К *** из Лондона

Монархи меж собой нередко брань творят,
Военным духом все писатели горят;
Коль так, пииты суть те власти остроумны,
Что для таких же вин войны заводят шумны;
Впоследок о царях дают потомки суд,
Ту ж с ними честь певцы и жеребий несут.
Не всякий славу царь мог в вечность распростерти,
Не всякий и пиит был славен с год по смерти,
Хоть в жизни принимал от многих плески рук,
Как царь, приветства в знак, — из многих пушек звук.
Хвал наших в жизнь труба, знакомых нам ватага
Ревет, что мы уже бессмертия у прага,
Руками что уже касаемся верей.
Мы пишем, умерли — верст со сто от дверей.
Честь наша после нас подвержена опале,
Что больше дней, то мы от храма славы дале;
Со мрущей так хвалой сквозь время чуть бредем,
Пока в бездонну хлябь забвенья упадем.
Вот наше кончится чем в свете стихотворство
Певцы! чем отвратить в потомках к нам презорство:
Сатиру ли, наш меч, на них употребить
Или заранее их имном ухлебить?
О просвещенные веков грядущих роды,
Примите вы мои всемилостиво оды!
Не баснословный бред, не обща то дрема,
Препоручаю вам — сокровище ума.
Я пел; струны мои казались очень звонки;
Приятелей моих рассудки сильно тонки.
Бывало, как стихи прочту я в их кругу,
Свидетель Аполлон, все хвалят, я не лгу.
Я в жизни не с одним имел знакомство домом,
Где ни обедывал, меня зывали громом;
Я прах теперь, моя жива ль то в свете честь;
Молю, стихи мои не дайте моли съесть
Но дойдет ли сия к потомкам челобитна,
То тайна, никому из смертных неиспытна.
Коль стихотворну плоть червь в гробе мог поясть,
Диковинка ль стихам от червя же пропасть?
То правда, в разные идут они потребы:
Их под испод кладут, как в печь сажают хлебы;
Купцы, что продают различный смертным злак,
Завертывают в них хрен, перец и табак.
Идут они в дела, идут и в забобоны,
На мерки для портных и войску на патроны;
Ребятам на змеи, хлопушки и пыжи,
Свечам, окорокам копченым, на брыжи;
Плод разума, стихи ко всячине пригодны;
Со жребием людей судьбой своею сходны.
Всем общ нам к жизни вход; в ней разны тьмы смертей;
Стихам в свет путь один; из света — сто путей.
Я признаюсь, в стихах я сам жужжу, как муха —
Но это моего не оскорбляет уха;
Не всякий папою быть может кардинал;
Всяк ждет, чтоб на него сей жеребий упал
Спроси писца стихов, желает ли он славы, —
Смиренный даст ответ: он пишет для забавы,
Избыток в том лишь дней препроводить хотя;
Он меж парнасских чад невинное дитя;
Но загляни сему ты в сердце отрочати —
Там найдешь: «Я пиит: стихи мои в печати».
Но если дело всё в печати состоит,
То всякий грамотей вмиг может быть пиит;
Поставь слова твои в пристойные шеренги,
Поди в печатный дом и заплати там деньги,
Там вмиг твой тиснут слог, и выйдет мокрый лист,
Ты в ту ж минуту стал сатирщик иль лирист;
Пошел в дом с вечною в своем кармане славой;
Дерзай, ты деньги дал, ты стихотворец правый.
Теперь друзей своих к обеду пригласи
И слог твой по большим боярам разнеси;
Блаженства твоего и воссияло время,
Смотри, и канул лавр на стихотворче темя.
Вот тайна вся стихов: рука да голова,
Чернилица, перо, бумага да слова;
И диво ль, что у нас пииты столь плодятся,
Как от дождя грибы в березнике родятся?
Однако мне жалка таких пиит судьба,
Что их и слог стоит не долее гриба.
Когда же все мы толь недолговечны крайне,
Другой какой-нибудь тут должно крыться тайне;
Знать, не от рифм одних и точных стоп числа
Зависит нашего удача ремесла.
Как те, что зрелища в театре представляют,
Людьми со стороны лиц скудость добавляют, —
Я зрел, толпился в них безграмотный игрок,
Но что он значит там? какой его урок?
Пусть он в театре был и в платье наряжался,
Стоял с копьем в руках и раза с два сражался,
С Дмитревским рядом шел; кто ж скажет: он игрец?
Он силы действ не знал; так точно и писец:
Как путный, на театр он рифменный выходит,
Берет перо меж перст и по бумаге водит.
«Вот етто, — говорит, — поставил я творог,
Так должен уж стоять в другой строке пирог».
Прибравши так слова, он мыслит: сделал чудо,
Что пред читателя вдруг выставил он блюдо.
Со всею худобой нескладицы, бредни?,
Слывет он у своей писателем родни;
Великий умница и со смеха уморец, —
У знатоков прямых он жалкий рифмотворец.
Меж ним и игроком в том только разность вся:
Тот кликнут в дело был, а этот сам вплелся.
Обоим, станется, им быть в театре любо,
Тот, милой, спроста рад, наш писарь буй — сугубо.
Природа, видит всяк, в дарах к нему скупа;
Он мыслит: голова других людей тупа,
И, не сошлясь на свет, себя всех выше ставит;
Другой кто стань писать, он к буйству злость прибавит,
Вдруг вышлет на тебя сто надписей, сатир:
Ты смел потрясть его в умах людских кумир.
Даст жалом знать, кто он; он колокол зазвонный,
Гораций он в Морской и Пиндар в Миллионной;
В приказах и в рядах, где Мойка, где Нева,
Неугомонная шумит об нем молва;
Ходя из дома в дом, он сам ее сугубит;
Всем чтет свои стихи, чужих насмерть не любит.
И то сказать: он прав, кому не мил свой труд?
Стихи нам вместо чад; мы мозг ломаем тут.
Кто знает? может быть, при каждой он странице
Пыхтел и мучился, подобно роженице;
Так пусть, когда он чад с таким трудом родит,
Пусть матерски на них любуется, глядит.
Гляди! лишь не кричи: «Мои другой породы!
Мои — как ангелы; у всех других — уроды».
Коль ты б за ангелов мне их не навязал,
Я детушек твоих за обезьян бы взял.
В чужих они глазах толико некрасивы,
Горбаты, сплющены, и хворы, и паршивы,
И живости-то нет, и в каждом три бельма,
И мысль-то свихнута, и рифма-то хрома.
Совсем увечные и гнусные калеки;
От совершенства миль на тысячу далеки;
Иной бы от людских в подполье крыл их глаз —
А ты нарочно их всем суешь на показ.
«Да как же? — скажешь ты. — Мой люди слог читают
И хвалят; толку в нем, знать, много обретают».
Я, чаю, хаживал ты в театральный дом,
Комедиантов в честь слыхал в нем плесков гром;
Как скоро князь иль граф ударит там в ладони,
То каждый из простых, подобием догони,
Без пощаженья рук сугубит общий треск,
Хотя не знает сам, чему сей платит плеск.
Спроси, зачем он бьет? — ударил, де, вельможа;
Толпа твоих чтецов на чернь сию похожа.
Какой-то там живет на Мойке меценат,
Что пестует твой слог, а ты тому и рад,
И думаешь, что в нем неведь какая сдоба,
Но истинных красот не знаете вы оба;
Не видит проку он, кроме тебя, ни в ком;
Причина вся тому, что ты ему знаком.
Так с богом успевай, пленяй, брат, пресны души,
Бесхитростны сердца, где Мидасовы уши.
«Как так,—ты говоришь, — я шлюсь на словаря,
В нем имя ты мое найдешь без фонаря;
Смотри-тко, тамо я, как солнышко, блистаю,
На самой маковке Парнаса превитаю!»
То правда, косна желвь там сделана орлом,
Кокушка — лебедем, ворона — соколом;
Там монастырские запечны лежебоки
Пожалованы все в искусники глубоки;
Коль верить словарю, то сколько есть дворов,
Столь много на Руси великих авторов;
Там подлый наряду с писцом стоит алырщик,
Игумен тут с клюкой, тут с мацами батырщик;
Здесь дьякон с ладаном, там пономарь с кутьей;
С баклагой сбитенщик и водолив с бадьей;
А всё-то авторы, всё мужи имениты,
Да были до сих пор оплошностью забыты —
Теперь свет умному обязан молодцу,
Что полну их имен составил памятцу;
В дни древни, в старину жил-был, де, царь Ватуто,
Он был, да жил, да был, и сказка-то вся туто.
Такой-то в эдаком писатель жил году;
Ни строчки на своем не издал он роду;
При всем том слог имел, поверьте, молодецкий,
Знал греческий язык, китайский и турецкий.
Тот умных столько-то наткал проповедей,
Да их в печати нет. О! был он грамотей.
В сем годе цвел Фома, а в эдаком Ерема;
Какая же по нем осталася поэма?
Слог пылок у сего и разум так летуч,
Как молния, в эфир сверкающа из туч.
Сей первый издал в свет шутливую пиесу,
По точным правилам и хохота по весу.
Сей надпись начертал, а этот патерик;
В том разума был пуд, а в этом четверик.
Тот истину хранил, чтил сердцем добродетель,
Друзьям был верный друг и бедным благодетель;
В великом теле дух великий же имел,
И, видя смерть в глазах, был мужествен и смел.
Словарник знает всё, в ком ум глубок, в ком мелок;
Рассудков и доброт он верный есть оселок.
Кто с ним ватажился, был друг ему и брат,
Во святцах тот его не меньше, как Сократ.
О други, что своим дивитеся работам,
Сию вы памятцу читайте по субботам!
Когда ж возлюбленный всеросский наш словарь
Плох разумов судья, плох наших хвал звонарь:
Кто ж будет ценовщик сложений стихотворных,
Кто силен различить хорошие от вздорных?
Бери сто раз перо и по бумаге мычь,
Со всех концев земли к себе идеи кличь,
Три лоб свой, пружься, рвись — вмиг скажут наши строки,
Лжевдохновенны мы иль истинны пророки.
Оставь читателей судьями дум твоих,
Есть Аполлоновы наперсники и в них;
Им шепчет в уши Феб, чей лучше слог, чей хуже,
Кто в Иппокрене пил, кто черпал в мутной луже.
Прямой стихов творец и таинственник муз
Есть тот, что в жизнь блюдет с добротами союз,
Из сердца истины в других сердца преносит
И никого, чтоб чел стихи его, не просит.
Свет знает и без нас, полезно что ему,
Где сердце зиждется, где пища есть уму;
Пчела не чересчур виется круг навоза,
Любимы ей места — нарцисс, пион иль роза.
Купцы товар лицеи, не горлом продают,
И только лишь в набат, коль нездорово, бьют.