Попугай

Пою несчастье попугая. —
Чему ж смеетеся, друг другу вы мигая?
Чтобы всё петь — у муз такой манер;
Героя ль моего пренебрегая,
Смеетеся, что он не знатный кавалер?
Но чем же он Улисса хуже,
Который, долго так
Носимый бурями почти на луже,
Скитался, как дурак,
И до двора не мог найти дороги?
А моего, на крыльях ветров, боги,
Из Индии чрез океан промча,
Вкушавшего плоды там сладки,—
В Россию привезли для вкуса калача,
Бонбонов и блаженств, которы были кратки.
Итак, не смейтеся, поэму я свяжу;
А если, чтоб я пел, на то не согласитесь,
Вы только не сердитесь,

Я вам и просто расскажу.
Была старушка мать, степенна, богомольна,
С прекрасной дочерью, своей судьбой довольна,
Тужила лишь о том, крушась,
Что сын ее, за славою гонясь,
Отправился с полком поближе к смерти.
Итак, приметьте, сын — военный человек.
Вы знаете, военны люди — черти,
И их от нашего совсем отменный век.
Меж тем и матери, и дочери прелестной,
Судьбою не весьма чудесной,
А именно за несколько рублей,
Достался попугай на бирже с кораблей.
Какая в скуке им отрада!
За сына от небес, за брата им награда!
«Вот птица райская!» — старушка говорит;
А дочь: «Какой прекрасный вид!

И наши щеголи в своих нарядных фраках
Не могут с ним сравняться пестротой,
Ниже с его любезной остротой
В своих манерных враках.
Как он учтив! как знает свет!
Пред ним скоты все птицы русски.
Ах! матушка, он знает по-французски,
Кричит: bonjour! bonjour, Marionette!1
Да почему мое он имя знает?
Вы слышите ль, меня он Марьей называет?»
Старушка несколько пожалась тут:
«Ахти! не ведьма ль птица эта?
Не зная, знает то, как дочь мою зовут.
Не наущеньем ли то демонска совета?»
— «И, матушка! как можно думать так?
Какая есть на ней чертовщины примета?
Прекрасной птицы вид, ее небесный зрак;
Притом же и язык французский разумеет.
Со мною он не отупеет.
Он мил; но выведу его я боле в свет».
— «Однако ж, Машенька! — старушка так в ответ, —
И о душе его нам надо постараться:
Пусть будет он с тобой, как будешь убираться,
Со мною же моей молитвы в час;
Со мной к акафистам он станет приучаться,
С тобой к манерам, как то водится у вас».
И так и мать и дочь, наперерыв милуя,
Как душу, попеньку любя,
Старались кажда для себя:
Поутру с матерью поет он «аллилуйя»,
А Машенька, его целуя,
«Charmant objet» 2 учила выпевать.
И божества, и щегольства смешенье!
Никто, как он, церковно пенье
С любовным не умел так сладко соглашать,
Со умилением от сердца воздыхать
И сахары из рук с учтивостью клевать.
Велико дело воспитанье!
Ласкаем и любим, заморский кавалер,
Как нравиться, давал и щеголям пример.
Его прелестно лепетанье,
Пристойно завсегда,
Не испускало никогда
Тех слов, которые стыда
Наводят краску.
В беседах, ласкою платя за ласку,
Красавицам кричал: «Je vous adore3»;
Целующим: «Целуй меня encore4»;
Старушкам: «Ну, подите с богом!»
Вот так-то отвечал
Разумник вдруг всем разным слогом.
Подобно Цесарь вдруг и сам писал
И сказывал другим совсем другие строки.
Такие-то Жако имел
Таланты превысоки,
И так-то он в науках преуспел.
С таким достоинством недолго быть без славы.
За то, что дали толь благие нравы,
Мать с дочерью в награду за труды
Свой зрели полон дом всечасно.
Знакомства новые, и все везут плоды,
Конфекты, сухари, бонбоны! — Как прекрасно!
Катается Жако как в масле сыр.
И всякий день ему такой же пир,
Какой откупщики дают боярам редко,
Однако ж метко.
Всегда между людей
Жако, как будто казнодей,
С вершины позлащенной клетки
Собранья привлекал внимание и взор.
И петиметры и кокетки,
И матушек и тетушек собор,
Дворцовы кавалеры,
И разны офицеры
Любили говорить с ним так, как меж собой.
Ах, долго ль, попенька! блаженной толь судьбой
Ты будешь наслаждаться? —
Как может молодость легко избаловаться!

О ты, детина из детин!
Смиренной матери о беззаконный сын!
Прекрасный сестры о братец преразвратный!
Почто с полком своим вступаешь в путь обратный?
Идет, пришел и в лагерь стал,
И к матери в минуту прискакал.
Сказав раз несколько: «А, матушка! сестрица!»,
Они ему: «А, сын! а, братец дорогой!» —
Он вдруг спросил у них: «Давно ли эта птица?»
— «Тотчас, как мы рассталися с тобой».
— «Ах! если б, братец, знал, какой же он проказник!»
— «Ах! если б, сын, ты знал, как он поет кондак!
Какой смиренница! какой неблазник!»
— «Притом же, братец, он и не дурак».
— «Любезный сын, его такое поведенье,
Что если бы такой сыскался женишок,
Я Машеньке б дала благословенье».
Гордясь собой как будто петушок,
Во время сей похвальной речи
Жако приподнял плечи…
(Ошибся, виноват, приподнял крылья он)
И, сделавши учтивейший поклон,
Пропел три раза «аллилуйю».
Потом французскими словами заметал,
Которы с русскими из милости мешал,
И к Маше протянул он нос для поцелую, —
И словом, выказал всего ученья сбрую:
Немного попугай-хвастун тщеславен был.
Но кто же не таков, кто быть хвален достоин?
Кто много от небес талантов получил?
Развеся уши, воин
И выпялил глаза и рот открыл.
«Сто тысячей ему!.. Ах, матушка! сестрица!
Morbleu!5 какая это птица!
Ну, как же за морем не быть умнее нас,
Когда у птиц такое просвещенье!
Мне долго быть никак нельзя у вас,
Мне должно в строй сегодня на ученье.
Не отрекитеся мне сделать одолженье:
Пустите вы со мною на показ,
На удивленье
Толь редку птицу в полк».

Когда ягненочка хватает хищный волк,
Лишить его пастушки хочет,
Пастушка в ужасе кидается, хлопочет,
Не знает, что начать: хотя барашка жаль,
Но страшен волк проклятый,
Прожора алчный и зубатый.
Такая то была печаль,
Такое изумленье,
В которо привело и мать и дочь
Героево прошенье;
Покрыла их глаза смертельна ночь.
Бледнеют и трепещут обе.
«Расстаться с попенькой! — ах! лучше б быть нам в гробе!»
— «Morbleu! — кричит герой, я вижу ясно то,
Что вам и сын и брат ничто!
Коль так, прощайтесь с ним, скорей его целуя;
Заставлю петь его последне «аллилуйя»
И за презрение ко мне, несносно толь!..»
— «Ах, братец! ах! любезный сын, изволь.
Но если наша жизнь нужна тебе неложно,
Пожалуй, поступай с ним нежно, осторожно…»
— «Поверьте мне, в два дни он будет здесь со мной,
Или пусть черт меня задавит».

Итак, положено судьбой
Любезного Жако отправить.
Уж время час расстанья принесло,
А чтоб в пути не растрясло,
Чтоб от каретного не оглушиться звука,
Назначена разлука
Дорогой водяной,
На шлюпке быстрою Невой.

Несут Жако; и мать и Маша провожают
Его до каменных на пристань берегов.
Ко описанию тоски не станет слов,
Котору дочь с старушкой ощущают
Уж попеньку на судно опущают;
Уж воин матери, сестре «прости» сказал;
Уже багры отстать от брега помогают;
Уж «веслы на воду» квартермистр закричал;
Уж едут, удалились, —
Слезами мать и дочь залились.
«Прости, прости, любезное дитя! —
Старушка, небесам Жакову часть вручая,
Поет, свой взор на небо обращая. —
Всё упование мое на тя!»
А дочь, печаль разлуки выражая:
«Прости, мой свет, в последний раз!»
Уж шлюпка с попенькой скрывается от глаз
И кажется вдали как будто муха.
И, лишены и зрения и слуха,
И дочь и мать домой идут,
Иль лучше так сказать — в унынии ползут,
Повеся головы, не говоря ни слова.
Пришли. О, горесть нова!
О, час! о, нестерпимый час!
Не слышен попугаев глас!
Все комнаты осиротели.
За ужином они, рыдая, просидели,
Не ели ничего, бонбонов лишь поели,
Которых попугай доклюнуть не успел.
Меж тем Жако свет новый зрел.
Вода, гребцы, их песни, шутки,
Их дюжи прибаутки —
Всё ново для него.
Ему то стыдно стало.
Что он не знает ничего.
Казалося ему его ученье мало.

Он слишком был честолюбив.
Испорчен тот всегда, кто долго был счастлив.
Не может он вмешаться в разговоры
Российских водяных повес,
Которы, заведя между собою споры,
Писали языком друг другу наотрез
Диковинны узоры
Когда бы пошлину с них брать,
Колики раз они сказали «мать»,—
Велики были бы таможенные сборы.

Сам воин, попенькин покров, чтоб их унять
И научить к Жако почтенье сохранять,
Пустил слов токи сильны, скоры,
Кончая все на «мать».
Жако тут сам приободрился
И, чтоб себя на свете показать,
Неблазным языком своим на них пустился:
Им что-то из молитв осмелился сказать.
Тут весь собор окончил брани смехом
И поднял попеньки невинность на зубки.
В унынье погружен своим дурным успехом,
Стать попенька не смеет на дыбки.
И, крылья опустя, привыкший барин к лести,
Как мокра курица сидит
И на свет не глядит.
Однако же, пронзаем жалом чести,
Решился прежние науки позабыть
И жив не хочет быть,
Когда не выучит наречья и поступок
Бесстыдных шалунов
И коренных российских слов.

Вот для каких покупок
Пустилось за море любезное дитя!
О молодость! себя к спасению претя,
Вот как свою невинность
Меняешь на бесчинность
И, к аду с радостью приемля путь, грешишь,
И, слишком свет любя, ты кажешь небу шиш.

На шлюпке наконец уроками напитан,
Уж начал забывать Жако, как был воспитан.
Уж стал насвистывать, подобно как буян,
Который катится шумя на дрожках пьян.
Уж стал уметь язык вертеть по-молодецки
И имя Иова горланить по-немецки.
Всё слыша то, был рад безмерно офицер,
Что так его Жаку понравился манер,
Что может с птицею заморскою по-свойски.
Как друг, открытно рассуждать.
В пути до лагеря он все слова геройски
Пред ним старался истощать.
Жако, расставимся с глаголом нежным, тленным.
Уж в лагерь молодцом вступает совершенным:
Гуляя из шатра в шатер,
Из ставки в ставку,
Приветлив, как бурлак, как гранодер, востер,
Он благонравию дает последню давку.
Не столько он в свой век сластей клевал,
Колико слов проклятых в день глотал.
Бесстыдством он своим и воинов уж бесит,
И словом, так сказать, достоин стал,
Негодница! чтобы его повесить.

Меж тем что делаете вы,
Старушка с Машенькой, в печали?
Не можете изгнать Жако из головы.
Вы образом драгим все чувства напитали;
Всё кажется Жако, все зелено в глазах,
И сердце занял он, и занял ваши души;
Всечасно слышат уши
Его приятный глас. — Но, ах!
Жако уж нету с вами.
Осталась вам надежда лишь одна:
Волною унесен и возвратит волна.
«Но скоро ли, ах! скоро ль будет с нами?
Чтоб сын, чтоб брат не задержал.
Сегодня он, сегодня обещал».
Все дамы в нетерпеньи,
Чтоб усладить свои мученьи,
Всегда колоду карт имеют при себе.
Они не дуры,
И, карты разложа на разные фигуры,
Всё видят в будушей судьбе.
И мать и дочь, страстей своих в борьбе,
К сему премудрому искусству прибегают,
И будет ли Жако в сей день, о том гадают.
«Приедет ли наш миленький француз?»
Но что ни делают, как карты ни мешают,
Ложится всё винновый туз.
Трепещут обе и бледнеют:
«Ах, попенька любезный нездоров!»
В отчаяньи их чувства цепенеют;
Но сон страдающим покров.
Вздремали с горести, в руках имея карты.
Им грезился Жако — не нежный кавалер,
Но будто он угрюмый гранодер.
И будто у него ужасны бакенбарты,
Широкие усы и шапка набекрень,
И будто он городит дребедень.

Во сне и мать и дочь от страха стали в пень,
Не зная, что начать, вострепенулись,
Зевнули, протянулись,
А после и проснулись.
Вскричала дочь тогда:
«Ах, матушка, беда!
Коль верить мне тому, что сон мне бредит,
То попенька явится без стыда.
Поехал умницей, таков ли он приедет?»
В тот самый час открылась дверь.
О, радость несказанна!
Старушка, ты восторг умерь;
И ты, о Машенька! увидя гостя жданна,—
Уже не стоит он твоей любви, поверь.
Однако ж под собой они земли не слышат:
И радость, как печаль, объемлет наш язык.
Хотят вскричать: «Жако!» — но так восторг велик,
Что, рот раскрыв, они лишь только дышат.
Тогда вешает им военный изувер:
«Ну, вот сокровище вам ваше!
У вас он был хорош, теперь в сто раз он краше,
Я слово вам сдержал, как честный офицер».

Потом вручает Маше
Неоцененный сей залог.
Но что? о, рок, о, грозный рок!
О, страшная измена!
О, лютая премена!
У попеньки уже не тот носок,
Который щекотал, целуя, Машу прежде.
Ошиблась Машенька в приятной толь надежде:
Шалун своим проклятым ртом
Кусил ее за место,
Толь пухлое, как тесто,
А где — история не говорит о том.
Покрылись лилии багряным током крови,
И с Машей ахнули приятства и любови,
До сердца тронуты пременою такой,
Жаковой сражены злодейскою рукой.
Укушенная дочь с молитвенной старушкой,
Узрев, что попенька несносной стал вертушкой,
Хотят, чтоб, обличен толь лютою виной,
Раскаясь, попросил наглец у них прощенье.
Итак, во все глаза взирая на него,
Желают о грехах приметить сожаленье.
Не тут-то было: он проступка своего
Жестокостью гордится
И, вместо слез, — буянит, веселится,
И, набок искривясь, как гневный гранодер,
Стыдливых жен к увечью
Огрел увесистою речью.
Хохочет офицер,
Краснеет Машенька, а матушка рыдает,
Себя, Жако и дочь крестит, благословляет.
«Ты видишь, матушка, что в нем уж нет пути,
И то, что он испорчен.
Смотри, как весь искорчен!
В нем черт сидит; но я могу найти
Его исправить средство».
Вот развращения обыкновенно следство.
Ах! часто вояжер
За новый свой манер
Достоин заперт быть.
Жако сажают в клетку силой.
А чтобы из него чертей искоренить,
Наш попенька, толь прежде милый,
В крестовой, осужден, дрожит,
Доколе, совести почувствуя грызенья,
Окажет более он дамам уваженья.
Испорченна Жако
Уже не сласть питает;
Уже не молоко
Его гортань нечисту орошает,
Но хлеб один сухой
С простою лишь водой
Быть праведным премудро научает
И к благу путь нескользкий пролагает.
Но стоит только раз
С дороги доброй совратиться,
А там уж грех всегда коробит глаз,
Уже с невинностью нельзя соединиться;
Или хотя и можно то,
Однако ж очень трудно.
Старушкины мольбы он ставит ни во что.
Воинску полюбя науку безрассудно,
Всегда, как возглашал
Старушкин голос «аллилуйю»,
Он в рифму припевал…
Старушка думает: ослышалась она,
Еще всё то же повторяет,—
А он по-своему ей то же отвечает.
Умильным пением Жаковым смущена
(Смотрите, как черт силен,
Как в вымыслах к соблазну он обилен, —
Кто может избежать от демонских ловитв?),
Расстроена старушка
Среди усерднейших молитв
Воспомнила, что то — старинная игрушка,
И вображение ее кусила мушка.
Но, одолевши плоть,
Котора мысль тревожила приятно,
И плюнув троекратно,
Кричит: «Ко мне, ах, Маша! подь».
Лишь только дочь вступает,
Ту ж рифму для нее бездельник сочиняет.
«Ах, матушка! что он такое врет?
Какую
Жако поет
Несносну «аллилуйю»!»
(С тех пор сия у нас пословица идет,
Что «аллилуйю» тот поет,
Кто мелет вздоры.)
«Что ж делать нам с Жаком?
Ты видишь, хочет он остаться дураком,
Все способы мои неспоры,
Он по уши увяз в грехах,
У честных быть людей не должен на глазах».
Потом положено Жако навек оставить,
К домашним птицам в клев из милости отправить
Вот так-то попугай блаженства с высоты,
В вояжах промотав свои благие нравы,
Низвержен и лишен сиянья красоты,
Не с Машей — с курами целуется без славы.