словом, будущий аббат.

Как наша водка горькая — полынью,
Он был пропитан множеством цитат,
Риторикой, схоластикой, латынью,
И тем невежеством, которым рад
Он был делиться с каждым пассажиром.
(Конечно, папа был его кумиром.)
Ему какой-то немец возражал —
Он ежился, смеялся и мигал.
И хоть латынь из моды вышла ныне,
Один студент из Кракова, поляк,
Чтоб удивить нас, громко по-латыне
Стал рассуждать — заметно не дурак

Был этот малый — тайным порученьем
Уже снабженный — двадцати трех лет,
Он ехал к папе за благословеньем,
И вез к нему от маменьки пакет.
Таинственным казаться дипломатом
Уж он умел — и был аристократом
Таким лощеным с головы до пят,
Что, говоря с ним, будущий аббат
Пред ним заметно льстиво преклонялся,
Но на груди смиренно прижимал
Ладонь к ладони, — то приподнимался,
Чтоб отвечать, — то ухо выставлял.

Два англичанина — один ботаник,
Другой, не знаю, что-то починить
Был приглашен, как опытный механик,
К синьору Антонелли. — Может быть,
Дверь потайная или ванна с краном
Испортилась в той комнатке с диваном,
Куда ходил спасаться кардинал,
И где свои грехи он обмывал.
Еще тут было двое итальянских
Купцов из Пизы — да еще одна
Была Мадонна с парой глаз цыганских,
Какого-то табашника жена.

Еще тут были мы и вместе с нами
Один русак («русак» же не всегда
Обозначает зайца — русаками
И земляков зовем мы иногда).
Итак, один из них был чисто русский.
Его картуз и выговор французский,
Особенный — когда он повторял:
Oh sacre bleu ! его изобличал.
При слове «Roma» навострил он уши.
Он ехал к брату и направил путь
С намереньем не просто бить баклуши,
Но как-нибудь развлечься чем-нибудь.

И я (чтоб чем-нибудь и мне развлечься),
Я им займусь. Земляк мой не привык
Стесняться — хочется ему разлечься,
И он страдает… эдакий антик!
Глаза припухли и надулись губы.
Но — вообще черты лица не грубы
И даже не успели отцвести.
Земляк мой был лет тридцати пяти,
Но был на вид моложе. Без стеснений
И без борьбы любя игру страстей,
Он не старел; для глупых приключений
Сама судьба хранит таких людей.

Я знал его — таких кутил не много —
А мало ли их было на Руси!
Мы никогда их не судили строго
И не чуждались — боже упаси!
Мы даже думали: вот наши силы!
Иного нет исхода им — и милы
Нам были ухари богатыри:
Из них иные, что ни говори,
Хоть, может быть, и были самодуры
Одни осмеливались с пьяных глаз
Шуметь и выражаться без цензуры,
И молодежь им вторила, храбрясь.

И многое беспутникам прощалось,
За что вы думаете? -за скандал,
В котором изредка да проявлялось
Подавленное чувство: нас пленял
То цензор, пропустивший строчку с бранью.
То удалец с невежливою дланью,
Которого за подвиг в часть вели.
Конечно, эти времена прошли…
Но москвича знакомая фигура
Мне их напомнила — ну, для чего
Ползешь ты в Рим, широкая натура!
Я думал, молча глядя на него.

Бесплодных мест не находил он раем
И к вечеру дорогою заснул.
«Мы спать медведю вовсе не мешаем», —
Поляк, смеясь, по-английски шепнул
И поглядел, что думает механик.
Механик думал то же, что ботаник,
А именно: не будь святой отец —
Такой святой — была бы наконец
Железная дорога, — потеряли
Мы целый день. — И эта мысль у них
Возникла разом. — Yes! — они сказали
Друг другу и не слушали других.

Итак, он спал: но, навостривши уши
При слове «Рим» (как будто звук родной
Расшевелил Илюшина) Илюшин
Протер глаза. Ба! месяц над горой,
И в воздухе заметна перемена;
Картуз свалился, а его колено
Стучит в колено дамы, перед ним
Сидящей в экипаже. Одержим
Каким-то бесом, мой земляк в окошко
Уткнулся и никак понять не мог,
За что синьоры маленькая ножка
Его носком ударила в сапог.

Он извинился. Мастер волочиться
За юбками всех стран и всех племен,
На этот раз он не успел влюбиться
В синьору — был ужасно утомлен.
Прошедшей ночью он (прошу покорно
Вообразить), как ехал из Ливорно,
Совсем не спал — составился кружок,
Играли в карты, — он отстать не мог:
Шумели волны, — палуба качалась,
А он выигрывал — ему везло.
Вот почему весь день ему дремалось
И хмурилось румяное чело.

Бог знает, почему неравнодушен
К столице папы и его судьбам,
По стогнам Рима двигался Илюшин,
Как бы не веря собственным глазам.
И он молчал, и спутники молчали,
Но те и так давно уж сознавали,
Что нет у них ни общего добра,
Ни общей пользы, что, друзья вчера,
Они сегодня могут оказаться
Врагами, если о мечтах своих
Им как-нибудь случится проболтаться, —
Мечты одних враги мечтам других.

ГЛАВА 2

Мечты, мечты!., в них семя каждой страсти,
Любовь, — вражда, — гром пушек, — звуки лир,
Политика и бред у них во власти,
Во власти весь волнующийся мир, —
Одни цветут — другие увядают
И — сильные бессильных вытесняют
Из царства жизни: — кто-то победит!
Дарвин! ты прав; смерть жизни не грозит,
Она грозит живущим, — применяя
Закон твой к нашим роковым мечтам,
Я вижу, как друг другу жить мешая,
Они подчас мешают жить и нам.

Они и мне мешают — это ясно.
Какой мечтою (черт ее возьми!)
Я с юных лет так часто, так напрасно,
Был увлекаем на борьбу с людьми?
Зачем ищу любви в ее отраве,
Зачем пишу, не доверяя славе,
Спокойствием зачем не дорожу?
Зачем опять с поэмой выхожу
На прежнюю унылую дорогу?
Ведь если братья не побьют меня
Каменьями, — и это слава богу!
Иль этого еще не знаю я?..

Один Илюшин это вряд ли знает,
Он так отстал, что никаких стихов
Ни на какой трактат не променяет.
Что делать! — и не глуп, да бестолков,
Хоть в русском государстве и не новость
В одном лице и ум и бестолковость.
— Вот, вспомнил он, писал мне бедный брат
Из Рима — года два тому назад.
А я не отвечал — он, может статься,
Уж и не в Риме. В Лондон, может быть,
Откочевал… Ну, глуп же я, признаться —
Ну что бы написать… иль хоть спросить?

А улица все _у_же и все _у_же. —
Как темный коридор, она ведет
С площадки на площадку — неуклюжий,
Влекомый клячами стуча ползет
Казенный омнибус; кой-где мелькает
Огонь за сторон; месяц озаряет
То угол кровли, то стекло в окне,
То белую афишу на стене.
Вот чует нос, запахло гарью плошек…
Опять фонтан, — опять журча дугой
Бежит струя, — нечаянно двух кошек
Спугнув с крыльца, — кондуктор свищет: стой!

Приехали. — Гостиница. Какая?
— «Минерва», говорят. — «Ну все равно,
Минерва так Минерва, — вылезая,
Сказал Илюшин, — мне давным-давно
Пора на боковую, да покуда
Глаза глядят и закусить не худо.
Синьора! Вы куда? Который час?»
— Одиннадцать. — «Я проводил бы вас,
Да города не знаю, — извините».
— Mersi, — прощайте! мне не далеко.
— «Прощайте, ну, а вы меня ведите
В буфет. А есть ли нумер?» — Высоко

Под самой кровлей, — молвил camerieri,
Держа фонарь и освещая им
На лестницу растворенные двери.
«Oh! sacre bleu! Что я за херувим,
Чтоб забираться на небо… Нельзя ли
Пониже». — No, signor {*}, вы опоздали…
{* Нет, синьор (ит.).}
— «А я чем виноват, что опоздал!»
— Ничем, синьор. — «Какой же это зал?»
— Столовая. — «Ну хорошо, а это?»
— А это номер очень дорогой,
Здесь граф живет. «И будет жить все лето?»
— А может быть. — «Ну, дуй его горой! —

А это?» — Это номер… но немножко
Он неудобен. — «Это отчего?»
— Да оттого что темный, без окошка.
Хотите взять, я отопру его.
«Так без окошка!» — Да, синьор, прохлада
В Италии, и говорить не надо,
Как дорога; за это за одно
Дают нам деньги, и зачем окно?
Писать хотите? — вот вам освещенье
Из коридора, только в коридор
Дверь отворите. —
«Сделай одолженье
Мой чемодан сюда». —
— Si, si, signor!.. {*}
{* Да, да, синьор!.. (ит.)}

Поужинав, как следует, в столовой,
И наконец пройдясь по хересам,
Земляк мой в номер свой ушел, готовый
Упасть в объятия Морфея, — там,
Немедленно раздевшись, он, нимало
Не думая, улегся; одеяло
Отбросил и накрылся простыней;
Но в этом странном номере был зной
Еще душнее. — Мысленно ругаясь,
Он сбросил все, что только сбросить мог,
И так лежал, в раздумье погружаясь,
Как гладиатор или полубог.

Но (выражаясь не высоким слогом)
Земляк мой, по телесной красоте,
И гладиатором, и полубогом
Мог показаться только в темноте.
Для гладиатора — помят немного,
И слишком пошловат для полубога.
Он мог бы, как герой, поездку в Рим
Назвать труднейшим подвигом своим,
Во-первых, жалуясь на поясницу,
Он, чтоб уехать, врал своим друзьям,
А во-вторых, уехать за границу
Не мог, не расплатись то векселям.

И вот достиг он цели. — Что же надо
На первый раз? — Какая быть должна
За этот подвиг первая награда?..
Конечно, ничего первее сна
Не может быть, — а он заснуть не может,
То беготня людей его тревожит,
То он ворчит, что номер без окна,
То чем-то кислым пахнет, — то слышна
Как будто музыка: не то гитара,
Не то рояль, — то до утра
Боится он задохнуться от жара —
И в душу лезет глупая хандра.

Когда все стихло — мой неугомонный
Земляк с досады настежь дверь открыл,
И долго, полутрезвый, полусонный,
С самим собой о чем-то говорил.
И долго, взор свой упирая в стену,
Глядел, как на завешанную сцену.
Но вот настала тьма, — фонарь потух, —
Вдали ударил час, — пропел петух.
Вот наконец — впотьмах за дверью шорох
Почудился, — чу! — скрыпнул башмачок…
Илюшин мой, конечно, был не промах,
Но к счастию порыв свой превозмог.

Черт с ней! подумал он — не до скандала…
(Он, может быть, и сделал бы скандал,
Да побоялся римского кинжала,
Иль тайного соперника). Нахал —
Он был не в духе — совесть обуяли
Воспоминанья, — думы погружали
Его не в сон, а в жизнь былую: — Рим
Был позабыт, — Москва плыла над ним
Во всей красе, — плыла, шумя садами,
Трактирами, фонтанною водой
И банями, — плыла, блестя крестами
И башнями, — и стал Илюшин мой

Чуть не стонать, — припомнилася Даша,
Погибшая ревнивица, — одна
Из многих тех, которым юность наша,
Неблагодарная, так неверна,
Которым за минуты наслажденья
Мы рано платим холодом презренья,
Или как вещь, наскучившую нам,
Передаем с рук на руки друзьям.
Плач этой Даши у его постели,
И этот лепет, что в ушах горит,
Как видно, в эти две иль три недели
Его поездки не был им забыт.

Припомнились прогулки, тройки, сани,
Гуляк полночных пьяная семья,
И хор цыган с гитарами, и Тани
Разбитый голос: «Ты коса ль моя»,
И карты — и картежные несчастья,
И тот, который принимать участья
В его разгуле не хотел, не мог,
Как будто у него другой был бог,
Или ему капризная природа
Дала иное (с тем чтоб погубить), —
Ну, словом, брата — в эти два-три года
Житья-бытья не мог он позабыть.

И у Илюшина глаза горели,
И лепетал он: брата поскорей!
Давайте брата! — ну как в самом деле
Уехал он куда-нибудь, злодей!
А ну как скажут: с горя да с печали
Игнаша, брат ваш, — поминай как звали…
Отправился. — Куда? — Да как сказать!
Велел вам остальное промотать
И умер нищим. — Там его жилище
Посмертное. — Ищите — он зарыт
На старом католическом кладбище
И, как изменник, русскими забыт…

Забыт! И темнота его душила
И говорил он — то с самим собой,
То с невидимкой: — Друг мой — брат мой милый!
Что ты поделываешь? что с тобой?
Ведь ты талант… большой талант, Игнаша!
И верь мне, будет жизнь твоя, как чаша,
Полна любви и всяческих проказ;
Ведь ты не глуп, — умнее во сто раз
Меня, болвана. Ты сосредоточен,
А я горяч, — но есть душа у нас
Обоих, и тебя люблю я очень — очень —
Не может быть, чтоб ты в нужде угас.

Гляди, червонцы! — тетка отказала.
Четыре тысячи… в продажу лошадей
Пустил… дом заложил — играл, — сначала
Мне не везло. — Я целых пять ночей
Не спал, — потом фортуна улыбнулась
И знатный куш я выиграл, — проснулось
Желанье покутить — да вспомнил честь
И воздержался, — значит, воля есть…
Характер — братец! — Жизнью упиваться
Илюшину никто б не помешал!
Но — надо мне с тобою расквитаться,
Бери, что есть — пока не промотал.

На этом, разумеется, Илюшин
Не кончил бреда. Ясно, что мечтой
О позабытом брате был нарушен
Мечтательный души его покой;
Иной тоски душевные припадки
Бывают хуже всякой лихорадки,
Но так расчувствоваться, как земляк,
Способен всякий. — Ночь, вино, тюфяк,
Усталость, тишина, воспоминанья.
Расстроенные нервы и тепло,
Все это вместе с жаждою свиданья
Ему расчувствоваться помогло.

Иной давно уж ядом сожалений
Успел свои надежды отравить,
Без боли не выносит впечатлений,
Давно боится верить и любить,
Давно не спит — а утром, поглядите,
Какой веселый — и не подходите
К нему с душой, исполненной забот
Или тоски сердечной, — осмеет…
Что делать! скажет, мир уж так устроен,
Не вы один должны вращаться в нем;
Взгляните на меня, как я спокоен…
Да черт ли нам в спокойствии твоем!

Ну, а иной себя невольно спросит:
Зачем и почему на склоне лет
Он именно того и не выносит,
О чем мечтал когда-то, как поэт,
К чему стремился… Или надломилась
Душа в те дни, когда она стремилась,
Иль это счастье мнимое такой
Позорной было куплено ценой,
Что потеряло цену; — сердце сжалось
И высохло, как выжатый лимон,
И ничего от счастья не осталось,
Прошло как сон и — отравило сон.

У меланхоликов заметны эти
Страданья по лицу, по блеску глаз,
По медленной улыбке; — словно дети
Забитые, они смущают нас
Своим молчаньем; тихи и угрюмы,
Они весь день свои ночные думы
У сердца носят, и привыкли к ним,
Как к неизменным спутникам своим,
Но краснощекий здоровяк Илюшин
Поутру часто забывал о том,
К чему весь вечер был неравнодушен,
И звал себя за это подлецом.

А мы как назовем его? — нельзя ли
Нам справиться — (от кумушек узнать)?
В тот день, когда его распеленали,
Чтоб окрестив… его назвать.
Приходский поп (на всех попов похожий!
Ему дал имя «Алексей, раб божий», —
Итак, он был раб божий Алексей
Впоследствии, среди своих друзей,
В Москве, он просто назван был Алешей
Тогда — я помню -он острить любил,
Был увлечен корсетницей Матрешей
И одного шута на ней женил.

Но мне советовал не увлекаться;
Нет, говорил он, лучше ты пиши,
Учи перо уму повиноваться.
Да куй стихи в огне своей души, —
Ну, и гордись потом стиха закалом,
Как боевой черкес своим кинжалом.
Что ж делать? Видишь, у быка -рога,
У волка — зубы, у коня — нога.
У короля — заряженная пушка,
А у тебя — твое спасенье — стих.
Стих, как булат, он — для одних игрушка
И меткое оружье для других.

Перо! назад! — заснул ли мой Илюшин?
Сейчас заснет, — уж начал он мечтать.
Что брат его все так же простодушен,
И, как ребенок, рад его обнять.
Вот, грезит он, большая мастерская…
Окно полузавешено — нагая
Натурщица, четырнадцати лет,
Откинув драпировку, на паркет
(Как будто перед ней ручей студеный)
Спускает ногу, — над ее плечом
Дрожит извив косы незаплетёной…
«Брат, по-зна-комь!» — уже с большим трудом

Сознательно додумал наш приятель —
И захрапел. — Не осуди его,
О мой зоил — иль все равно, читатель!
Спроси меня, как друга твоего, —
И знаешь ли, что я тебе открою?
У всякого есть свой конек, зимою
И летом, часто ездишь ты на нем,
То с наглостью, то ото всех тайком;
Но замечай — от тайных огорчений,
От явной неудачи, от тревог
И от бессонниц — в область сновидений
Тебя всегда уносит твой конек.

И все-таки, любезный, — будь ты гений
(В чем сомневаюсь), или знаменит
(И это отношу к числу сомнений)
И захрапи — как мой земляк храпит,
Не вынося и дружеского храпу,
Я на уши свою надвину шляпу,
Хлестну Пегаса по крутым бокам,
И марш! куда-нибудь! Какое нам
До сонных дело! пусть их почивают…
Другие люди ожидают нас —
Положим даже, и не ожидают,
Мы все-таки вплетем их в свой рассказ.

ГЛАВА 3

Каков Рим ныне — это все мы знаем.
Гостей разнохарактерной толпой
Он каждый год с поклоном навещаем.
Зато с июня, там, среди сухой
Растительности, нет гостям покоя
От духоты, от комаров и зноя.
Теперь июль, — но ты иди за мной
И не сердись, — Рим и в палящий зной
Такой же Рим. Вон те же капуцины
Бредут попарно с четками в руках,
Вон женщины широкие корзины
С бельем несут на стройных головах

И с пеною по раскаленным плитам
Вокруг бассейна катится вода;
Вон мальчик голову накрыл корытом,
Вон компаньол и целая орда
Ослов с кошелками цветной капусты
В пыли идут на рынок, и хоть пусты
Гостиницы и дремлет ветурин,
Один приезжий (старичок один)
Бредет к обедне с зонтиком. Слепые,
Безногие на лестницах сидят;
Закрыты окна: жалюзи сквозные
Кой-где раздвинуты, кой-где глядят,

Сквозь их раздвижки, очи огневые
Или мелькают, отражая день,
Нагие плечи.
Улицы глухие
И тесные прохладнее — там тень,
Там шорох, там продажа мелочная, —
Жиды и крик факинов, — там сырая
Кофейня даже днем освещена
Лючерной; там как снасти от окна
К окну, до чердаков, идут веревки,
На них фуфайки, юбки, простыни,
Белье внучат и бабушек обновки, —
В них солнце бьет, а улица в тени.

Зато и вонь почти невыносима;
Вот мутный Тибр, над ним плывут пары
И лихорадки, пугалища Рима,
Холодные сопутницы жары.
Дома над этим Тибром, — точно каждый
И пытку вынес и томится жаждой, —
Друг друга подпирают и теснят,
И окна их без стекол так глядят,
Как будто впадины, как будто очи
Насквозь проткнутые… Как там живут?
Как люди там проводят дни и ночи
И как, дыша миазмами, не мрут?

Где есть такие жалкие кварталы,
Там часто жалки шышные дворцы;
Но этого не знают кардиналы,
Не ведают отечества отцы.
Где бедность вопиющая, там, верьте,
И вопиющая неправда. Мерьте
Невежество невольное другим
Невежеством, умышленно глухим.
И немощь одного вам окажет ясно,
Какую немощь прикрывает тот,
Кто нынче вас осудит самовластно,
А завтра сгубит или оберет.

А где сам Пий? Французскими штыками
К престолу путь прочищен ли ему?
Прочищен. Бедный! въехал со слезами
Он в ворота столицы. Никому
Не отказал в воем благословеньи,
За всех молился, всем послал прощенье.
В особенности тем, кто мертвый пал.
Рим также со слезами подобрал
Своих сограждан, павших за свободу,
И перестал смеяться. Удино {*},
С республиканским знаменем, народу
Принес оковы — это ли смешно?!

{* Французский генерал, в 1849 году осаждавший и взявший Рим приступом.
(Прим. авт.)}

Прибывший из Гаэты Пий Девятый
Уже на даче. Дача у него —
Такие же из мрамора палаты…
Там воздух чище, — чище оттого,
Что дальше от жидовского квартала,
От Тибра, Форума и Квиринала.
«Все укатили! Рим пустой стоит,
Остались только боли», — говорит
Страж Ватикана, старый антикварий,
В ливрее, в белом галстуке, в чулках.
(Зимой он получает гонорарий
На безобидной службе при богах).

Вот он, в очках и будничной ливрее,
Не чувствуя томительных жаров,
Прохладные обходит галереи
И обметает ноги у богов.
Все эти боли так же безучастны
К страданьям Рима. Так же сладострастны
Вакханки, так же ясен Аполлон,
И также славой гордо блещет он,
Остановясь в своем воздушном беге…
Все так же вакх над чашею поник,
И, ногу заложа, в усталой неге
Стоит Силен, осклабя юный лик.

Но страшного, болезненного стона
Того, которого с детьми скрутил
И давит змей, страданий Лаокона
Французский барабан не заглушил;
Минервы, в силу мысли облеченной,
Во всеоружии, как мысль, рожденной,
Спокойно поджидающей врагов,
Не испугал холодный блеск штыков;
Ни бомбы, ни картечь, ни лицемеры —
Ничто не помешало красотам
Стыдливо страстной и нагой Венеры
Сиять а отраду людям и богам.

Хвала вам, камни? Знаю, кто не знает.
Что ваша слава меркнет в наши дни.
Но кто вас любит, тот вас понимает,
Недаром вы всем гениям сродни.
Как и они, вы заодно с природой:
Как и они, вы созданы свободой,
Недаром Рим невежественный к вам
Почтительнее, чем к своим попам.
Свободно горды и свободно страстны,
Не вы ли без позора и оков
Прошли, рабов стыдя (хоть и безгласны),
Через мытарства двадцати веков.

Рим не был бы давно великим Римом
И вечным городом не мог бы слыть,
Когда б искусство не было любимым,
Когда б Европа гордая ценить
Его развалин гордых не умела,
Когда б она, как «наши», поумнела
И не искала б чудных образцов
Для современных кисти и резцов.
Без иностранцев, и без их усердья,
Бесплодным окруженный пустырем,
Под звук органов, в лоне милосердья,
Рим с голоду заснул бы вечным оном.

Без иностранцев Рим не мог бы видеть,
Не мог бы слышать, скоро, может быть,
Он разучился б даже ненавидеть,
Как разучился пламенно любить.
И грудь его была бы без отзыва
На эти крики братского «призыва
(Ибо ни слава правды написать
Не позволяет папская печать).
Рим был бы глуше старого Китая,
И этот католический Китай
Догнил бы наконец и, умирая,
Конечно перешел бы прямо в рай.

Где воля — дерзость, там всегда скандалы;
Где мало пишут — много говорят;
Где люди шепчутся, там радикалы
В народ пускают слухи и молчат;
А пасмурные реакционеры
Чем злей, чем строже принимают меры,
Тем сами больше трусят, — уж таков
Исход вещей, и вывод мой не нов.
О чем же толки в этой полудикой
Столице? в Риме что за разговор?
Не чудо ли свершил святой Маврикий?
Не пойман ли гроза Албанских гор,

Бандит, а с ним и вся лихая банда?
С французскими солдатами вчера
Не подралась ли папская команда,
И целы ли при этом кивера?
Пока не то. Не то, — так что ж такое?
Какая сплетня не дает покоя?
Чернь упивается какой молвой?
Да вот, какой-то, говорят, больной
(Не то помешанный), крестообразно
Сложивши руки на пруди, стоит
На каменном мосту и праздно
На замок Ангела весь день глядит.

Ну, что ж?! Да говорят, что из-под шляпы
Его глаза горят таким огнем,
Как будто он на эту крепость папы
С проклятьем накликает божий гром.
В его ж лице так много скорбной муки,
Так худы пальцы, и так бледны руки,
Так пылен плащ, повиснувший на нем,
Что кажется не быть ему жильцом
На этом свете… Словом, очень страстный
Какой-то господин, и кто такой?
Eh! che losa! {*} стоит как балаганный
{* Кто это знает! (ит.).}
Актер или трагический герой.

А между тем, замеченный толпою,
Он не спешит, напротив, всю дают
Бму дорогу. Многие рукою
Его приветствуют, иные «ру»у жмут.
Чудак несчастный… или понимала
Толпа, что нужно храбрости не мало.
Чтоб выбрать эту позу — и стоять,
Стоять, стоять и все молчать, молчать.
Трагическая поза не годится
Нигде, но только в Риме погубить
Способна поза: ложь (c)сего боится,
И злу нельзя (молчаньем угодить.

_Кольми же паче_ угодить молчаньем
Отчаянья, с презреньем на устах.
И вот, донос, с подробным описаньем
Всей жизни чудака, уже в руках
Блюстителей священного порядка.
Для них все вздор: лень, голод, лихорадка,
Разбои по дорогам, но не вздор
Осмелившийся мыслить: это вор
Опасный, он у бога души крадет,
У бедных и богатых крадет он
Все то, что духовник в душе их садит
На пользу церкви, крадет веру, сон,

Доверье к иезуитам, безмятежность
И послушанье. Если уж карать
Таких воров, то всякая тут нежность
Некстати, надо их вязать, сажать,
Томить, пока у них не помутится
Рассудок. В Риме думать не годится,
Зато тайком позволено грешить,
Ибо святейший папа разрешить
Грехи всегда готов, по благодати
Ему дарованной, и так решил
Совет: не дураки мы, нам некстати
Щадить того, кто б нас не пощадил

На этот раз, к несчастью, опоздало
Святейшее судилище; скандал
Произошел ужасный, что не мало
Смутило даже граждан.
Жар спадал,
Заря, пронизанная облаками,
Обхватывала Рим, с его холмами,
И колокольни стройные церквей,
И куполы широкие на ней
Как силуэты резко вырезались;
Вдали пестрели выступы домов:
Над Тибром тени синие качались,
Предвестницы гнилых ночных паров.

Уж замок Ангела, всей шириною
И всей своей надхолмной высотой
В тени, казался массою сплошною,
Иль облаком лиловым, над землей
Осевшим в виде круглой цитадели;
Одни его края кой-где алели,
Да сверху ангел крылья простирал
И в золоте зари едва мелькал;
Статуи на мосту, как бы в припадке
Восторга, онемели, и на них
Как будто ветром мраморные складки
Крутились; но невозмутимо тих

Был вечер; пыль недвижная стояла
Как золотой туман, кой-где колокола
Перекликались. В улицах не мало
Гуляющих толпилось, демон зла
Бродил как сумерки, знаком не всем он,
Лишь избранным понятен этот демон.
Он сам сейчас префекту диктовал
Такой приказ: «Альберти, что смущал
Народ своею неприличной позой,
Схватить, препроводить и допросить»,
И, сам же тешась над такой угрозой,
Сбирается начальству насолить.

Чудак, который так себя прославил
Тем, что, быть может, тронут головой,
Уж на мосту давно свой пост оставил
И шел один по темной мостовой,
Свои усы прикрыв плащом от пыли.
Но вот его заметили. Следили
Сначала издали, потом за ним
Столпились и пошли (таков уж Рим).
Он оглянулся — все остановились;
Навстречу сотням глаз он поднял взгляд.
И странным выраженьем озарились
Его черты: он был и зол, и рад.

В одно и то же время и презренье
Мгновенное мелькнуло на губах,
И радость гордости, и сожаленье,
И смелость, и какой-то дикий страх;
Он побледнел и вздрогнул.
«Вы идете
Зачем? — спросил он громко, — или ждете,
Что я спасу вас! Господи, прости!
Иль думаете вы меня спасти?»
Толпа сконфузилась… уже готова
Была и удалиться, и отстать,
И верно б удалась, если б снова,
Насупив брови, он не стал ворчать.

«За вас мне больно, римляне, но шляпы
Я пред рабами не хочу снимать».
— «Но кто же ты?».
— «Кто? у шпионов папы
Спросите, ежели хотите знать».
Толпа заволновалась.
«Я Стефано
Альберти, я миланец, из Милана,
Узнав, что брат мой, защищая Рим,
В бою был ранен, я пришел за ним,
Чтоб отвезти на родину. В больнице
Почти здоровым обнял я его,
Но сестры милосердия к темнице
Приспособляли брата моего.

«В неволе он за то, что враг неволи,
За то, что благороден он и смел,
За то, что Рим любил, любил до боли,
Любил до слез, за то, что прилетел,
Сочувствуя великому народу,
В воротах Рима биться за свободу
В те дни, когда французский генерал
Вас бомбами громил и осыпал.
Увы! затмивши солнце вашей славы,
Французских пушек дым принес вам ночь,
Где ж вам помочь Италии, когда вы
И одному не можете помочь!

«Брат без суда отправлен в крепость латы
И вот томится с лишком, с лишком год.
Как видно, те же когти, те же лапы
У инквизиции: кто попадет —
Прощай! пощады нет! в одно лишь чудо
Я верил в Риме: в подкуп. Да! покуда
Бряцали скуды, верил я в него,
Но тем не спас я брата моего,
Мне не дал бог такого миллиона,
Который бы донес мою мольбу
До высоты апостольского трона
И мог бы увенчать мою борьбу.

«Теперь я нищий, все мои посланья,
В которых я описывал мои
И нужды, и душевные страданья,
Не доходили до моей семьи.
Одни монахи ими потешались.
И мысли у меня не раз мешались,
Хотелось мне бежать домой, домой!
Но как явиться к матери родной
Без сына? К братьям как прийти без брата?
К невесте как прийти без жениха?
Во имя бога и всего, что свято,
Я кардинала умолял… ха, ха!

«Мне отвечали: ждите амнистии,
Тогда простят. Простят! за что прощать!
За то ль, что брат мой, по словам мессии,
Пришел сюда за братьев умирать?
Он стоит славы, а не истязанья.
В священных книгах есть одно сказанье,
Как ангел из тюрьмы освободил
Петра апостола, цепь сокрушил
И растворил врата, а вы, Петровы
Наместники, вам тюрьмы воздвигать!
Да все свободное сажать в оковы!
Как вас за это не благословлять!

«Ключи от рая! где они?! Мы знаем
Ключи от вечных тюрьм. Кто видел их,
Ключи от рая?! Бели этим раем
Заведует палач друзей, родных,
Мучитель сына иль мучитель брата,
Заклятый враг всего, что сердцу свято,
Какой осел захочет в этот рай!
Нет, папа, нет, отец! не отворяй
Мне неба! Там, где ты, нет бога,
Нет истины, нет разума, и лет
Любви. Довольно, граждане, не много
Осталось мне глядеть на этот свет.

«Беречь себя не стоит: передайте
Мои отчаянье и горе землякам.
Мы больше не увидимся. Прощайте!»
И он ушел, и по его следам
Никто не тронулся, хоть и звучали
Шаги толпы… иные молча сжали
Кулак, иные принялись свистать,
Острить, смеяться, словно разогнать
Хотелось им обычную суровость.
Окошки отворялись, сверху вниз
Повисли головы, стараясь новость
Поймать, покуда все не разбрелись.

Ночь темная так быстро заливала
Равнины ,и холмы, что фонарей
Столица зажигать не успевала,
И только пахло дымом фитилей.
В одном из переулков дальних, чадных
И тесных, посреди совсем нескладных
Каких-то зданий, втиснутый кой-где
В разбитые руины и нигде
Не освещенных, шел Альберти. Видно,
Воров он не боялся, как бедняк.
(Иному трусу-богачу завидно,
Что бедняку не страшны глушь и мрак.)

«Стой!» Резкий шепот в темноте раздался,
И жаркий вздох пронесся над плечом.
«Альберти?.» — «Я. А ты откуда взялся,
Джузеп?» — «Синьор, я вас узнал с трудом,
И если б кто-нибудь другой попался,
Я б с ним теперь порядком расквитался
За глупую ошибку… Вы домой?»
— «Домой». — «Идите же скорей за мной,
Или сейчас поймают вас; лам надо
Таких, как вы, беречь». — «Беречь? Зачем?»
— «Молчите; тише! может быть, засада…
Тс! Будьте немы, и я буду нем».

И молча, светлые углы площадок
Минуя, улиц пять они прошли
И повернули к Тибру. Здесь осадок
Всех нечистот, которые текли
Из города, мог отравить дыханье,
Здесь над рекой ночное колыханье
Паров белесовато-голубых
Одно б могло навеять на иных
Тоску невыносимую. Верхушки
Деревьев низеньких из-за домов
Торчали, дальше квакали лягушки,
Как будто пели гимны в честь воров.

По темной лестнице они взобрались
На темный верх. Джузеп нащупал дверь
И так толкнул, что стены зашатались.
Дверь отворилась. «Ну, синьор, теперь
Вас никакой, ни друг ваш, ни собака,
Ни даже дьявол не найдет, per Вассо! {*}
{* Клянусь Вакхом! (ит.).}
Не только спрятать — можем и увезть.
Э! Вы не знаете, что значит месть
Отца и монсиньора Антонелли?
Не знаете?.. Так я когда-нибудь
Вам расскажу… Эге! Вы в самом деле,
Синьор, дрожите, — надо вам заснуть».

— «Джузеп! Я думал, что меня посадят
В одну темницу с братом, и тогда
Скорей заступятся, скорее сладят
С упрямством деспотизма, — да, да, да!
Я шел на это… Если здесь умру я
От лихорадки, чем, скажи, могу я
Полезен быть! А ежели я там
Умру, — о! может быть, я повод дам
К ужасным толкам, — этого боятся
В наш век и варвары». — «Ну вот, синьор,
Для этого и надо вам дождаться
Зимы, тогда и будет разговор.

«А летом, — летом в Риме разговора
Вы не услышите. Да и тогда… все вздор,
Для папской власти в Риме нет отпора,
И если вам подписан приговор,
Вас не спасут ни письма, ни патенты,
Ни консулы, ни даже президенты.
А умирать вам рано, я не дам
Вам умереть, per Bacco! Завтра ж вам
Другое мы отыщем помещенье,
Здесь и сестра моя не может жить».
— «Спасибо, друг… А впрочем за спасенье
Не следует людей благодарить».

«Тот и не человек, кто не спасает
Невинных, при возможности спасать».
Но вот Джузеппе спичку зажигает
И начинает угли разжигать.
Вот смуглое лицо его кудрями
Нависло над жаровней, и губами
Такой пускает ветер на огонь,
Что иокры брызжут; (c)от, разжав ладонь,
Бросает он в огонь смолы щепотку,
Чтоб разогнать тлетворный пар ночной.
Дым тянется в окошко за решетку
И тучу мошек тянет за собой.

Джузеппе (иначе Жозеф) был малый
Лет двадцати, народный тип вполне:
Глаза — два угля, лоб немного впалый,
Орлиный нос, который по длине
Лишь одному грузинскому уступит,
И волосы, каких никто не купит
Себе на плешь, — лес вьющихся вихров,
Или с отливом черных завитков.
Он сухощав был, строен, одевался
То как простой факин, то надевал
Штиблеты, то в пальто являлся
На Монте-Пинчио, то пропадал.

Кто он такой? Откуда этот малый?
Узнаем после, а теперь едва
Его я вижу: сгорбясь, как усталый,
Сидит он, опустилась голова.
Когда ж он дует, изредка бросая
В огонь пахучую смолу, большая
Тень от вихров его на потолке
Колеблется, а гость на тюфяке
В углу лежит, лицо плащом закрывши,
А ночь, с молвой о нем, плывет, плывет
И, может быть, вчера святым прослывши,
Он завтра чуть не чертом прослывет.

ГЛАВА 4

«Не бойся, милая! Никто не тронет,
Останься здесь». — «Тс! кто-то постучал».
— «Пускай стучат! нас дома никого нет…»
Так бормотал художник, он писал
Картину и сидел на табурете,
С кистями и с палитрой, в полусвете
Своей уединенной мастерской;
Лишь сверху от окошка голубой
Воздушный луч, спадая, отливался
Как золото на русых волосах
Хозяина, и молча он смеялся:
«Пускай стучат!»
— «Гей!» раздалось в сенях.

И вспыхнула в душе его досада,
И в этой безмятежной мастерской, —
Как будто с улицы или из сада,
В ее окно ворвался ветер злой
И закружил осенних листьев ворох —
Послышался внезапный, быстрый шорох:
Как серна, вдруг заслышавшая рог
Охотника, своих летучих ног
Скачок едва дает заметить глазу
И прячется в деревьях за горой,
Так юбку с платьем захвативши сразу
И распахнувши занавес рукой

И даже башмаков не подобравши,
За дверью скрылась девушка «Синьор!» —
Послышалось в сенях. — «Несносно!» — вставши
Сказал художник; но его укор
Уже смягчался новым выраженьем,
Внимательностью и недоуменьем,
«Джузеппе: это ты?»
— «Я, я, синьор!»
— «И ты один?» — «Один». — «С которых пор
Тебя не видно, голова лихая?
Войди». И гость, входя, как бы вздохнул —
То был не вздох: порог переступая,
Он только носом воздух потянул.

Уединенья пестрый беспорядок,
Пюпитр, картину, свежесть помазка
На подмалевке, колыханье складок
На занавеске, кончик башмака, —
Все оглядел он быстрыми глазами.
«Ты не один?» — спросил он и бровями
Пошевелил; потом прищурил глаз
И засмеялся. — «Да, на этот раз
Ты догадался. С лишком три недели,
Пока ты пропадал, существовать
Игнацио не мог без Грациелли
И если ты не знаешь, должен знать,

«Что в душном Риме мне она нужнее,
Чем свежий воздух. Да, твоя сестра
Здесь, у меня». Джузеппе стал мрачнее
На полминуты. — «Этого добра
Не жаль, синьор. Не до нее… — сказал он
И оглянулся. — Тайна! — продолжал он,
Понизив голос, и как дикий зверь
Прошелся по ковру, косясь на дверь.
«Подслушает проклятая девчонка», —
Подумал он, — у ней претонкий слух.
К тому же знаю, кто хохочет звонко,
Тот и болтлив». — «Ну, русский! Ты мне друг.

Не измени нам, сделай одолженье!
Поберегись проклятого ножа;
Он на друзей не променяет мщенья,
Большой секрет».
И губы приложа
К его щеке, таинственно и с жаром,
Джузеппе стал шептаться с ним. Недаром
Художник притаил дыханье, — он
Заметно бледен был и удивлен.
Подумав, он ответил: — «Из одежды
Моей возьми что хочешь… Наряди
Его как знаешь… Не теряй надежды
И верь мне. Только… сам ты посуди,

Годится ли такое помещенье?»
— «Его, синьор, я знаю… место есть…
И знаешь ли, на случай посещенья…
Там у тебя с террасы перелезть
На низенький забор у палисада
Одна минута, и притом не надо
Большой привычки прыгать».
— «А куда
Дней через пять его ты денешь?» — «Да,
Да, да, синьор, дня три или четыре,
И братья, что в горах, ему такой
Найдут приют, что лучше в целом мире
Он не найдет. Сестра! Идем домой!»

— «Постой, Джузеппе, caro mio {*}, лучше
{* дорогой мой (ит.).}
Возьми, вот, деньги, только не брани
Твоей сестры». — «За что? Э, э! Иллючи,
Я рад. Тяжелые настали дни…
Ты скуди ей даешь: она сбирает
Себе приданое — кто ей мешает?
Но я зашел за ней», — и кулаком
Он постучался в дверь: — «Сестра! Идем!»
Дверь скрипнула, и, очи опустивши
И белой ткани узел головной
На темени красиво прикрепивши.
Явилась Грациелля. Боже мой!

Какие силы творческие были
Так стройно подняты из недр земных,
Чтоб сотворить все то, что сотворили
Они из этой римлянки! Каких
Античных статуй торс припоминала
Сама природа в дни, когда слагала
Такие формы, а ее чело
Кудрями убирала? Что могло
Зажечь такое звездное мерцанье
В ее как ночь темнеющих глазах!
Улыбки детской алое сиянье
Кто мог разлить так ярко на щеках!

Загар ее лица был нежной тенью;
То был не тот коричневый загар,
Который так мирится с южной ленью.
Иль с лицами транстеверинок, в жар
Идущих в город, рядом с женихами,
Да с братьями, на рынок с овощами,
Иль в студии художников — сбирать
Себе приданое, а после отдыхать
На «Trinita del monte», поджидая
«Ave Maria». Нет, она была
Так хороша, что и ее морская,
Быть может, зыбь из пены родила.

А сколько было жизни в ней! Смущенье
Переходило в смелость. Громкий смех
В нахмуренную бровь. Повиновенье
В грозу в глазах и в слезы. Не у всех
Художников случаются такие
Натурщицы. Художники иные
Таких красавиц даже и во сне
Не видели; зато к кому оне
Попали в студию, тот чуть ли не потерян,
По крайней мере, если сердце в нем
Не дремлет, он не может быть уверен,
Добром ли это кончится иль злом.

«Иди, иди!» — сказал ей брат, толкая
В плечо: — «Adieu, Signor!» Но рассердясь
На брата, Грациелля молодая
Вдруг вспыхнула. Из потемневших глаз
Сверкнули молнии.
— «Да погоди же.
Не торопи! Ты пропадал, и ты же
Меня домой торопишь, сатана!»
Нетерпеливо топнула она,
Из рук его рукав освобождая.
— «Дай мне проститься прежде чем ушла».
И ласково, от гнева простывая,
Она артисту руку подала.

Они ушли; хозяин вновь приняться
Хотел за кисти, но уже не мог.
Хотел на воздух выйти прогуляться
Вдоль по террасе, но его обжег
Луч солнца. Стал ходить он тихим шагом
По комнате и вдруг, как над оврагом,
Не зная, как овраг тот миновать,
Опять остановился и опять
Стал с выраженьем неопределенной грусти
Глядеть куда-то вдаль. Потом он взял
Из шкафа книгу и из песен Джусти
Две-три страницы молча прочитал.

Не ждете вы поэзии от века
Бездушного, в той пагубной среде,
Где золото дороже человека,
Где ваша выгода в чужом вреде,
Где женщина в притворстве признается,
Где красота и совесть продается,
Где подлость уважаема, обман
Господствует, где золотой болван
Становится кумиром пьяной черни, —
Не ждете вы поэзии — и, вот,
Безумная идет по иглам терний,
Чего-то ищет, плачет и поет.

Бросайте же в нее комками грязи
Вы, загрязненные, вы, пошляки,
Которым нужны взятки, сплетни, связи,
Чины, покой, рога и колпаки!
И вы, аскеты, вы, идеалисты
Без идеала, или реалисты
Без знанья жизни, вы гоните прочь
Безумную, гоните с тем, чтоб ночь
Невежества была еще темнее.
Иль думаете вы, что ваш язык
Без языка поэзии слышнее?
Да, он слышней, как без набата — крик,

Как без раскатов грома — шум потока,
Как без оркестра — бальной пляски шум,
Итак, по-вашему (о! как глубоко
Реален ваш самолюбивый ум!),
Набат, и гром, и музыка — звук лишний,
Ненужный, потому что звук давнишний!
И если от паров стал душен зной —
Не надо грома! Если над толпой
Как бы зараза носится веселье —
Не надо музыки! Да, господа…
Не надо и стихов, пишу их от безделья,
За неименьем лучшего труда.

И вот, беру художника в герои,
Хоть, может быть, и правда, что пора
Художников оставить нам в покое,
От них, дескать, ни пользы ни добра:
Но так как и от вас нам пользы мало,
То почему ж не взять кого попало.
Я знаю, что надменный Петербург —
Плохой художник, он скорей хирург,
Закладчик, немец, скрывший под халатом
Свое отечество, чиновник впопыхах,
Или фельетонист, над нашим братом
Смеющийся и в прозе и в стихах.

Итак, художника я здесь намерен
Вплести в рассказ, — он, кстати, брат родной
Илюшину. Читатель! будь уверен,
Что этого туриста бред ночной
В гостинице с таким сердечным жаром
Я перекладывал в стихи недаром
(Хоть, может быть, и не совсем постиг
Я тайну облекать в прозрачный стих
Чужую совесть). Помните ли, брата
В бреду земляк Игнашей называл, —
Мы переделаем его в Игната.
А так как в Риме, где он обитал,

Соседями он прозван был Jlluci,
То мы его и будем называть
Игнат Иллючи, чтоб на всякий случай
Его с приезжим братом не мешать.
Игнат был человек иного строя,
Один из тех, которым нет покоя
От жажды счастья — счастья не того,
В котором вы кумира своего
Привыкли видеть — счастья не в богатстве,
Не в почестях, не в мелочной среде,
А в чем? Бог ведает! Быть может, в братстве
Со всеми, в общей славе и труде.

Один с враждой, один с своей любовью,
Один с своим безумьем, с детских дней
Чистосердечно только изголовью
Ночному он вверял тоску страстей,
Мечтаний свежесть, или пыл желанья.
Таких людей затеи и страданья
Неведомы, пока не протрубит
О них молва, пока не воскресит
Их юности жар общего участья;
Тогда всю жизнь подавленный в них крик
Отчаянья вдруг разрешится в счастье
Минуты и развяжет их язык.

Скачок в былое нашего Игната
До будущей главы оставлю я.
Теперь, во что бы то ни стало, брата
С сестрой догнать намереваюсь я.
И брат, и Грациелля торопливо
Шли через пыльный форум, и не диво,
Что привлекали взоры всех, кого
Встречали. Было ль это оттого,
Что Грациелля хоть и одевалась
Не вычурно, под солнечным лучом,
Вблизи классических руин, казалась
(Могла казаться) дорогим цветком;

Иль просто оттого, что и вниманья
Не обращая, громко спорила она
Все время, без малейшего желанья
Вести себя приличнее, — странна
(У нас бы даже грязной показалась)
Речь этой девушки; так выражалась
Она цинически наивно — то словцо,
Которое являться налицо
Не смеет в наших лексиконах, было
Произносимо ею наряду
С другими и ни разу не смутило
Джузеппе. Я его не приведу,

Не бойтесь, спор их повторю я
Не слово в слово. «Что ты говоришь!» —
Сердилась Грациелля, — докажу я
Чем хочешь, что невинна… ты грозишь
Кинжалом… дьявол ты! Нет, ты сначала
Узнай, коли не веришь. А кинжала
Я не боюсь — хоть бей, не замолчу.
Меня он любит, — ну! И я хочу,
Чтоб он любил, — хочу! И что твердишь ты
Обман! обман!.. Он десять тысяч раз
Пошел бы к алтарю со мной, да вишь ты,
Ведь патеры венчать не станут нас.

Что за охота им венчать — проклятым!
Нет — вон намедни исповедник мой
Плечо мне отдавил шероховатой
Своей ладонью, — поняла, какой
Он исповедник! А Иллючи, бедный,
Целует руки мне и, бледный,
Не смеет горячо меня обнять!
Что делать! Я при нем, ни дать, ни взять,
Холодная статуя. Ты не любишь
Таких, как я. Э! Не беси меня.
Я знаю ту, которую ты губишь,
И дни проводишь с ней не так, как я.

Ты сердишься, зачем я позволяю
Себе с Мариной иногда ходить
К Иллючи, — для чего у ней бываю,
И у себя ей позволяю быть.
Ты говоришь, ее не высылают
Из города лишь потому, что знают,
С какими монсиньорами в связи
Она перебывала; но в грязи
Распутства бедная не потеряла
Еще души. О! сколько раз она
При мне, упавши на кровать, рыдала,
И вся от горьких слез была красна,

И говорила мне: «Смотри, не падай!
Раз упадешь — не встанешь; лучше ты
За черта выходи, — не то с отрадой
Простись навеки. Нашей красоты
Девичьей года на два вряд ли станет, —
А кто ее сомнет, тот и обманет
И насмеется, и продаст тебя;
А выйдешь замуж, мужа не любя,
Обманывай, пожалуй! Не сумеешь —
Научат наши патеры». Так вот
Что говорит Марина: как же смеешь
Ты думать, что Марина продает

Мою невинность!.. Ты зачем к ней ходишь,
Когда из гор являешься домой?
Что ты у ней хорошего находишь?
И почему ты сам нейдешь к другой,
Которая честнее? Ты оставил
За что Памелу — и за что прославил
Ты дурою, и даже нагрубил
Той девушке, которую любил?
Нет, у тебя я спрашивать совета
Не стану, — нет…»
Джузеппе все молчал
Нахмурив брови, долго без ответа
Он резкие упреки оставлял.

И наконец откликнулся. — «Умна ты,
Я вижу, нечего сказать, умна!
Сама договорилась, как прокляты
Все наши связи. Будь ты холодна,
Коварна — и тебе дышать позволят,
Растай — к признанью пыткой приневолят,
Такое ли здесь место, чтоб любя
По-человечески, ты сберегла себя!
Любить, как ты — не значит ли свободу
Своей души предпочитать отцам…
Здесь властью смято все на зло народу,
Народом смыто все на зло властям.

Ходи на исповедь, авось в замужство —
Тебе вступить дозволит патер твой,
Но если он в твои проникнет чувства,
Подумай, как поступит он с тобой?
Ну, не безумная ли ты девчонка!
Ну, разве я не должен, как ребенка,
Угрозами тебя остерегать!
Он должен католичество принять,
Чтоб на тебе жениться!»
— «Ну так что же?
Почем ты знаешь, может быть, судьба
Поможет…»
— «Замолчи ты! От него же
Я первый отвернусь, как от раба.

Простынешь ты к нему — и он простынет.
Иллючи нынче здесь, а завтра — где?
Он птица вольная, он Рим покинет
Когда захочет, — путь его везде,
Где ветер дует. Хлопочи о муже,
Чтоб после не раскаяться. Ему же
Другие женщины тебя забыть
Помогут: все охотницы любить,
Не ты одна. Марина говорила, —
Ты слушала. Я говорю, — и вот,
Ты злишься!»
— «Мне Марина не грозила…»
— «Молчи! Не то пусть черт тебя возьмет!»

И слезы у нее, как бриллианты,
Закапали с ресниц…
. . . . . . . . . . . . . . . . .

«Ну хорошо!.. — она сказала, плача
И давши волю полную слезам
Сбегать и капать. — Если уж иначе
Себя вести… то право лучше нам
И не видаться». Брат на Грациеллю
С усмешкой покосился. — «Да, с неделю», —
Заметил он — ты дома будь, потом
Дождись меня, и будем мы вдвоем
Ходить к нему; Марина ж провожатой
Не может быть… э, э! Не знаешь ты,
Что значат сплетни в Риме. Рим проклятый
Не думает о жертвах клеветы».

Тут молодые люди прекратили
Из осторожности свой разговор.
Они пришли домой и уж входили
Через калитку на покатый двор.
Вот старый дом и мыльная канавка
Из-под колодца; там, где тень, там травка
По трещинам растет меж старых плит,
Летают голуби, петух кричит,
В углу стоит коза на сорной куче;
Вот лестница и два окна без рам,
Кривой балкон, над ним висят онучи,
За ним в стене дверь в горницу, а там

Журчит веретено, прядет старуха —
Повязана седая голова;
Она хозяйка, прачка и стряпуха,
И тетка Грациелли, и вдова.
Откуда Грациелля добывает
Ей деньги, старая, конечно, знает;
Но каждый день на девушку ворчит,
Ворчит за то, что дома не сидит,
Завидя Грациеллю, непременно
Она ей погрозится кулаком,
Но как поэт, скажу вам откровенно,
Я с этою старухой незнаком.

ГЛАВА 5

Заря сгорела, а луна не встала:
Настал для Рима темный, жуткий час —
Союзник поцелуя и кинжала,
Час тайных слез и молодых проказ,
Соблазнов час и час беседы с богом.
Иллючи стук услышал за порогом,
И не прошло минуты — гость ночной,
В чужой одежде, бледный и худой,
Вошел к нему; но мы Альберти знаем.
Игнат — артист доверчивый — поил
Больного итальянца русским чаем,
И спать укладывал, и говорил

С самим собой: «Вот друг случайный,
Друг, на пять дней мне посланный судьбой…
Не стану дорожить сердечной тайной…
Но… что за человек он? Боже мой!»
Альберти как фанатик выражался,
Дух независимости в нем сливался
С патриотизмом: Рим — иль ничего!
Свобода или папа… Отчего?
Вопрос напрасный. Оттого, быть может,
Что наша жизнь темна, когда в ней нет
Той цели, что и манит, и тревожит,
И впереди горит, как вещий свет.

Он не жалел, что отпустил он брата
Сражаться против папы, он и сам
Хотел сражаться; уверял Игната,
Что небо отомстит его врагам,
Французам, немцам, папе, клерикалам.
Его душа была таким закалом
Прокалена, что тысячи смертей,
Казалось, не могли бы сладить с ней;
Как Муций Сцевола, он сжег бы руку
На алтаре свободы; но злой рок
Ему послал совсем иную муку,
Он в Риме лихорадкой занемог.

Чудак отчаялся, и смерть в темнице
Была его последняя мечта.
Игнат хоть и смыкал свои ресницы,
Но спать не мог. Ночная духота,
Камин и чай, и спущенные сторы,
И этот гость, и эти разговоры,
Все это вместе прогоняло сон,
И тосковал и жаловался он.

Игнат

— А я — зачем пошел с французом драться?

Альберти

— Рим колыбель художников: восстать
За этот Рим не значит ли сражаться?

Игнат

— И навсегда отчизну потерять?..

Меня считают за головореза,
Изменника, молва меня казнит…
Скажите, виновато ли железо,
За то, что притянул его магнит?
Я русский, и не смею воротиться
В свой дом, в свою семью, Москва мне снится.
Утраченное стало дорогим,
И Рим любя, я проклинаю Рим…

Альберти

— Какие же причины вам мешали
Свой край, ну, хоть на время посетить?..

Игнат

— Увы, синьор, Игната вызывали,
Конечно, не за тем чтоб отпустить

В Италию обратно; это значит —
Прощай, любовь! Не мог я бросить Рим,
Не мог сказать: пусть сердце вечно плачет.

Альберти

— Там, где огонь, там непременно дым,
Но ежели и в Риме нет простора
Над вашей головой, поверьте, скоро
Увидите вы копоть над собой…
Нет! Я моей Италии родной,
Клянусь, на женщину не променяю.
Мечтая об Италии моей,
Я мысленно всех женщин обнимаю,
Сестер, любовниц, жен и матерей.

Игнат

— Я верю вам, я знаю, ubi vita,
Jbi poesia {*}. Когда ключом
{* Где жизнь, там поэзия (лат.).}
Кипит в народе жизнь, все позабыто
Для общих целей — и любовь и дом;
И женщины, как бы на зло природе,
Не о любви поют вам — о свободе.
Но мой удел покуда не таков,
Я рад уйти из ледяных оков
В оковы исключительного чувства;
Где я люблю, там и живу. У вас
Есть гении, есть слава, есть искусства,
Народные герои; а у нас…

Нет гениев, и славы нет народной,
Порывы гаснут, сдавлены умы,
И пищи нет для страсти благородной.
Одной войной прославилися мы;
Победами грозна держава наша.
Как будто только в них спасенья чаша,
Как будто мы не чувствуем, что нет
У нас великих нравственных побед.
Спесь, ложь и мрак! Крепостники довольны,
И спит народ под сению знамен.
Невольно радуешься страсти знойной,
Чтоб как-нибудь стряхнуть проклятый сон.

Альберти

— Синьор, я рад, что в Риме влюблены вы.
Я буду вечно благодарен той,
Которую невольно предпочли вы
Холодной родине с ее Москвой;
Ведь не внуши она вам этой страсти,
Вы покорились бы суровой власти,
И я без вас, конечно бы, пропал,
Попавши в лихорадочный квартал.

Игнат

— Я благодарности не отнимаю
От той… от той, которая… et cetera {*}…
{* И прочее (лат.).}
Но сам ее от вас не принимаю,
Я не ценю случайного добра.

Альберти

— Но доброта у добрых не случайность.
Я одного лишь не могу понять:
Вы… влюблены… и что ж? Какая крайность
Неволит вас любовь свою скрывать?

Игнат

— Помилуйте, синьор! За грех любовный
Сажают на цепь в области церковной,
А между тем скорей поднимут все вверх дном,
Чем захотят ее венчать с еретиком,
И любящий, и… может быть… любимый,
Я не могу глубоко не страдать,
Как Тантал, жаждою в аду палимый:
Нет сил ни оставаться, ни бежать!

Альберти

— А!.. Так она не замужем?.. Не знал я.
Но если это девушка… ей-ей!
На вашем месте с ней бы убежал я
Подальше от монашеских сетей.

Игнат

— Куда бежать? Не позволяют средства;
Не знаю даже, получу ль наследство.
Отец мой был порядочно богат, —
Весною умер, — мачеха, да брат…
Господь их знает, как распорядятся.

Альберти

— Картины ваши можете продать.

Игнат

— Картины — нет! К сюжету их придраться
Не мудрено: за них велят изгнать,

И что тогда? Отечество второе
Придется мне навеки потерять.
Теперь, синьор, пишу совсем иное,
Теперь, синьор, коли хотите знать,
Иную думу сердцем я взлелеял,
«Коринфскую невесту» я затеял.
пока с одной бедой не справлюсь я,
Мой идеал — натурщица моя.
И всякий раз, когда при мне сияет
Она, цветущая, роскошна и стройна,
Природа силу красок убивает,
И кисть моя становится бледна.

Альберти

— Тот идеал, в который влюблены вы,
Уже не идеал в моих глазах.
Вы знаете, что вкусы прихотливы.

Игнат

— Но красота во всех ее чертах
Есть красота…

Альберти

— Поверьте, для картины
Рафаэля был образ Фарнарины
Не больше как простой материал,
Который он для живописи брал.
Когда ему Мадонны лик являлся.
Натурщица могла ль его пленять?
И разговор их в спор перерождался
И за живое стал уж задевать…

Как вдруг Альберти притаил дыханье.
Почудилось ему, что к ним стучат:
Стук! стук! Молчат. Стук, стук! Опять молчанье
Приподнялся и побледнел Игнат.
«Ужели ночь готовит нам измену?», —
Проговорил он шепотом. «Иль в стену
Стучал Джузеп? Иль спать мешаем мы?..»
И он к дверям, дрожа средь душной тьмы,
Подкрался, слух свой чутко напрягая.
Но вот опять настала тишина,
И лишь порой вздыхала, как живая,
В его алькове темная стена.

Игнат Иллючи трусил не изгнанья.
Не все ль равно, где жить и где страдать,
Где кофе пить и видеть звезд мерцанье.
Где наблюдать природу и писать?..
Везде есть рестораны и постели,
Но… не видать голубки Грациелли…
И знать, что нет надежды увидать,
Как нет надежды мертвому восстать…
О! это было б хуже лютой смерти.
Не скоро лег он. Молодая кровь
Стучалась в сердце; струсив за Альберти,
Он вдвое струсил за свою любовь.

В поре страстей и молодых стремлений,
Он с ужасами жизни был знаком.
Средь разных зол, тревог и опасений,
Он дорожил любовью, как добром…
Он чуть не пал, когда за Рим сражался.
Чуть не сошел с ума, когда решался
Повесить над собой Дамоклов меч
И грозным повеленьем пренебречь.
О брате он скорбел, и в заключенье
Жар одуряющий переносить
Остался в Риме, ради наслажденья
Не издали мечтать — вблизи любить.

Он не вполне был искренен с Альберти,
И это мне понятно… Никогда
Признаниям влюбленного не верьте,
По крайней мере, верьте не всегда…
И Грациелля, брата упрекая,
Быть может, также не была святая, —
Недаром слезы капали из глаз.
Но… муза! мы, затеявши рассказ,
Спешим наверх; — поищем основанья,
Пойдем назад, волшебным фонарем
Владея, озарим воспоминанья,
Которые Игнат считает сном.

Не все ему родное нам родное,
Не все ему смешное нам смешно.
Свое незаменимое былое
Он назвал сном, а между тем оно
Покой души его порой тревожит.
Он от него отделаться не может.
Москва ему была родная мать,
Он помнил дом, откуда наблюдать
Он мог все божье и все человечье.
Там из окна сиял ему простор,
Был виден Кремль и все Замосковоречье
От Яузы до Воробьевых гор.

Он помнил сад, калитку близ колодца,
И стук бадьи, когда на водопой
В час утренний вели их иноходца.
И помнил он разлив реки весной,
И баню, даже запах этой бани,
И благовест ко всенощной, и няни
Старушки всхлипыванье, всякий раз
Когда она, пред образом крестясь.
Стучала лбом в ковер, и то кладбище,
Где мать его была схоронена,
И переезд их в новое жилище,
Потом другой мотив того же сна.

Вот он подрос и даже понимает.
Что мачеха его не то, что мать.
Алеша брат экзамены справляет.
Он любит о студенчестве мечтать.
В соседнем доме генеральша с внучкой,
Дитя уже умеет делать ручкой,
И из окна к нему воздушный шлет
Свой поцелуй, а там — сирень цветет,
Береза с листиками клонит ветки
Над узким тротуаром: солнце, тень,
Воркунья няня, локоны соседки,
Латинская грамматика и лень.

Он помнил, как из ватного халата
Отец его почти не выходил,
Как заставлял он вслух читать Игната
Акафисты, и как старик хандрил,
Когда его супруга молодая
В гостях засиживалась, забывая,
Что на столе семейный самовар
Клокочет, в две струи пуская пар;
Как привозили образ для молебна;
Как Лермонтов Алешу восторгал,
И как отец, любя его, враждебно
Глядел на все, чего не понимал.

Он помнил одинокие прогулки,
Старинные пруды, как озера,
Кривые, спутанные переулки,
Кануны праздников и вечера
В ограде Спаса — ряд огней во мраке
И пенье клироса, и «паки паки
Помолимся», и дымные столпы
От ладана, и шорохи толпы
Молящейся, — и много, много, много
Такого, что являло в звездной мгле
На небе восседающего бога
И умирающего на земле.

Игнат мой долго был религиозен,
Любил Христа в душе своей носить,
Не по летам был бледен и серьезен,
Хотел в иконописцы поступить,
По вечерам, зимой, при свете лампы
Срисовывал дешевые эстампы,
И если ночью долго спать не мог,
Читал тихонько «Да воскреснет бог!».
Потом он стал в гимназии известен,
Товарищей учиться понукал,
Итог баллов здесь был бы неуместен.
Но часто он пятерку получал.

А между тем отец его, хирея,
То сны записывал, то уверял,
Что роскошь — гибель мира, то, говея,
Своей жене наряды покупал,
Ворчал на сыновей, на их ученье,
И на себя за то, что позволенье
Дал старшему в студенты поступить,
А младшему в гимназию ходить.
«Дворянское ли дело заниматься
Какой-то живописью, — что за вздор!»
Алеша ловко начал отгрызаться,
Игнат молчал, потупя грустный взор.

Брат стал кутить, завел себе голубку;
Игнат стал бойко рисовать, — и вот,
В какой-то праздник, завернувши в трубку
Свои рисунки, вышел из ворот.
Не зная жизни и не зная света,
Он у чужих пошел искать совета,
Спустился на Пречистенку, спросил
Там дом один и робко позвонил.
Дверь отперлась. Взволнованный, ни слова
Швейцару он не мог проговорить.
— Кого вам тут? — Игнат спросил Орлова
И побледнел. Приказано просить.

И помнил он, как встретил он участье
И в школу живописи принят был.
Как бедный мальчик, он дрожал от счастья
И скрыть его хотел; но плохо скрыл,
И в школу сел, заплаканный, с локтями
Протертыми. Там уносясь мечтами
И глаз не уставая напрягать,
Он рано подглядел в природе мать,
Кормилицу художников, и много
Она ему сулила. Не дремал
Его талант, — и сам ценитель строгий
Талантов труд его благословлял.

Он и меня благословлял когда-то,
Опальный муж, гражданственных тревог
Немая жертва! Щедро и богато
Природой взысканный, он превозмог
Свое отчаянье. И осужденный
На бесполезность, словно пригвожденный
К стенам Москвы титан, не подражал
Титану и богов не проклинал,
Умел к своим цепям приноровляться.
И на своей скале не мог никак
Лежать без дела. Кто же мог нуждаться
В таком лице? Художник да бедняк.

И лик его сиял для них приветом…
Орлова помнят, — и на гроб его
Не я один готов (конечно, летом,
А не зимой) от лавра своего
Принесть хоть ветку в дань воспоминанью,
Неравнодушный к свежему преданью.
Я знаю, он неравнодушен был
К грядущим поколеньям и любил
Россию в будущем. Спи мирно в гробе,
Наивный гражданин! Не жди чудес.
Народный гений все еще в утробе,
А лавров — сколько хочешь, целый лес!

О лаврах также думал мой Игнатий.
Что делать? Слава — звук, но не пустой.
Мечтанье, но не сон, — как из объятий
Развратницы, из жизни мелочной
И сладостной она зовет нас в поле, —
Где марширует смерть, меняя роли
Народов, полководцев и владык, —
Ведет на кафедру, раба язык
Вооружает жалом истин смелых,
В толпу заносит правды семена
И в глубину пустынь оледенелых
Людей заносит, — но не имена.

В домашний круг, в семейный пир Игната
Не проникала слава; для него
Она была действительно заплата
На рубище — и больше ничего {*}.
Там о политике не заикались,
Науки торжеством не увлекались,
Поэзии не знали никакой,
Там каждой мысли новой иль живой
Боялись как холеры или черта,
Там есть и пить могли бы вы, — но жить
Не дай вам бог с людьми такого сорта.
Игнат мой стал особенно их злить.

{* Что слава? Яркая заплата
На бедном рубище певца.

А. Пушкин. (Прим. авт.)}

Старик звал гордостью его молчанье,
И всякий раз, когда он пропадал
(К обеду не являлся), ждал признанья
И все его затеи проклинал.
Игнату было не легко искусство;
Но славы луч неразвитое чувство
Уже ласкал. Так ранний луч весны
Ласкает почки роз и белены.
Прошло семь лет. Он получил медали,
Патент из Академии, — и вот
С минуты на минуту все мы ждали,
Что он поднимет крылья и вспорхнет.

Но крылья, крылья! Что такое крылья?
Червонцами набейте мой карман,
И я помчусь без всякого усилья
Через какой хотите океан.
Вы удивитесь легкости чудесной
И скорости, когда тяжеловесный
Металл, который золотом зовут.
Мне как-нибудь (хоть за стихи) дадут.
Игнату также дали за картины
Рублей пятьсот; но вышло ничего:
Алеша, друг и брат, не без причины
Все эти деньги занял у него.

Уверил, что его посадят в яму.
Действительно, какой-то кредитор
Грозил ему за пиковую даму;
Но все свои долги за сущий вздор
Считал он и не все пустил в уплату,
Хоть и клялся встревоженному брату,
Что расплатился и ничуть не пьян,
А просто выпил, весел и румян.
А мой Игнат, чем дальше, тем труднее
Ему казался избранный им путь,
Чем больше размышлял он, тем больнее
Сомнение закрадывалось в грудь.

«Старуха с прялкой», «Юная крестьянка,
Сгребающая сено», голова
Как лунь седого дворника, «Цыганка
С гитарой», — это все слова, слова…
Так говорил он, — далеко не слово
Горячее, способное иного
Толкнуть и разбудить, как будит нас
Набат в пожар, молитва в скорбный час,
Иль колокола звон в великий праздник.
— Нет, лучше ты на ложе деву мне
Изобрази, — сказал ему проказник
Алеша, — так чтоб грезилась во сне.

— Эх, брат! на краски нет давно ни гроша!
Сказал Игнат, опять в свою тоску
Впадая, как потерянный, Алеша
Задумался, и вот он к старику
Пришел и говорит: — Ты причищался?
— Сподобил бог. — А ты вчера признался
Попу, что губишь сына? — Это как?
— Да сам ты посуди. — Молчи, дурак!
— Послушай, отче! будь родному сыну
Родной отец, не то, вот те клянусь,
Что я тебя на старости покину
И в Питере в гусары запишусь.

— А я не дам ни гроша. — Ну, украду,
Тогда ты сам отправь меня в острог.
И буду я родному не в усладу
Преклонных лет, а в горе да в упрек.
Старик не ожидал такого слова
И хоть по-прежнему глядел сурово,
Но мялся и дрожал. «Вот, черт возьми,
Что делать мне с проклятыми детьми!
Ведь он, пострел, что если вдруг такую
Отколет штуку»… — думал он, косясь;
И допил чай, и молча в образную
Отправился, вздыхая и крестясь.

И к мачехе явился наш Илюшин.
— Послушайте, сказал он, — не шутя,
Я вас люблю. Как рыцарь вам послушен,
Вы — милая… Но я уж не дитя,
Которое вы можете обидеть.
Я кое-что уж начинаю видеть…
Но я отца не стану огорчать…
Я промолчу… но только с уговором:
Вы, в качестве влиятельной жены,
За брата похлопочете, в котором
Талант и ум признать и вы должны.

И сделал дело Алексей Илюшин:
Всех напугал. Отец благословил
Игната в путь и вдруг неравнодушен
К Игнату оказался, стал он мил
Родительскому сердцу; видно, тупость,
И часто неразлучная с ней скупость,
Когда их вдруг нежданно поразят,
Дают-таки изрядный суррогат
Той теплоты, что скрыта в нас. И сына
Червонцами и образом святым
Снабжая, скудоумный старичина
Чуть не рыдал, когда прощался с ним.

Игнат, не ждавший этой благодати,
Был также чем-то смутно поражен;
Зато Алеша, кстати и некстати
Готовый деньгам задавать трезвон,
Пошел к приятелям; три сотни занял
И за Петровским парком дачу нанял;
Будь он богат, прощальный этот пир
Он задал бы на весь крещеный мир.
Чтоб на своем поставить, всем рискуя
Он был готов до ямы снизойти,
И говорил: — Игнаша! не могу я,
Не выпивши, сказать тебе: «прости!»

ГЛАВА 6

Для юношей-художников все мило —
И розы, и крапива: все они
Влюбляются; но сердцу их постыло
Однообразье, и хотя их дни
Случайными удачами богаты,
Они на вид унылы, простоваты,
То ненавидят всех, тр любят всех,
То с грустью смотрят на чужой успех,
То восторгаются. Есть исключенья, —
Но мой Игнат отчасти был таков:
В иные дни страдал он от сомненья,
В иные слепо верить был готов.

Порой не выносил он блеска, шума,
Порой балы в собраньях посещал;
Но и тогда томительная дума
Его не покидала: он блуждал
Рассеянно, на ветреные речи
Не отвечал, казалось, новой встречи
Искал глазами; но чего хотел?
Чего искал? сказать бы не сумел, —
Быть может, взгляда, полного вниманья,
Быть может, лучезарной красоты,
Достойной пламенного обожанья,
Быть может, воплощения мечты,

Мечты, и самому ему неясной.
Никем любим он не был, несмотря
На то, что юности его опасной
Для сердца женщин, жаркая заря
Сияла пробуждающим рассветом.
В Москве никто ни лаской, ни приветом
Его немой тоски не разогнал.
Недаром он мечтой перелетал
На дальний юг, за снежные вершины:
«Там, — думал он, — монументальный Рим
И лавры, и фонтаны, и руины,
И — бредил он, — там буду я любим…

«Там кисть Брюллова молнии с вулкана
Похитила, там Гоголь создавал
Нам типы мертвецов, там Иоанна
Крестителя Иванов созерцал…
Там, — думал он, — источник вдохновенья…
Туда, туда! Создатель, дай терпенья!
Не выношу я жизни мелочной,
Холодной, грязной, вялой и тупой».
И вот уже отъезд его назначен,
И вот уж брат зовет его кутить.
Игнат мой рад, взволнован, озадачен,
На все готов, всем хочет угодить.

Кутить в Москве неловко показалось,
По случаю великопостных дней,
И за город по их следам, помчалось
Семь троек, семь ямских больших саней.
Минуя Триумфальные ворота,
Летит стремглав веселая забота,
И ночь, и вихрь навстречу ей летят,
На хомутах бубенчики звенят,
Разбрасывая снег, стучат подковы,
Под шапками торчат воротники,
И слышен смех и говор: «Что вы! что вы
Шалите!» — и в ногах лежат кульки.

Ночь белая на них сквозь сон глядела,
При лунном свете падала метель,
И у Игната (видно, кровь кипела)
Распахивалась теплая шинель.
Вот дача: в зале музыка играет,
Нетопленая зала помогает
Гостям резвее быть, вину пьяней.
Всех впереди шумит Алеша: Гей!
И множество свечей (местами сальных)
По ломберным столам кругом зажглось,
И, внемля завыванью скрипок бальных,
Слетели с дам салопы: началось!

Тут были две цыганки, две сестрицы,
И Даша, первой молодости цвет,
И Палагея, прямо из больницы
Махнувшая к Алеше на банкет;
Тут доктор медицины был, с гитарой
На алой ленте; тут, гуляя с парой
Румяных граций, толстый казначей
Забыл, что он трех взрослых дочерей
Плешивый папенька; тут полицейский
Какой-то шляпку женскую надел;
Студент орал: «Быть иль не быть!» армейский
Корнет играл Офелию и пел…

Все было глупо, шумно и беспечно;
Игнат был в этом мире новичок;
Он, может быть, и тронут был сердечно,
Но предпочел забраться в уголок;
То улыбался он, то брови хмурил,
Какой-то балагур с ним балагурил,
Какой-то литератор под хмельком
Ему шептал с таинственным лицом:
«Ты гений, гений! Верь ты мне, все шансы
На стороне успеха — будем пить…»
Распущенность! в тебе есть диссонансы,
И музыкой их вряд ли заглушить,

И трезвая душа их чутко слышит,
И хочется заплакать ей, когда
Хрипливый смех в лицо ей спиртом дышит
Или разврат, под маскою стыда.
Старается в любви ее уверить.
Как юноша, не мог он лицемерить.
Чтоб позабыться, лишнее он пил
И все-таки был, видимо, уныл.
Уже пред ним за бешеным канканом
Последовал трепак — гудел, дрожал
Паркетный пол. В азарте полупьяном
Иной плясал, иной рукоплескал.

Но в это время в залу проскользнула
Неведомая гостья; на нее
Одна лишь Даша искоса взглянула,
И мысленно спросила: «Это чье
Сокровище явилось?»… Гостья, вея
Ночною влагой, как ночная фея.
Попавшая к сатирам на банкет.
Дрожала, и не мудрено: паркет
Гудел, трещал, Алеша мчался, топал,
И развевались волосы его,
И страшный шум был, каждый выл и хлопал,
Лишь брат молчал, любуясь на него.

А гостья шла, и зимней ночи холод
Лежал румянцем на ее лице;
Румянец этот был, как утро, молод
И свеж, как роза в свадебном венце;
Прильнувшие к ее кудрям снежинки
Растаяли в алмазы; до косынки,
До самых плеч ее, со всех сторон
Спадали кудри, русые, как лен;
Ее глаза не изменяли цвета, —
И при свечах ясна была лазурь,
Лазурь, напоминающая лето
В дни жаркие без пыли и без бурь.

В лиловом платье, с лентой над пробором,
В надорванных перчатках, шла она,
Скользя по лицам неспокойным взором,
И постепенно делалась бледна.
Ее никто не знал; но что за дело
До незнакомых граций там, где смело,
Без всяких рассуждений, всякий мог
Девицу пригласить на вечерок?
В ее чуть подвижных и тонких бровках
Чуть-чуть сквозила… (как бы это вам
Сказать?..) та смелость, что в иных плутовках
Так нравится печальным острякам.

В ней было артистическое что-то,
Какою-то умильной простотой
Прикрытое кокетство иль забота
Владеть другими так же, как собой.
Она была или актриса, или
Одна из тех, которых вы любили
С бессовестной надеждой на успех,
Толкали в грязь, и золотили грех
Наследственный наследственным карманом.
Что привело ее на сей банкет?
Боязнь найти измену в друге пьяном,
Иль жажда веселиться в двадцать лет?

Игнат не мог не обратить вниманья
На эту гостью. Никого она
Не поражала; но очарованья
Невыразимого была полна.
Она его пронзила томным взглядом,
Прошла, сняла перчатку, села рядом,
С усильем не глядела на него,
Задумалась, — бог знает отчего, —
С Алешей, кажется, переглянулась;
Тот молча отошел, шепнул двум-трем:
Студент вздохнул, цыганка улыбнулась,
И гости их оставили вдвоем.

Кто с кем заговорил, уж я не знаю.
Кокетливый, но скромный разговор
На прозу я легко перелагаю;
Но как поймать в размер невинный вздор!
Их разговор, однако же, по счастью,
Стал понемногу проникаться страстью.
К его плечу припавши головой,
Как голубок к стене ему родной,
Она его о чем-то умоляла.
Он долго, долго отвечать не мог;
Но все больней, в чаду и в шуме зала,
Звучал ее певучий голосок.

— «Глазам не верю: господи! ужели
Все это бред и больше ничего!..»
И слушал он, ему над ухом пели:
«А помнишь, помнишь, мимо моего
Окна ты шел и я тебе кивала!»
— «Окна! какого?» — «Помнишь, я гуляла
С тобой по маскараду и любить
Клялась…» — «Когда?» — хотел ее спросить
Игнатий; но уж ум его терялся,
И замер на устах его вопрос:
Позвали к ужину, — он отказался,
И брат ему шампанское принес.

Шампанское! ты страсти убиваешь
У гастронома, да у старика,
Но в юности ты пламя раздуваешь,
И делаешь пожар из огонька.
Игнат мой пьет и чокается с нею.
И ей клянется, и зовет своею
Возлюбленной, душой души своей,
И плачет, и целует руки ей,
Благодарит ее, — весь пыл и трепет, —
За что?! за то, что в жизни в первый раз
Его души коснулся страсти лепет.
Заря любви ужели занялась,

И занялась пред самою разлукой?!
Все, все, о чем безумно он мечтал,
Ужель окончится безумной мукой?
Уж гаснут свечи, бледен дымный зал,
Зари играют золотые струйки
По отпотевшим стеклам; шубы, чуйки,
Салопы разбираются гостьми…
Чу! Тройки скачут. «Где же, черт возьми,
Мои калоши?» — слышен голос сонный.
— «Прощай, Игнат!» — И стоя на крыльце,
Как призрак бледный, как дитя влюбленный
Он утирает слезы на лице.

Стоит с открытой грудью… «Улетела!
И я — не полетел за ней вослед!
Влюблен, люблю, — и никому нет дела!
Любим, — и никакой надежды нет!
Разлуки ночь — в ночь первого свиданья!
За что, за что такое наказанье!»
Алеша мог утешить бы его,
Но сам глядел на брата своего,
Как сильно пьяный, мутными глазами,
И будь он трезв — кто знает? может быть,
Успел бы он двумя-тремя словами
Все рассказать и бездну обнажить…

Уж по снегам, следам ночной метели,
Давно струилась розовая мгла,
Вдали кресты церквей, как пламя, рдели,
И разносили звон колокола.
Они поехали… домой, конечно;
Веселие, как ночь, недолговечно,
Пора им выветрить хмельной угар,
Их дома ждет прислуга, самовар
И чемоданы. Но никто не знает
Своей судьбы, встречая новый день,
И, если счастье впереди сияет,
Несчастье следом гонится, как тень.

Навстречу нашим братьям, просыпаясь,
Встает Москва. Их пошевни летят,
Летят, то упираясь, то качаясь:
«Валяй!» — кричит спросонья старший брат.
Игнатий свеж, но нравственно измучен
Его картуз сердито нахлобучен.
Вот брата обнял он одной рукой
И мысленно прощается с Москвой:
Вот он глядит вдоль серого забора
И видит угол дома своего, —
Но из Москвы он вырвется не скоро,
И дилижанс укатит без него…

Вот (помнил он), визжа, хвостом виляет
Барбоска; няня старая седой
Головушкой с любовью припадает
К его плечу: «Эх, ты, кормилец мой.
Всю ночь ждала… Беспутная башка-то.
Как нализался!.. Господи! когда-то
Увижусь я с тобой, дитя мое!
Забудешь, чай! А я твое белье
И платье уложила — все сдается:
И не увидимся — ох-хо, хо-хо!»
Но из Москвы не скоро он урвется,
И дилижанс укатит без него…

ГЛАВА 7

Игнат Москву конечно бы покинул —
И, так сказать, уж парус поднят был —
Как вдруг его ладью шквал на мель кинул
И темною волною окатил.
Игнат уже к отъезду уложился,
Рассеянно на образ помолился,
В последний раз облобызал отца,
Уж ждал его извозчик у крыльца,
Алеша провожать его сбирался,
И освежал водой свой сонный лик.
Как вдруг, в передней, сабли стук раздался,
И замелькал жандармский воротник.

И свой арест Игнат мой помнит живо;
Но за него я должен вам сказать,
Что в оны дни никто б не счел за диво,
Что вздумали его арестовать.
То было время, — время роковое;
За старый строй, за право крепостное
Дрожа, одни представили себе,
Что на Козихе, или на Трубе,
Того гляди, затеют баррикады;
Других смутил осиротевший трон
Луи-Филиппа. Слухи и тирады
Газетные встревожили наш сон.

Париж кипел, народы волновались,
Одни лишь мы, вне всяких бурь и гроз,
И мыслями и чувствами сливались
Как бы в один бестрепетный колосс.
Святая Русь ни бури той, ни воя,
Не слушала, спиной к Европе стоя.
(Не все читал в газетах высший свет,
Народ же вовсе не читал газет.)
И вдохновясь бестрепетным колоссом,
Не ради рифм, не ради звучных строф,
Тогда поэт сравнил его с утесом
На рубеже бушующих валов {*}.
{* Но огненный змей преломил свое жало,
И весь невредимый грохочет утес.

Бенедиктов.
(Прим авт.)}

Поэта бред был многими проверен
С тем, что другие видят наяву,
Утес, как мощный образ, так был верен
Что умилял и радовал Москву.
(В одном лишь клубе кто-то очень тихо
Заметил: «Рад, что вздули Меттерниха».
Но и такой анти-австрийский дух
В те дни не смел бы радоваться вслух.)
И все-таки нашлись и повлияли
На все дела такие мудрецы,
Что наш колосс от комаров спасали
(То были все отечества отцы).

Был глупый случай (кой-кому желанный).
В одной кофейной кто-то кофе пил,
И на полях газеты иностранной
Карандашом три слова начертил
Весьма непозволительного свойства:
В порыве легковерного геройства
Он пожелал, безумец, чтоб Москва
Вдруг сделалась Парижем!! Какова
История! В Париже воем воет
Не шквал, а ураган; разбит компас,
Оторван руль; а он гримасу строит,
И что же пишет? «Жаль, что не у нас».

И этот кто-то, — какова отвага!
Как и другие, вышел из дверей;
Но так как беспардонная бумага
Выносит все, что ни пиши на ней,
Не он попался, а она попалась —
И — караул! начальство заметалось —
Пошло писать! — погром и суета! —
Курьеры скачут! Мигом заперта
Кофейня. (Ставни, болты и печати…)
И сам кондитер — где тут рассуждать! —
Ужасно струсил; рад, как благодати,
Что подали надежду взятку взять.

Искали долго — и не нашли писаки;
Но тот, кто в это утро кофе пил
В кондитерской, записан в забияки,
И даже тот подозреваем был,
Кто карандаш с собой носил в кармане;
Какого-то враля поймали в бане.
Москва разахалась, — и наш Игнат
Попал не в дилижанс, а в каземат.
В то утро, как свершилось преступленье,
Он — донесли — кофейню посещал,
Купил себе какого-то варенья
И уходя кондитеру сказал:

«Я еду в Рим, у вас родных там нет ли?
Я отвезу, пожалуй, коробок».
Из этих слов сплели такие петли,
Что отлетающий попал в силок.
Его в кофейной знали как артиста
И не могли принять за афериста,
И, стало быть, смекнули, что при нем
Был карандаш с готовым острием.
Кого ж и взять?
Игнатий растерялся,
Клялся, божился, честью уверял,
Ну, словом, как преступник запирался,
Но тайный суд его не выпускал.

Пока Алеша по Москве метался,
Расспрашивал, куда девался брат,
Да в разных канцеляриях справлялся,
Да кланялся властям — увы! Игнат,
Не уличенный, но приговоренный,
Лишь мог в окно глядеть на двор казенный,
На стойло для курьерских лошадей,
На караульню да на голубей,
Слетавших с кровли на помост досчатый…
Мог от порога до стола шагать,
Мог, наконец, к подушке на примятый
Матрац прилечь да с горя задремать.

Вот все, что мог на первый раз Игнатий!
Судьбу свою он проклинал иль нет, —
Не знаю, — не слыхал его проклятий;
Но не без ужаса на божий свет
Взглянул Игнат. Москву возненавидел,
Был раздражен, суду конца не видел,
Просил пера, чернил, хотел писать…
Боялся свой рассудок потерять…
Подняв окно, протягивал он руки
На вольный воздух, и не раз сжимал
Холодную решетку, словно муки
Своей души железу поверял.

Он испытал допросы, рук сличенья,
И ласки те, в которых слышен был
Намек и на возможность снисхожденья,
И на возможность петли. Он забыл
Все это. Так, мы часто забываем
Наш кошемар, когда встаем и знаем,
Что незачем трудиться объяснять,
Как это мы не в силах были встать,
Придавленные призраком к постели:
Но помнил он, как пламенно ждала
Его душа свободы, как летели
Часы и дни, как наконец пришла

Ночь светлого Христова воскресенья.
В Кремле Иван Великий загудел.
Игнат не спал — смирял свои сомненья,
Молился; но все тот же мрак глядел
Из-за решеток в мутные окошки;
Казенный двор не озаряли плошки;
Но мрак гудел, лился полночный звон
Торжественно, и лежа слушал он,
Как колебались эти волны гула.
И в то же время слушал, как прошли
Солдатики на смену караула —
То были звуки неба и земли…

Он долго плакал… Вдруг «Христос воскресе
Из мертвых, смертью смерть попра» запел,
Привстав с постели, — точно в темном лесе
Раздался голос. Или он хотел
Своим безумным громогласным пеньем
К своей неволе отнестись с презреньем?
Иль голосом своим хотел тюрьму
Наполнить, чтоб откликнулись ему?
И точно кто-то, приложась губами
К его дверям, проговорил в замок:
«Воистину! Поговоримте с вами…
Я на дежурстве, верно вы дьячок?..»

Не понял узник шутки офицера,
Стал горячо его благодарить,
Сказал ему, кто он, где их квартера,
Просил его Алешу навестить,
Все сообщил ему, что нужно было,
И сердце в нем еще тревогу било,
А на душе уж сделалось светлей.
Фантазия, друг страждущих людей,
Плыла к нему незваная, ласкает,
И чудится ему: он улизнул…
Бежит, взбежал, _она_ его встречает…
Христос воскрес!.. и с этим он заснул.

Прошла святая, наступило лето,
И стал он чувствовать, что за окном
Железная решетка разогрета
Уже не им, а солнечным лучом.
А дело шло, неслышно разъяснялось,
И узнику, должно быть, улыбалось…
Ему позволили читать, писать
И от родных посылки получать.
Записки от Алеши присылались
Не иначе, как в нитяных носках,
Они его сердечных тайн касались,
И он читал их не при сторожах.

Впервые был он откровенен с братом,
И «кто _она_?» в письме его спросил.
Увы! Злой рок смеялся над Игнатом,
Мечтателя он в нем не пощадил.
Брат отвечал ему и, между прочим,
Вот что писал:
«Мы о тебе хлопочем,
Отец угрюм, я трачусь — толку нет;
Но ты желаешь знать, кто твой _предмет_?
И от меня всего скорей узнаешь…
Затеявши пикник, чтоб покутить,
Смекнул я, что ты в карты не играешь,
Бракуешь граций и не мастер пить.

Итак, чтоб не заснул ты на прощанье,
Я для тебя Раису пригласил, —
Погибшее, но милое созданье,
Которое когда-то я любил.
В своем кругу она аристократка,
Цветочки любит, и не без задатка
Быть некогда принцессой; ибо в ней
Сидит бесенок и толкует ей
С утра до вечера, как нарядиться:
Роскошно или бедно, что сказать,
С кем пококетничать, в кого влюбиться,
Чем кончить день, зевать иль не зевать?

Я пригласил, Раиса не сказала
Ни «да», ни «нет», и вот, любезный брат,
Чтоб все мое старанье не пропало,
Я вздумал с ней побиться об заклад.
И знаешь ли, о чем я с ней побился?
Что ты в нее никак бы не влюбился,
И что изящный вкус твой так развит,
Что надо быть богинею на вид,
Чтоб сразу заслужить твое вниманье.
Брани меня, голубчик, виноват,
Я подзадорил милое созданье.
— «Приеду, — говорит, — а в чем заклад?..»

«Фунт шоколаду». — «Хорошо, приеду!»
«И, черт возьми! чего не ожидал:
В метель примчалась одержать победу!..
И я фунт шоколаду проиграл.
Правдивая душа! Я понимаю.
Что я тебя немножко огорчаю,
Но ты меня, душа, не огорчай,
Люби ее, да только не страдай.
Она теперь с откупщиком в союзе,
Наивная и скромная на вид,
Я видел сам, в широкой ходит блузе,
И за двоих имеет аппетит.

Не спорю, брат, изящная Раиса
Прелестна, как сто двадцать пять чертей!
Теперь она на даче. Из Тифлиса
Чудак один волочится за ней, —
Тот самый, что мороженую кошку
Одной сильфиде, приподнявшей ножку,
На сцену бросил; я б расцеловал
Его за это одолженье…»
Так писал
Алеша к брату. Мой Игнат смеялся,
Но горьким смехом, и когда в ответ
Писал к Алеше, сильно выражался,
Как ложью возмущаемый поэт.

В те дни одна поэзия спасала
От пустоты и пошлости, — она
Одна кой-что внушала, врачевала,
Хоть и сама подчас была больна.
Ее болезненные вдохновенья
Пророчили нам дни выздоровленья,
И каждый сразу понимать привык
Ее метафорический язык.
Никто не разумел под словом «лира»
Какой-то инструмент, а просто строй,
Известный строй души. Еще сатира
Не думала глумиться над душой…

Теперь рассудка мелочной анализ
Мы применили к языку страстей.
Мы поняли, что глупо выражались.
Погасни, сердце! Лирою моей
Не дорожу. Коли не нужно, к черту!
Но узник мой, принадлежавший к сорту
Художников, был юн и одарен
Живым воображеньем; вот как он
Писал к Алеше:
«Брат, отбрось сомненье!
Любовь моя мертва, погребена,
Отпета… но, как злое привиденье,
Преследует в минуты полусна…

Искал я вверх идущие ступени,
Грядущий образ истины, и что ж?!
Средь праздной роскоши, тоски и лени,
Тот образ ангелоподобный — ложь!
Ты тешишься, а я изныл от боли,
Не хлопочи, я рад моей неволе…
К чему свобода!..»
Так писал Игнат.
И это сущий вздор, чтоб он был рад
Неволе; но душевное расстройство
И в прозе выражается темно:
Что делать! у страстей такое свойство,
Таков язык, — и это ли смешно?

Смеялся ль я, когда встречал в журнальной
Полемике горячие места?
Смешон ли ты, поэта враг реальный,
Наш публицист, когда твои уста,
В пылу себялюбивых вдохновений
Полны чудесных олицетворений,
Когда «_лукошки_», «_мошки_» и «_стрижи_»
Так и мелькают? Тут холодной лжи
Нет ни на каплю, мелочное чувство
Так горячо, что _образно звучит_:
Ликуй, лиризм! журнальное искусство
Язвить врага с тобой вошло в зенит.

Прошел июнь, июль. Игнат обжился
В своих стенах, освоился, притих,
Кой с кем из полицейских подружился
И доставал при этом кучу книг:
Прочел Ламне, Капфига, Луи-Блана,
Фурье, Токвиля, Сю два-три романа,
Да запрещенных несколько брошюр, —
Соль политических карикатур
Стал ощущать: события в Париже
Впервые уяснились перед ним,
В своей тюрьме он стал к Европе ближе,
Чем дома; но мы это поясним.

К Игнату был приставлен полицейский,
По части наблюдений; хоть и брал
Он взятки, но такой уж такт житейский
Был у него, что многим угождал.
По чуткости и сметливости гений,
Из разных под рукою послаблений
Он мигом догадался, что Игнат
Окажется совсем не виноват,
И заключил, что надо приласкаться;
«Э! — думал, — мастер виды малевать…
Из дружбы даром должен постараться
С моей жены портретик написать».

Он разные любовные интрижки
Рассказывал Игнату, чай с ним пил,
И от своей жены в карманах книжки
Французские тихонько проносил
(То были все отобранные где-то
И у кого-то). Миновало лето,
Настала осень, и в один сырой,
Холодный день мой узник и герой
Почувствовал, что весь он на свободе,
С руками и ногами, — и,
Счастливейшее существо в природе,
Бежал, не слыша под собой земли.

Нашелся ли наивный сочинитель
Трех глупых слов, и праведный закон
Достиг ли цели, яко охранитель, —
Не знаю, но Игнатий был прощен.
Какие думы или впечатленья
Он вынес в голове из заточенья
(С весны до сентября), или каких
Идей понабрался из разных книг? —
Не знаю, но домой он воротился
Уже не тот… не вешал головы,
Когда старик отец его сердился
И говорил: «Попался! из Москвы

Не выпущу». — «Уеду!» — возражал он,
Спешил работать, в моду стал входить,
Уже Москва-старушка — замечал он —
Ему, как внучку, стала ворожить:
Таинственно соседка улыбалась,
Девицы встреч искали, собиралась
Атаковать его со всех сторон
Любовь эманципированных жен,
И недруги, и други руку жали,
Как будто он их чем-то одолжил:
«Сидел, несчастный!» — всюду повторяли,
«Чуть-чуть было в Сибирь не угодил!»

О, публика! как часто ты любила,
Прислушиваясь к музыке оков,
Творить героев; ты производила
Не раз в герои даже пошляков,
По глупости добившихся скандала!
Как истинных в тебе героев мало!
Игнат скандала вовсе не желал,
Нечаянно в герои он попал,
Не оттого ль, что горя иль страданья
Случайного фальшивый ореол
Невольно будит в нас воспоминанья
О каждом, кто на смерть за правду шел?

Так иногда напоминают стразы
Блеск настоящих бриллиантов. Так,
В отсутствии идей, иные фразы,
Которых искры наполняют мрак,
Обманывают нас и увлекают
Не тем ли, что иным напоминают
Могучий свет действительных идей,
Когда-то разбудивших нас? «Скорей,
Скорей на Запад!» — полный увлеченья
Наивного, твердил Игнат: «туда!
Dahin, dahin!..» стремился он — стремленье,
Понятное в те юные года!

ГЛАВА 8

Чтоб не вводить в соблазн свой околоток
И чтоб врагом порядка не прослыть,
Игнат стал брить усы и подбородок
(Квартальный посоветовал их брить).
Подозревая тайную опеку,
Он вел себя, как надо человеку
Себя вести, когда за ним следят;
Быть может, ошибался мой Игнат,
Но это положило отпечаток
На все его поступки… Никогда
До этого он не носил перчаток —
Теперь без них почти что никуда.

«Артист Илюшин! это что за птица?»
Подумала одна графиня Z (зет),
Известная в московском свете львица,
И заказала юноше портрет.
«А-а! какая кисть! какая сила!»
Пришла в восторг и смело посулила
Игнату к ноябрю добыть паспорт.
Она была влиятельна, как черт,
Добра, как ангел; но не полагался
На милые слова ее Игнат,
И, как разочарованный, казался
В ее глазах немножко простоват.

Графиня Z Игнату в высшем свете
Хотела случай выискать; а он
В гостиной нем был, скучен в кабинете,
И явно не для света был рожден;
Он знал, что принят в качестве артиста,
Который чертит бойко, пишет чисто,
Что если сунуть под руку ему
Альбом, он не уступит никому,
Усядется в сторонке, злой, серьезный,
И выйдет у него из-под руки
Какой-нибудь рисунок грациозный:
«Головка нимфы», «бережок реки»,

И прочее. Графиня Z желала,
Чтоб он кончал как можно поскорей
С нее портрет. Она воображала,
Что юноша неравнодушен к ней,
Что несомненно в нем таится страстность
И, стало быть, предвидится опасность.
А между тем — открою вам секрет —
Графине было с лишком тридцать лет,
Что не мешало ей, хоть для портрета,
Хоть в сумерки, казаться молодой,
И грудь у ней дышала зноем лета.
На всем лежал тончайший пудры слой.

Глаза горели, или так казалось,
Когда в лицо ей падал полусвет.
Игнат писал, графиня рисовалась —
И выходил прелестнейший портрет!
Но с полотна какой-то бледной Нормы
Сияли строго-девственные формы.
Игнат краснел, как ни была мила
Графиня, — кисть отчаянно лгала…
Он знал ее по слухам, был послушен
Ее причудам, как усердный паж,
Но втайне был глубоко равнодушен,
И в голову не приходила блажь…

Вот, помнит он, отец его в халате
Глядит в окно и крестится, звонят
К вечерне, он, о загулявшем брате
Горюя, зябнет… в коридоре спят
Старуха-няня, на старухе кошка;
В гостиной мачеха, — она немножко
Посоловела и порасползлась, —
Гадает в карты. На подносе квас…
И пахнет мятой. Мерно в ту же ноту
Постукивает маятник, на всем
Лежит покой, на все свою дремоту
Кладет тоска, и тих семейный дом.

Но, чу!., звонок!., вот и покой нарушен…
— Кто там? — «Курьер с пакетом». — «Что за вздор!
Какой курьер?!» — кричит старик Илюшин.
Игнат встревожен (с некоторых пор
Все, все его волнует). — Вы откуда? —
«С пакетом от графини». — Что за чудо!..
Неужели мой паспорт?! Боже мой!
Сейчас! сейчас! — Кто это за тобой?.. —
Ворчит отец, но сын его не слышит,
Он прочитать спешит наедине
Заветное письмо. Графиня пишет:
«Надеюсь, вы заедете ко мне…»

Так наши дамы часто сами любят
Тех, за кого хлопочут, иль того,
Кого они по всем приметам губят,
Наверное не зная ничего.
Графиня Z в Игнате не нуждалась,
Но у нее конечно б сердце сжалось,
Когда б Игнат, хоть он и не был князь
Иль знатный франт, уехал не простясь.
Ей было б очень грустно усомниться
В его любви, и потому Игнат
Был должен непременно с ней проститься,
Чему он был, конечно, очень рад.

«Несчастный!» думала аристократка:
«Забудь меня!» и, не платя долгов
По разным векселям, как меценатка,
За несколько альбомных пустяков
Да за портрет с Игнатом расплатилась
Чуть не по-царски. Настежь отворилась
Дверь за границу, крылья отросли,
Кругом туман, сияние вдали.
При деньгах как-то легче верить в славу,
Чем верить в бескорыстную любовь.
— Прощай, Москва! — «А по какому праву?»
Спросил отец, приподнимая бровь.

И в спальню он ушел, где к половице
Привинчен был железный сундучок,
Сел на кровать, и на его реснице
Слеза повисла. Удружил сынок!..
Зашиб себе копейку, знать не хочет,
Что о его куске отец хлопочет,
И даже не стыдится ремесла!
Хорош сынок!., и грусть его взяла…
А мачеха Игнату на дорогу
Купила валенки, достала погребок,
Стаканы, ложки… «Так угодно богу», —
Решил старик и отпер сундучок.

Алеша незаметно пристрастился
К Игнату, он не мог не унывать,
На старый долг свой брату молча злился,
И пьяный возвращался ночевать.
Не много дней Игнату оставалось
Прожить в Москве, и эта жизнь слагалась
Так хорошо, так искренно тепло,
Что даже он подумал: в чем же зло?
Казалось, все добра ему желали,
Казалось, все заботились о нем,
Любили, верили ему, ласкали,
И с грустью озирался он кругом.

Товарищи по школе учинили
Подписку и затеяли обед,
И на обед прощальный пригласили
Поборников искусства прошлых лет.
Все пили за здоровие Игната,
Все целовали и его, и брата,
И Рамазанов весело острил,
И Щепкин анекдоты говорил,
Ну, словом, пообедали отлично.
Когда ж Игнат сошел на тротуар,
Двоились фонари, и фантастично
На всю Москву ночной ложился пар.

У Иверской, как бы в дыму, лампады
Мерцали, тени двигались; колес
Неровный гул катился; у ограды
Шарманка пела; у фонтана пес
Сидел и выл, и свет белесоватый,
От башни к башне, по стене зубчатой
Скользил, и теплились в лучах луны
Шпили и кровли, около стены
Деревья, вея осенью, шептались,
И чудилось Игнату, что они,
Оборванные ветром, с ним прощались
На долгие, неведомые дни!..

Не помнит он, как в сад они попали,
Но с ними случай был — один из тех,
Какие часто в жизни мы встречали
И так же часто превращали в смех.
В саду, близ грота, увидали братья,
Сидела дама в летнем белом платье
И дрогнула, закутавшись в платок.
Алеша разглядеть ее не мог,
И все-таки спросил: — Кого вы ждете?
«Муж запил, дом мой пуст, я голодна
И продаю себя, вы что даете?»
Алеша свистнул. «Как она бледна!

И как дрожит! поверь, тут нет обмана», —
Сказал Игнат. Он молча отдал ей
Все деньги, что нашел на дне кармана,
И вспыхнув сам от щедрости своей,
Сошел в аллею. Бедная смутилась,
Но вдруг потом за ним бежать пустилась
И за руку схватила: «Ангел мой!
Возьми меня, я куплена тобой!
Ты моего ребенка спас»… Уныло
При свете месяца она в лицо
Ему глядела и его молила
На память взять… ну, хоть ее кольцо!

И обручальное кольцо мелькнуло
На пальце у Игната в миг, когда
Она исчезла, точно утонула
В тени от облака, и никогда
Игнат мой не был так смешно взволнован.
«Ну, вот, — сказал он, — я теперь прикован
К родной Москве, не домом, не отцом,
Не братом, не друзьями, а кольцом
Несчастной женщины», — и он поклялся,
Когда богат он будет, с нищетой
Не разрывать союза. Брат смеялся
Над ней, над ним и над его мечтой.

И помнит он, куранты заиграли,
Пронесся звон, и раз, и два, и три…
Тот самый звон, которому внимали
И схимники, и грозные цари.
Он вздрогнул от неведомого чувства,
И никакое тонкое искусство
Не передаст вам страшной тонины,
Той девственной, сердечной той струны,
Которой не затрагивают страсти.
В последний раз услыша этот звон,
Игнат подумал: знать, не в нашей власти
Ни тайное предчувствие, ни сон.

Луна была уж в облаке, как в дыме,
И звездный пар кружился над землей.
— Послушай, брат Алеша, если в Риме
Иль на дороге что-нибудь со мной
Случится, ты из моего наследства
Во имя дружбы, нас связавшей с детства,
Хоть часть отдай на школу… да найди
Скульптора Ванина и огради
От нищеты, чтоб с горя он не запил…
«Молчи! — сказал Алеша, — бог с тобой!..»
И обнял брата (иначе, облапил),
И так они в ту ночь пошли домой.

Еще, еще одно воспоминанье:
Уж он совсем собрался в путь, как вдруг
Какой-то франт принес ему посланье, —
От ветреной Раисы: «Милый друг! —
Писала эта девушка к Игнату, —
Я вас хочу просить, не верьте брату.
Я вовсе не хотела вас надуть.
Назначьте мне свиданье где-нибудь».
Пленительной Раисы образ снова
В его воображеньи промелькнул,
Но «уже поздно!» молвил он сурово
И чемодан ремнями затянул.

Вот сели все, вот начали прощаться.
Отец — honni soit qui mal у pense {*} —
{* Позор тому, кто плохо об этом думает (фр.).}
Отец рыдал, а сын спешил убраться,
Он прозевать боялся дилижанс.
Алеша позавидовал Игнату
И всю свою любовь, всю нежность к брату
Он в это утро в горечь превратил.
Он брата до Мясницкой проводил
И только раз, сквозь слезы, улыбнулся.
Вот дилижанс трубит — садись, Игнат!
Четверка тронулась, он оглянулся,
Ему хотелось броситься назад…

Алеша погнался, но вот застава,
Вот поле, вот в последний раз махнул
Игнат дорожным картузом. «А право,
Чего-то жаль! — подумал и вздохнул, —
Да, именно чего-то», — не домашних,
Не стен, не друга, не своих всегдашних
Привычек, дум и даже не ее;
Но что-то жаль, и в этом что-то все.
И много дней потом прошло, и много
Он думал про себя, про брата, про отца,
И скоро ли граница; но дорога
Шоссейная казалась без конца…

22, 23

Хоть он глядел привычными глазами
На бедную, безграмотную Русь,
Но за его дорожными мечтами
И думами следить я не берусь;
Он выехал в такое время года,
Такая хмурая была погода,
Что наводила сон или хандру.
Туманы расстилались поутру,
Потом всплывали тучи, моросило,
Потом морозило, потом заря
В прогалины густых лесов сквозила
И освещала слезы ноября.

Порою были светлые мгновенья,
Как для природы, так и для него,
И эти блестки, эти впечатленья,
Еще мелькают в памяти его.
Он видел Киев — колыбель той веры,
Которая, воздвигнув Кремль, прошла
На отдаленный север и спасла
Всю Русь от папы и от Магомета.
Украина посреди своих садов
Ему сквозь осень улыбнулась; где-то,
Он помнит, угощал он чумаков

_Горилкой_. Помнит, о казацкой доле
Он где-то слышал песню кобзаря.
И сам мечтал все о какой-то воле,
И думал — с запада встает заря
(Не знал он, что славянские пророки
Зарю встречать привыкли на востоке)…
И двигался на запад.
Киев град,
Волынь, Варшава, все ушло назад…
Уж по дороге русского не слышит
Он говора, уже ямщик — поляк,
Кондуктор — немец, ночь теплее дышит;
Но нет луны… земли не видно… мрак.

И помнит он, как в этом мраке стали
Усталые глаза его встречать
Какие-то огни… они играли,
Качались, поднимались и опять
Кувыркались. То телеграфы были {*}.
{* Электрических телеграфов в
России еще не было. (Прим. авт.)}
И ум его впотьмах они дразнили:
Условные огни во все концы
Переносили вести, все дворцы
Их ожидали с жадным нетерпеньем;
А он дремал, глядел, опять дремал.
Хотел понять их и воображеньем
Газетные известья дополнял.

Недель пять-шесть Игнат мой был в дороге
(Уж он теперь границу миновал),
Был постоянно в нравственной тревоге,
Но к умственной свободе привыкал.
В политике он был не дальнозорок,
Но понимал, что наступивший сорок
Девятый — бурями чреватый год,
Что Франция по-прежнему поет,
На зло бонапартистам, марсельесу,
Италия шумит, Берлин — и тот,
Раздвинув политическую прессу,
Не устает дрессировать народ.

В гостиницах, где жить ему случалось,
Кокетничали Zimmermadchen {*} с ним.
{* Горничные (нем.).}
Одна из них, Луиза, добивалась,
Чтоб он увез ее с собою в Рим,
Но, не желая в Рим везти Луизы,
Игнат ее довез до ближней мызы
И с ней простился: в Дрезден он спешил,
Где ждал его один славянофил.
Сикстинская Мадонна Рафаэля
Художника глубоко потрясла.
Так в Дрездене прошла одна неделя,
Другая в Праге, третья унесла

В Тироль, туда, где каменные горы,
Блестящие снега по высотам,
Титанами воздвигнутые хоры,
Где вопли бури вторят голосам
Ревущих водопадов, где порою
Такой эфирной веет тишиною,
Что слышны далеко звонки коров,
Пасущихся в соседстве облаков,
Где в январе нередко засыпает
Дороги снегом; там Игнат ходил
С проводниками, но куда? бог знает.
Он дневника не вел, а я забыл.

Одно скажу: лицом к лицу с природой
Он отдохнул от разных встреч. Тогда
Бранить Россию было общей модой.
(Пройдет ли эта мода, господа?)
«Вы, вы враги свободы и прогресса!
Вы варвары!» так голосила пресса,
И ей везде сочувствовал народ
За наш последний в Венгрию поход;
И Австрии мы тем не угодили…
И много раз несчастный наш Игнат
Чуть не вопил, когда его язвили:
«Да я-то, я-то чем тут виноват!..»

31, 32

Патриотизм его был без защиты,
Он, так сказать, был в сердце поражен.
Но снова зацвели его ланиты,
И телом и душой воскреснул он,
Когда в горах, один, в часы свободы,
Играл с детьми, или писал с природы.
Железных много строилось дорог,
Но не везде по ним летать он мог,
И только в марте перед ним открылась
Италии смеющаяся даль.
Италия! она уже рядилась
В весенние гирлянды, цвел миндаль,

Цвели оливы, персики, и розы
Благоухали, и, свои узлы
И нити перебрасывая, лозы
Вились по белым стенкам, и теплы
Те были ветры, что сады качали;
И ящерицы резвые взбегали
На камни, яркой зеленью своей
Почти не отличаясь от плющей.
Флоренция, иль нет, всего вернее
Венера Медицейская, слегка
Склоня свой стан, как бы стыдясь и млея,
Ждала его к себе издалека.

Божественно-кокетливое тело
Недаром жило сотни две веков,
И хоть оно заметно потемнело
От ревности аскетов, от следов
Бесчинства и царапин, все же было
Богини тело и не позабыло,
Какой пред ним курился фимиам,
Когда народы верили богам.
И что же! (говорю без всяких шуток)
Игнат сию богиню созерцал
Довольно равнодушно трое суток
И Форнарину ей предпочитал.

Но иначе взглянул через неделю.
Он в ней постиг всю грацию стыда
И стал смекать, что даже Рафаэлю
Могла б она присниться иногда.
Потом Игнат взялся за диалоги,
А как произносить слова и слоги
По-итальянски, спрашивал порой
Он у одной певицы молодой,
Свое гнездо покинувшей в Милане;
Погром австрийский разгонял певцов;
Так хищной птицы крик в ночном тумане
Из гнезд выпугивает соловьев.

И мирное туристов настроенье
Нарушилось. В крови дымясь, Милан
Напрасно вопиял: vendetta! мщенье!
Италия изнемогла от ран.
В одних соборах панихиды пели,
В других молебны, патеры скорбели:
Народ приказывал молиться им,
А папа запрещал молиться. Рим
Свои победы праздновал без боя.
А Карл-Альберт, Сардинии король,
Уже в надорванном венке героя
Доигрывал трагическую роль.

Игнат все лето мог бы оставаться
Над Арно, в обществе знакомых, но
Взяла бессонница, и в Рим пробраться
К началу мая было решено.
Как этот Рим, средневековый, папский,
Сойдет с пути, и как из жизни рабской
Народный, новый Рим начнет вставать, —
Не он один хотел бы наблюдать.
Так иногда, во время извержений
Везувия, к Неаполю спешит
Иной искатель сильных ощущений
И думает: чудесный будет вид!..

До сей поры Игнат грустил, влюблялся,
Дружился, потешал себя, хандрил,
Таил свои надежды, колебался;
До сей поры он личной жизнью жил,
Для счастья тихого, я в том уверен,
Ему судьбой был тесный круг отмерен,
Теперь куда! наивный мой герой
Спешит верхом за конною толпой!
Зачем вооружен, пуглив и мрачен?!
Игнат мой, очевидно невзначай,
Волною исторической захвачен…
Уж близок Рим! Аркадия, прощай!

ГЛАВА 9

Чтоб описать затеи карнавала,
Вдоль Корсо бег невзнузданных коней,
Иль женщин веющие покрывала
При зареве бесчисленных огней,
В ту ночь, когда народ снимает маски —
В ночь senza moccoli — я мог бы краски…
Занять у многих — наконец, я сам,
В дни юности моей тревожной, там,
В одну неделю сотни три букетов
По окнам и балконам разбросал,
И знаю, — для фантазии поэтов
Дает не мало римский карнавал.

Но описать Рим, словно чародейством
В республику преображенный, Рим —
И папою, и всем его лакейством
Покинутый, — Рим, — знаменем своим
Луи-Наполеона испугавший,
Рим, бедный, беззащитный и поднявший
Вдруг три перчатки, брошенных ему
Тремя державами — Рим, никому
Без боя прав своих не уступивший —
Где краски?! — И споет ли голос мой,
Давным-давно на севере охрипший —
Тот гимн — увы! для Рима роковой…

Тот гимн, что протекал под знаменами,
И заглушал гул тысячи шагов,
Звуча, как море, мерными волнами
Его поющих, страстных голосов, —
Гимн, льющийся из потрясенной груди
Взволнованной толпы, в которой люди —
Все братья, — все одной родной семьи
Проснувшиеся дети, — гимн любви
Торжественной и ненависти львиной
К тому, кто ходит в стадо похищать
Овец, как волк, прикрывшийся овчиной,
Иль в пастыря переодетый тать.

Не без труда Игнат мой в Рим пробрался:
Когда же он услышал в первый раз
Народ поющий — побледнел, — прижался
К чужим воротам — потекли из глаз
Невольные, неведомые слезы —
И никакие творческие грезы
Так отозваться не могли бы в нем,
Как это пенье — это божий гром
В устах народа. — Так, во храм Софии,
Когда в него язычника ввели, —
Он содрогнулся, в пеньи литургии
Почуявши спасителя земли.

Игнат мой в Риме вел себя как скромный,
Из темного угла, провинциал,
Нечаянно попавший в зал огромный
При ярком освещении на бал.
Он чувствовал неловкость положенья —
Не знал, что делать: вера, страх, сомненье,
Восторги — все перемешалось в нем.
Не мог он, забирая свой альбом
И уходя с квартиры утром рано,
Сказать, что жив воротится домой;
Везде он видел скрытого тирана,
Готового спросить: кто ты такой?

Австриец ты? поляк? — иль их подобье?
Зачем приехал и куда идешь?!
Уже не раз глазами исподлобья
За ним следила чернь — как острый нож,
Ему в глаза сверкали эти взгляды,
И одинокий, часто без отрады,
Входил он в храм Петра — и храм порой
Был так громадно пуст, глядел такой
Могилою величия — что, право,
Казалось, жизнь оцепенела там —
Орган молчал и тенью величавой
Скользила смерть по мраморным плитам.

На лестнице, ведущей в галерею,
Сидела стража — и была пуста
Истоптанная лестница — над нею,
При входе, надпись шла: «proprieta
Delia republica» {*}. — Она спасала —
{* «Собственность республики» (ит.).}
Та надпись все, что только прикрывала;
Дворцы Боргезе, Дориа — (князей,
Из Рима убежавших) только в ней
Нашли свою защиту. — Чернь щадила
Их древнее богатство — лето шло
Без грабежей: толпой руководило
Презренье к роскоши — врагам на зло.

Рим беден был; но жизнь текла богато;
Игнат мой был приятно поражен
Всеобщей дешевизной — у Игната
Хозяином был гробовщик — и он
Платил ему за комнату, за солнце
И мастерскую, в месяц два червонца
(За ту же плату, он и сам не знал,
Кто без него квартиру убирал);
— «С тех пор, как Пий — отец наш, уезжая
Из Рима, всех нас к дьяволу послал,
Ни одного нет в Риме негодяя,
И все подешевело», — уверял

Хозяин дома; — целый день, бывало,
Он в лавочке, то скоблит, то сверлит; —
Но спешная работа не мешала
Ему порой принять веселый вид, —
Соседа подозвать, мигнувши глазом,
Похвастаться, что он почтен заказом
Гробовщика, приятнее всего —
Правительства, что это для него,
Уже с утра визжал его подпилок,
С утра стучал он молотом своим,
Так к вечеру не мало он носилок
Сколачивал и был неутомим.

Он в эти дни ни за какую цену,
Ни для какого в свете мертвеца,
Не стал бы делать гроба. — За измену
Великую почел бы…
Вот жильца
Увидел он, под зонтом, в серой блузе,
И кличет: «Гей! зайдите о французе
Потолковать. — Что стали говорить
Газеты?! — О! О! надо нам спешить
С носилками. А что сказал Маццини
С трибуны — вы читали? — Я читал…
Божественно!.. Э!.. никакой Рубини
Так не споет!.. Я губы измарал

Печатными чернилами, целуя
Газету — всю ее исцеловал —
И знаете ли, что вам доложу я,
Синьор Иллючи! Я всю ночь не спал —
Все думал: для чего им нужно папство, —
Когда оно и нам не нужно! Рабство
Проклятое и больше ничего!»
А иногда Игната моего
Хозяин озадачивал: «Смотрите, —
Он говорил таинственно, — беда!
Уж лучше вы, синьор, не выходите,
Пока того… Все выезжают — да!

Не даром же все выезжают… Даже
Намедни англичане собрались…
Наш Рим теперь стоит как бы на страже.
Все ждет чего-то, и в него сошлись
Защитники: — кто на большой дороге
Разбойничал, и тот теперь в тревоге, —
Беспечно жил, — теперь пришел стоять
За новые порядки. Как тут знать,
Что может быть?! Сидите лучше дома». —
— «Что я люблю Рим — это из альбома
Увидит всякий», — возражал Игнат.

Что этим он хотел сказать? — Признаться,
Не всякий вдруг поймет Игната; но
Встревоженный художник, может статься,
Воображал наивно, что смешно
В его любви к народу усумниться,
Что в этом всякий может убедиться,
Что стоит лишь раскрыть его альбом,
Чтоб увидать, как он карандашом
Изобразил не мало сцен отваги
Народной. — Гарибальди на коне, —
Милицию, друзей народа, — флаги, —
И патера, прижатого к стене…

О! я б желал достать альбом Игната…
Но как достать! — Погиб он или нет?
Судьба вещей, которые когда-то
Нам были дороги (как тот портрет,
Который ваша бабушка снимала
В подарок дедушке), меня нимало
Не забавляет: то, что на столах
У вас блестит, — без вас, в чужих руках,
Утратит блеск иль в сор преобразится,
И для далекого потомства, может быть.
Из тысячи рисунков сохранится
Едва один, чтоб редкостью прослыть.

Не праздник ли? однажды, просыпаясь,
Спросил Игнат — конечно, он спросил
Об этом у окна, со сна встречаясь
Глазами с поздним солнцем: он любил
Предупреждать зной утра; но был болен
И трусил лихорадки. — С колоколен
Неслись трезвоны всех колоколов.
Казалось, сотни медных языков
Кричали: встаньте, граждане!., спешите,
Настал великий день! — Но, может быть,
Идет процессия? — Тут, как хотите,
А надо встать, одеться и спешить.

Народ сновал — колокола звучали…
Вот увидал двух женщин наш Игнат. —
В свои платки закутавшись, стояли
Они в тени, как статуи стоят;
Но не было в лице их и намека
На праздничное чувство, — нет, широко
Раскрытые глаза их ничего
Кругом не замечали, — ни его —
Ни пробегающей толпы, — казалось.
Они прислушивались. — Мой Игнат
Почувствовал, как в нем вдруг сердце сжалось.
Вдоль жаркой улицы он бросил взгляд.

Куда идти? хоть лица женщин этих
Ему сказали: уходи домой!
Он медлил, — он как бы не смел задеть их
Своим вопросом, и они с толпой
Вошли на паперть. Нищие шептались,
Стучали фуры, лавки запирались. —
Вот проскакал Россели {*}, горяча
{* Один из римских военноначальников. (Прим. авт.)}
Хлыстом коня, и поднял пыль, бренча
Прицепленною саблей; — показался
Вдали отряд — он площадь проходил; —
Блеск стали под лучами загорался,
Бил барабан тревогу — рог трубил.

Колокола по-прежнему звучали; —
Но молчалив был подвижной народ,
Как будто для него часы настали
Особенных каких-нибудь забот.
Вот, с мрачным видом, взвод народной стражи
Прошел под окнами, и бельэтажи
Раскрыли окна, — город запестрел
Цветными флагами, как бы хотел
Действительно отпраздновать, бог знает,
Какой счастливый день. Велик народ,
Который в день грозы не унывает! —
Пришла гроза — французы у ворот.

Грядущая империя штыками
Грозит республике — так вот зачем
Повсюду римляне идут толпами
Вооруженными, средь веющих эмблем
Своей свободы, вот зачем сверкают
У всех глаза и руки всех сжимают
Ружейные приклады; словно брат
Родной, им стал губительный булат,
Защитник сердца, родины и чести!
Вот почему, какая б ни была
Обида личная, нет личной мести,
Вот почему звонят колокола.

«К стенам, народ! — к стенам, граждане!»
Команда эта мигом разнеслась,
И в мирном Риме, как в военном стане,
У каждого в груди отозвалась.
Мясник, башмачник, ювелир, факины,
Купцы, виноторговцы, веттурины,
Художники — (и наш один гравер) {*},
{* Ф. И. Иордан. (Прим. авт.)}
И поселяне из окрестных гор,
И слуги из гостиниц, все бросают
Обычные занятья и дела,
Идут, грозят, оружьем потрясают —
Вот почему звонят колокола.

Вот папские сады пестрят стрелками,
Вот Гарибальди двинулся вперед,
И на распутьях стал за воротами,
С ним красноблузники… Герой не ждет,
Спешит врага он пулями поздравить
С нашествием и не дает направить
Ему передовой свой батальон
На верх горы, откуда весь бастьон.
И вся почти защита Ватикана
Как на ладони. — Вот ружейный дым
Зардел на солнце: — из его тумана,
За куполом Петра, услышал Рим

Звук первого сраженья, — рокот ружей
И пушек, эхом повторенный гром. —
И вот, на Пинчио Игнат досужий
Взбирается, идет, дыша с трудом
От тайного волненья; с напряженьем
С горы следит он взором за сраженьем.
Но где же войско? — Косвенным столбом
Завихрившись, дым пушек над холмом
Ближайшим к Риму начал расстилаться —
Ружейный рокот словно замирал,
Стал уходить куда-то — стал теряться —
Что б это значило? — Никто не знал…

Кто победил? кого поколотили?
Вестей не приходило. Знойный Рим
Затих — колокола уж не звонили, —
Лишь женщины у алтарей в немых
Церквах толпой коленопреклоненной
Рыдали; — воздух, солнцем накаленный,
Всех собирал под своды, и пустым,
Судя по улицам, казался Рим,
Одни ослы по площадям бродили
Без всякого надзора, — за водой
Никто не шел; уединенно били
Фонтаны, — час прошел — настал другой.

Шло время к ночи — Рим не шевелился.
Ни старики, ни дети — ничего
Никто не знал; никто не торопился
Услышать весть, что все уже легло —
Все, что ушло на бой в числе любимых
Защитников, в числе непобедимых
Гарибальдийцев. Да, никто не знал,
Что первый батальон врага попал
В засаду — падал — и кричал: пощада!
Что часть сдалась — другая с Удино
Пошла назад в Кастель-де-Гвидо. — «Надо
Подумать — это вовсе не смешно…»

Сказал французский вождь, воображавший,
Что римляне не смеют воевать. —
И тут скажу заранее: пославши
В Париж курьера, он решился ждать
От президента новых подкреплений,
Хотел он, чтоб победоносный гений —
Любимый гений Франции, у ног
Ее властителя, с размаху мог
Свободную республику увидеть
В оковах по рукам и по ногам —
Кто смеет честь французскую обидеть!
Шесть тысяч отступало — по пятам

Шли сотни сорванцов. — Победа! Где вы,
Служители святого алтаря!
«Те deum» пойте! Вы, святые девы,
Поблекшие в стенах монастыря.
Страдалицы за вечное спасенье
Своей души — несите облегченье
Страдающим за братьев! Где бинты
Для раненых, для падших — где цветы?!
И встал весь Рим, и огласились стоном
Его площадки, паперти церквей
И лестницы; — но с похоронным звоном
Сливалась музыка: — среди теней,

Над трупами склоняющихся, тени
Восторженно поющих провели
Французских пленных угощать в кофейни.
Вот ночь сошла, везде огни зажгли.
Героям дня толпы рукоплескали;
С носилок раненые поднимали
Повязанные головы; на их
Померкших лицах, холодно-немых,
Сквозь выраженье нестерпимой муки
Проглядывала сила — и стонать
Они переставали, свесив руки,
В надежде чью-нибудь в толпе пожать.

И было множество рукопожатий
Со всех сторон; — да, в эту ночь, весь Рим
Сносил свои страданья без проклятий
И был в своей любви неистощим.
И Гарибальди имя повторялось
Впервые так, как никогда — рождалась
Неведомая слава — для венца
Нетленного, — и братские сердца
Народа колыбель новорожденной
Поставили высоко в эту ночь.
Чтоб видел мир, неправдой возмущенный,
Италии воинственную дочь.

Растроганным пришел домой Игнатий —
С таким же чувством он пришел домой,
С каким из первых, трепетных объятий
Давно любимой девушки — иной
Бедняк, иль труженик, людьми забытый.
В час ночи, месячным лучом облитый,
Юдин приходит к ложу своему,
И уж оно не кажется ему
Таким пустым, каким вчера казалось.
Нет! новая волшебница — мечта
С ним обнялась — тепло к нему прижалась
И к невидимке льнут его уста…

ГЛАВА 10

Так не давалось сразу водворенье
Святого папы с помощью штыков.
Луи-Наполеон был (нет сомненья)
Меж двух огней: — подачу голосов
(Suffrage universel) подготовляя,
Он должен был достать ключи от рая
И, стало быть, беречь карман попов…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не только папе, но и папской свите
Он должен был усердно угодить, —
Или готовиться к его защите,
Или уж императором не быть.

А что республиканцы скажут? Эти,
Готовые лезть прямо на штыки —
Трех революций уличные дети,
И наконец — такие чудаки,
Что им присяга, даже честь дороже
Наполеона. —
«Это не похоже
На то, к чему веду я мой народ;
Не я, сама история ведет…»
Так думал президент, сосредоточен
На мысли все прибрать к рукам своим,
Он тайным был расчетом озабочен,
И для начала выбрал вольный Рим.

Над ним в венцах орлы-мечты играли,
И страх паденья, ежась, ползал в нем…
Но ничего глаза не выражали
Своим как бы потускнувшим свинцом.
Республика кой-что подозревала
И, гневная, уже едва скрывала
Свое негодованье: рокотал
Подземный гром, над кратером вставал
Зловещий дым, — предтеча бури — пена
Уже катилась по морю с волной,
Как чайки крик, носился крик: измена!
Париж шумел пред новою грозой.

А он, грозой барышников пугая,
Являлся им в сиянии щита,
Спасающего мир, и, обольщая
Солдат, тайком готовил coup d’etat {*}.
{* Переворот (фр.).}
За ним стояла тень Наполеона,
Им вызванная, и ступеньки трона
Пред ним мелькали, так же, как порой
Сквозь сон мелькают рифмы предо мной.
(Пожалуйста, от этого сравненья
Ты не сгори, о муза! от стыда: —
Пусть критик наш придет в недоуменье
И разбранит — не велика беда!)

Так президент короны добивался —
Он в папу так же верил, как и я,
Не больше; но за папу ополчался
И, стало быть, похож был на меня
Так точно, как на правду ложь похожа. —
Стремленьем к власти дух свой не тревожа
Блажен я — мне до папы дела нет,
Меня не мучит красный дух газет,
Ни темный дух моей родни отжившей;
Я не давал присяги охранять
Республику и каждой, вновь возникшей,
Сочувственную руку подавать. —

В своей палатке, наконец, дождался
Ответа Удино — он застегнул
Сперва мундир свой (хоть и задыхался
От жару), а потом уж развернул
Письмо от президента.
«Подкрепленье», —
Писал сей претендент, — без замедленья
К вам будет выслано; до той поры
Спасайте ваше войско от жары
И лихорадок. — Отступите в горы —
Республики не надо раздражать,
Пока Лесекс ведет переговоры,
Не начинайте бомбардировать.

Без штурма все уладить будет можно,
А если нет — да будет невредим
Алтарь Петра — громите осторожно,
Но с торжеством войдите в славный Рим
В ворота или просто через бреши».
Таков был смысл таинственной депеши.
В ней между строк еще кой-что вилось
И пряталось, как змейка между роз,
Как между водяных растений — рыбка.
Как на устах спокойного лица
Коварно проскользнувшая улыбка, —
Но Удино все понял до конца.

Французский лагерь гангренозным чирьем
На теле Римской области засел,
Опасный чирей! — Хитрым перемирьем
Спасая лагерь, Удино глядел
На Рим сквозь пальцы — ждал и лицемерил
Его французской чести Рим поверил
И быстро перенес на юг свой гром;
Едва король Неаполя тайком
Убрался из Валетри, — под командой
Россели, Гарибальди наскочил
И город взял с размаху — Фердинанда.
Как короля, он этим огорчил.

Разубедясь в чудесном предсказаньи,
Король смутился, и его полки
Уже на благородном расстояньи
Бросали ружья, сабли и мешки.
Завертывали ночью в одеяла
Колеса пушек, чтоб не грохотала
Их артиллерия, чтоб как-нибудь
Не разбудить врага и скрыть свой путь,
Благоразумный путь — путь отступленья!
Шесть тысяч римлян не могли никак
Склонить их тридцать тысяч на сраженье,
И Гарибальди занял их бивак.

Но воспевать его я не намерен —
Едва ль настало время воспевать
То, что само поет! Кто ж не уверен,
Что это имя будет вдохновлять
Италию — столетья! Нет, уж лучше
Без громких фраз вернемся мы к Иллючи
Или к Игнату, — к Риму он привык,
Стал лучше понимать его язык
И был спокоен до исхода мая,
Наивный человек! Он полагал,
Что Рим спасен, — так, каждый день читая
Газеты, он в политику вникал.

Увы! не он один, другой ребенок,
Маццини, триумвир, — воображал,
Что эта, вышедшая из пеленок,
Республика, прочна, как идеал —
Тот идеал, который никакие
Превратности судеб, ни бури злые
В его душе не в силах сокрушить.
Он думал Рим от ядер сохранить
Крестом распятого, щитом святыни —
Сияньем правды — словом, отрицал
Политику задумчивый Маццини,
И, как пророку, Рим ему внимал.

Когда с победным криком пробегала
По улицам горячая молва,
Казалось, в Риме все торжествовало,
Сердца мужали в блеске торжества,
И шумно победителей встречали:
«Зачем вы Фердинанда в плен не взяли?»
Один в народе слышится упрек.
«Французы! Мы и вам дадим урок,
Коли вы сами с честью не уйдете!»
Лесекс бесился (бедный дипломат!),
И Удино сказал ему: «Вы ждете,
А я так дождался, — Рим будет взят».

И вот, в лазури неба вещей птицей
Заклокотала — и, мерный полукруг
Чертя, спускаться стала над столицей
Дымящаяся бомба — ниже, ниже… вдруг
Над кровлями разорвалась, — осколки
Посыпались на черепицу, — с полки
У нашего Игната в мастерской
Слетели вместе с гипсовой ногой
Две стклянки с маслом — и кусочки глины
Посыпались, — куда уж тут писать!
Он быстро отшатнулся от картины
И бледный встал, не зная, что начать.

А! началось! — и грозное начало
Не предвещало доброго конца.
Игнат вставал с зарей, и что ж? бывало,
Одеться не успеет — ни лица
Водою освежить, как за лучами
Проснувшегося солнца, над домами
Уже летят чугунные шары —
Гремят, — и утра свежие пары
Уж пахнут порохом — невольно
Он выбегал на улицу, — народ,
Вооружась, на смерть шел добровольно
И, к счастью, не заглядывал вперед.

Рим перестал подозревать измену
В своих стенах, и на неравный бой
Шел с облегченным сердцем, — так на сцену
Идет смеясь трагический герой.
Но там, где служат вековые стены
Кулисами, — там не такие сцены,
И не такие ложи, — широко
Они расставлены, и высоко
Сидят там короли в венцах, — златая
Тиара свесилась — мундир посла
Блестит, — министр, министра надувая,
Наивно спрашивает: как дела? —

На римской сцене совершалось много
Такого, что в наш меркантильный век
Напоминало дни, когда за бога
С богами шел бороться человек.
Вот, у крыльца, на каменной площадке
Два женских трупа: на груди их складки
Изорванной рубашки припеклись
К изорванному телу. Вот сошлись
Соседи, — маленькие дети жмутся
К подолам женщин, — старики намёт
Хотят поставить — руки их трясутся —
Игнат мой за носилками идет.

За полчаса несчастные божились
Из бомбы вырвать трубку иль фитиль,
Заспорили и обе устремились
На подвиг, сквозь поднявшуюся пыль
Над мостовой, ударом потрясенной, —
Обеим захотелось им зажженный
Фитиль схватить — и вот над фитилем
Они бороться стали. — Грянул гром —
Не с неба грянул — небеса молчали
В тот миг, когда осколки чугуна
Ретивые сердца их разорвали
И выбили в кофейной два окна.

А вот одной из южных горожанок
Такой же подвиг удался вполне…
Художники! вы пишете вакханок,
Венер, Диан на вашем полотне,
Оставьте мифы-посмотрите: гордо
Подъемля кисти рук, походкой твердой.
Вся смуглая, под солнечным лучом
Она идет, сияя торжеством —
Толпа за ней — и все кричат ей «браво!»
У ней на голове чугунный шар…
На целый день ее бессмертит слава,
И эту славу празднует базар.

Но никогда еще Игнат мой смеха
Такого не слыхал, как в день, когда
На улицах народною потехой
Был лист с проклятьем папы, — никогда
Он не слыхал еще таких визжаний,
Таких гнусливых дудок, завываний —
Концерта не сравнимого ни с чем;
Я думаю, чертям в аду, и тем
От этих диссонансов было б тошно,
Сам сатана сгорел бы от стыда.
(Такой концерт придуман был нарочно:
Так пьяных в Риме водят иногда.)

Проклятье папы или отлученье
Прибито было к палке — и над ним
Несли дырявый зонтик, — без сомненья,
Сам Пий не ждал с проклятием своим
Такого всенародного почета.
Илюшин молча шел, — но сзади кто-то
Его толкнул и дал ему свечу: .,
«Неси!» -и он понес; — не умолчу,
Как покраснел сконфуженный Игнатий,
Как он рукой старался защитить
Огонь свечи, — как, не боясь проклятий,
Боялся он толпе не угодить.

А бомбы падали… О! бомбы эти
Не ты ли, добрый пастырь, мечешь в Рим,
И бьют они детей твоих — и дети
Хохочут над проклятием твоим.
Твоею гордою душой Христос не понят —
Ты храмы запер, — слушай, как трезвонят
Колокола… они благовестят,
Что дети выросли… и что навряд
Тебе их испугать своим проклятьем…
Так думал про себя Игнатий — он…
На этот раз был пресмешным Игнатьем,
Так гордо выступал, что был смешон.

Смешон не так, как иногда бывает
Смешон болван, когда в толпе гостей
Он на себя вниманье обращает,
Забавно-важной пошлостью своей.
Нет, в той толпе, где роль ему досталась,
Почти ни на кого не обращалось
Вниманья — каждый роль свою играл
По вдохновенью — каждый понимал,
Что это смех народа — смех притворный,
У многих на лице сквозь этот смех
Дрожали слезы — Рим в борьбе упорной
Не ждал и не желал таких потех.

Еще толпа была религиозна
И суеверна. — Можно доказать —
Так, например, однажды, после грозной
И жаркой канонады, чтоб занять
Народ, друзья народа учинили
Такое зрелище: они сложили
На площади del’Popolo костры
И запалили. (Далеко с горы
Французы увидали сероватый
Столб дыму, — Удино вообразил,
Что город загорелся от гранаты —
И гром пальбы на время прекратил.)

На площади ж del’Popolo — свершали
Ото-да-фе — как казнь новейших дней.
Кареты кардиналов сожигали.
Так точно, как когда-то жгли людей;
Те люди были в саваны одеты, —
Но не нуждались в саванах кареты.
В те дни, когда везде торжествовал
Дух инквизиции — стон землю оглашал —
Теперь же кардиналов экипажи
Трещали очень весело, когда
Со всех сторон огонь лизал их, — даже
И не вздохнули, — только иногда

Атласные подушки, слишком плотно
Обсиженные, покорясь нужде,
Горели как-то очень неохотно,
Шипели, как блины в сковороде,
Пока трещали кузова, и стекла
В них лопались, румяные, как свекла;
Народные ораторы порой,
Чтоб как-нибудь подняться над толпой,
На козла вспрыгивали, на запятки
Влезали… и орали, не боясь,
Что прогорят у башмаков их пятки,
Или шальная искра выжжет глаз.

Так за монашеские преступленья
Народ монашескую роскошь жег.
Свершая это жертвоприношенье,
Он, разумеется, никак не мог
Забыть одну… преступную карету.
Карету папы, — колесницу эту,
Украшенную дорогой резьбой
И золотом — как жертву на убой
Уже везли, — кто уцепясь за дышло,
Кто за рессоры… все кричали: жечь,
Жечь греховодницу! — и что же вышло?
Ее спасла нечаянная речь —

Речь одного поклонника искусства.
Любуясь изумительной резьбой
Фигур и орнаментов, он, из чувства
К прекрасному, невольно крикнул: «Стой!
Стой! прежде выслушайте адвоката;
Я адвокат — карета виновата —
Она возила папу, — стало быть.
Ее нам также следует казнить;
Но слушайте, другое назначенье
Мы ей дадим… Взгляните на нее,
Какая прелесть, — эти украшенья,
Гирлянды… ангелы. — Нет! мнение мое —

Такое мненье… мы карету эту
Тому Христу-малютке подарим,
Который, гордому не внемля свету,
Так любит нас и нами так любим:
Как Пий он никогда не брезгал нами,
Стучался в двери к нам, когда слезами
Мы обливались — к бедным и больным
Он шел охотно, как родной к родным,
Как к братьям брат; везде, где умирали, —
Везде полупотухшие глаза
Его, как бога, с верою встречали,
И вспыхивала мутная слеза.

И что ж! пока в карете мы возили
Святейшего отца — как сироту
С открытою головкой в жар носили
Небесного младенца: мы Христу
Не посвятили даже балдахина;
Мы видели, как маленький (bambino)
Мок под дождем… и не жалели мы
Спасителя, когда во дни зимы
Он к нищим шел, как нищий, неодетый.
О, братья, мы должны загладить грех,
Загладить грех наш этою каретой,
Другого средства нет — пошлюсь на тех,

На тех пошлюсь, в ком вера не простыла
И ,не замолкла совесть — ме дадим
Христа в обиду, — в нем вся наша сила…»
— «Так что ж нам делать?»
— «Вот что, подарим
Мы эту золоченую карету
Христу, пускай он ездит». —
И на эту
Простую речь откликнулся народ
Восторженно — к Христу, к Христу! — и вот
Пока одни, водой наполнив шляпы,
Гасили уголья, другие повезли
Великолепную карету папы,
Под звон колоколов, к царю земли,

Иль к детскому его изображенью. —
Так простодушной веры полон был
Народ, не верующий отлученью,
Так, ненавидя папу, Рим любил
Распятого, и так необычайно
Спаслась карета (этот факт — не тайна,
Его все знают) — только отнята
Теперь карета эта у Христа,
И в дни парадные в карете этой
Опять качается святой отец,
Любовью, правдой, разумом отпетый
И, стало быть, давно живой мертвец.

БОЛЬШАЯ НЕПРИЯТНОСТЬ

Гроза росла; — но не извивы молний,
А выстрелы сверкали. Никогда
И сам Зевес с Олимпа в мир наш дольний
Не извергал таких громов, когда
С титанами боролся. Облаками
Клубился дым, их серыми волнами,
Как некий древний бог, со всех сторон
Вольнолюбивый Рим был окружен.
Гроза росла — к французам приливали
Те силы, что позднее шли стеной
На вольных парижан и запятнали
Свой стяг братоубийственной враждой…

Они теперь над Римом упражнялись:
Зигзагами кой-где траншеи шли,
Кой-где росли, тянулись, приближались
Окопы и — мелькали фитили.
Окрестности от залпов содрогались,
Осадные орудья разгорались,
С холма на холм свинец дождем летел,
На груды тел валились груды тел;
Республика держалась за стенами;
Но этих стен кирпич за слоем слой
Срезали ядра, — мусор стен, местами
Заваливая рвы, лежал горой.

Рим стал дышать не воздухом, а дымом;
Однажды, из окна, на этот дым
Глядел Игнат — глядел, любуясь Римом,
И думал, злым отчаяньем томим:
«Неужели от этого пожара
Останется цела одна тиара!
Неужели враг мысли и труда,
Народа враг — не общий враг, когда
Он на своих чужое поднял знамя…»
И с ужасом воображал Игнат,
Как фрески Рафаэля лижет пламя,
Как, накалившись, мраморы трещат…

«С одним великим именем я связан
Был с ранних лет, и это имя — Рим;
Я лучшею мечтой ему обязан —
Обязан и погибнуть вместе с ним…»
Так юноша-художник волновался.
Уж под столом альбом его валялся,
Уж высохла палитра, уж давно
Пожухлое пылилось полотно.
Унылый скромник стал неузнаваем:
На перевязки рвал свое белье,
Иль, освежась поспешно русским чаем,
Двухствольное захватывал ружье

И выбегал. . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . .