Пандемониум Иеронима Нуля

Маккавейский Владимир

Не понимать меня неловко
Ввиду того, что я умён —
Поэт врожденных заголовков
И архаических имён.
На деле ж я немногим нужен,
И вероятие жемчужин
В среде, похожей на навоз, —
Невыгодный самогипноз,
Но, в тяготении к вершинам
Усматривая ремесло,
Я примиряюсь тяжело
С авторитетам петушиным…
Скажу без иностранных слов:
Я не француз и не Крылов.

Слова! ужель они все колки!
Скажу, как Чацкий. Очень жаль,
Что до сих пор для пыльной полки
Подержанный не куплен Даль.
У Грибоедова в опале
По очереди ли трепали,
Увы, не Даля, а Лярусс
Хохол, кацап и белорус,
Не знаю. Нашею ухою
Покуда брезгует Демьян, —
Не трону родины бурьян
Я Лукиановой сохою,
Но, за морем нашед приют,
Скажу: лежачего не бьют.

Возьми ж, возьми меня за ворот,
Апаш от «Черного Кота»…
А университетский город,
Где даже суета не та, —
Впустую попирать устала
Стопа, алкая пьедестала,
Тропы, где б не росла трава,
И города, где есть Нева…
И сколько б ни казалась веской
Замоскворецкой речки брань, —
Не нас обрадует герань
За ситцевою занавеской,
Узорчатые рукава,
Разрыв-трава и трын-трава.

Взбодрит ли истовых мониста
Иссякший вдохновеньем Блок,
Мой рок на гибель букиниста
Меня на запад уволок
Все величины переменны
На левой набережной Сены,
Где и Новалис и Катулл
Найдут прилавок или стул,
И о каком бы там предмете
Ни ныла скрипка бытия,
Любых любовниц воробья
Системой четких междометий
Готов, как на печи сверчок,
Подать Парнасу мой смычок.

Но ах, Парнасским пустосвятом
Не стал Севильский брадобрей.
Мой каждый вал бывал девятым
Вдали Гомеровских морей.
Не диалог Архипелага,
Где лал, и радуга, и влага
Вместили ивы и маис,
И Мореас, и Пьер Луис.
Апрели севера, о Эллин,
От ноябрей не убегут:
Берез глумливый гуммигут
В дежурный день ажурно зелен,
А завтра — горе от ума,
Зима, тюрьма или сума.

Вчера ли мелос был интимен,
О, Велиаре нежных бар,
Чьих велеречий глас прокимен
Круглился лунами лабар?
Но все заемное поблекло
И, черноземно сладкой свеклой
Питая тлеющую клеть,
О мятных запахах не спеть.
С тех пор, как прокричал трикраты
Петух Святого Четверга,
Наитствований жемчуга
Мы стали мерить на караты,
При звуке же вчерашних фраз
Кричим, что слышим в первый раз.

Идя прямым путем, подспорье
Находишь и в родной земле:
Колдунья бардов Беломоръя
На подседельном помеле —
В зенит, «причалов жалких мимо»,
Сохой Микулиной стремима;
А там и пушкинский гусар
Пленился б ярмаркою чар.
Мне скажут: я сужу по-детски,
Что новоявленная даль
Толковей, чем толковый Даль,
Чем Ремизов и Городецкий.
А сердца — в избяной пещи —
Рассудка отрок — не ропщи.

Телячьей кожей и саженным
Пером хронографа ценим,
Востоку явленный блаженным
Христианин Иероним,
Любимый в миме, как патриций,
Привыкший ежедневно бриться,
Творец епистол и вульгат
Был независим и богат;
Богат — отсюда независим
Ни от богов, ни от людей,
Смирению проповедей
Предпочитая форму писем,
Чьи мысли по сей день гневят
Того, кто в самом деле свят.

В начале мира было Слово —
Не то ли, что солжет в конце,
Генисаретским рыболовом
Прикидываясь в гордеце?
Но одаренный Иппокреной,
Патриция судьбой смиренной,
Доколе злат земной зенит,
Почтить не чает и не мнит.
Господней армии когорта,
Пожалуй, даже не одна,
Была в команду отдана
Противнику хромого черта,
Что, оппонируя, рога
Сломал на черепе врага.

10.

Но не рогов бесовских паре, —
Тому, что Божье в письменах,
Обязан славой комментарий
И преподобием монах.
А бес, величием Вульгаты
Затмен, — безрадостно-рогатый,
И эпизодом пренебречь
Патериков дерзает речь;
А то, что северного солнца
Лучом сквозь пестрое окно
Пятно чернил освящено
В чертоге мудрого саксонца, —
Не к чести скромных лютеран:
Евангелие — не коран.

11.

Но тем, чьи помыслы устали
От объективно-бодрых фраз,
О бесоборческой детали
Не сразу надоест рассказ.
И нас никто не обесславит
За мнемонический алфавит,
За суть звериного числа
И нуль во образе осла.
Свидетельство Гастон Париса
Вчерашний воскрешает день,
Эзотерическую ж тень
От пальмы или кипариса
Над мыслью, мелкою, как Нил,
Сам автор трезво обвинил.

12.

Прошли года. Но Рудольф Ойкен
В былое прорубил окно;
Я удален трактирной стойки,
Я трезв давно. Мне все равно.
Вчерашним только и пьянея,
Воспоминания Минея,
Погружена в Платонов сон,
Бредет мытарствами времен.
Из золотого оловянным
Когда латинский стал глагол.
Агглютинировал монгол
В степи, отписанной славянам, —
И усложнилась маета
Вкруг апостолии Христа.

13.

А Бог-Отец, людского срама
Не поощряя, хмурит бровь
На темя головы Адама,
Долбя тонзуру, каплет кровь,
И обоих воров стигматы
Еретику казались святы,
Ловцов же Божьих невода
Гноила теплая вода.
Над нищим буднем висли цехи,
Сударыни Венеры грот
Кладоискателю щедрот
Запретных продавал утехи —
И, по уплате в счет греха,
Цвели досрочно посоха.

14.

Была печаль. Печаль начала
Всю ночь он не снимал очков,
И ничего не означала
Гора худых черновиков.
Искал он сведений, не веря;
Шифрованное имя зверя
Чего-то в силу между тем
Не покидало круга тем.
И он сказал: Господь возвысил
В окне луну, как некий нуль.
Читать ли? Отойти ко сну ль,
В забвении всех прочих чисел,
Коль тайну этих трех шести,
Как тайну Троицы — не найти?

15.

Святой зевнул и, против правил
Себя смиренным возомня,
Сам раздевался и оставил
Два неразвязанных ремня
Изволил улыбаться странно,
Припомнив речь Иоканаана —
(Как будто речь не о Христе,
А о его как раз пяте).
Он лег. И вдруг в руке монаха
(Рука не то же, что пята)
Явился альманах Гота —
Другого нету альманаха.
На книжке не было числа,
И вместо даты — лик осла.

16.

Осла. Тут — ушки на макушке —
Он засмеялся, как змея:
«Ужель не стоит ни полушки
Величие небытия?.
Веданта, Гартман и Нирвана…
Довольно странно… очень странно
И Валаам, и Апулей,
И Ариель, не без нулей…»
А сам — перед глухой стеною
Прелиминарно все ж учел,
Что этот нулевой осел
Был, вероятно, сатаною.
Покуда дальше не пойду,
Скажу, что было все в бреду.

17.

И рек осел: Столь нарочито
Я отдан быту потому,
Что здесь ослиное копыто
Дробит египетскую тьму;
Само того не понимая,
Мутит баранов Адоная,
За что (как за свои грехи)
Поплатятся лишь пастухи.
Коль Логос — фабрика проклятий,
Всех подсудимых ждет скамья;
Змея ж из книги Бытия
Эммануилу на осляти
Покорна свято и давно:
Отсюда наше домино.

18.

Боюсь, я сделаю вам больно,
Сказав, что в рыцаре на час,
В осленке Бога подседельном
Идея та же, что и в нас.
Вы скажете, что это подло,
Ослы — не более чем седла,
Идеи — нет ни там, ни тут…
Отвечу: трезвые учтут,
Что из любого Назарета
В Сион чредою дольних сел
Столь величаво, как осел,
Не довезет вас и карета,
Не говоря уже о том,
Что надо ехать за Христом.