Сатира первая и последняя

Кто сколько ни сердись, а я начну браниться:
С бездельством, с глупостью людской мне не ужиться.
Везде продерзостный беспутство кажет вид;
Бесчестие в чести, из моды вышел стыд,
Почти с кем ни сойдусь, с кем речь ни начинаю —
Или невежество, или порок встречаю.
Куда ни кинь, так клин: тот честен, так глупец;
Другой умен, так плут, ханжа, обманщик, льстец;
И, словом, в свете сем так редки Аристиды,
Как гладкие стихи в творце «Тилемахиды».

В приказе некогда расправы я искал,
В котором Бестолков судьею заседал.
Бесспорно, Бестолков был честен, благороден,
Ни правых обвинить, ни взятки брать не сроден,
Был добрый человек и мне служить хотел,
Но сделать мне добра, к несчастью, не умел.
Жена его умна и мне б помочь умела,
Но я был не по ней, могла, да не хотела.
Что ж делать? искони таков уже сей свет:
Не глупость, так порок в нем первенство берет:
Надутов в знать вошёл — так всех пренебрегает,
Завистов чином мал — так знатных презирает,
И хочет, предприяв ничьих заслуг не чтить,
Иль всем равнять себя, иль всех с собой сравнить.
Казну обворовав, обворовав соседов
И вором на суде изобличенный Вредов,
По милости людей, которых обокрал,
Избавился столба и ссылки миновал;
Теперь боярам брат, деревни покупает
И тех каретою своею в грязь толкает,
Которых по миру таскаться он пустил.
А я, чтоб я таких уродов не журил?
Чтоб, видя глупости одних, других пороки,
Я стал молчать? нет, нет; скорей, отсроча сроки,
Не станет ростовщик на росты росты драть,
Скорей подьячие не станут взятки брать,
Скорей по-лю? дски жить и мыслить Чу? днов станет,
Чем правдой мой язык их уличать устанет.

Послушай каждого: уверит и Ролет,
Что совести своей внаем не отдает
И правосудием он торговать не смеет,
Вредить, обманывать, лукавить не умеет;
Хоть доброй славой нищ, да честностью богат,
И, словом, верь ему, он наших дней Сократ.
Но сколько тягостно быть честным, каждый знает:
Долг добродетели нас часто принуждает,
Корысть свою забыв, пожертвовать другим
Покоем, временем, имением своим,
Что часто нам самим напасть иль вред наводит;
Так верных в том иной расчётов не находит,
Но чтоб другим своих пороков не казать,
За добродетель их умеет выдавать.
И все на свете сем, как в вольном маскераде,
Не в обычайном им, не в свойственном наряде,
Закрывшись масками, подложный кажут вид,
Пока ещё не весь в них истребился стыд.

«Ах, здравствуй, душенька! ну! как ты поживаешь?
Я так тебя люблю; а ты нас покидаешь!
Да что-то грустен ты? скажи, любезный друг!
Скажи мне, что могу я для твоих услуг?
Я всем готов… Постой, твой кошелек в кончине,
Я еду выиграть, так если в половине
Ты хочешь быть со мной, то я тебе божусь,
Что сотнею-другой с тобою поделюсь».
Так вот Щечилов мне усердно предлагает
Обворовать меня, он дружески желает
Затем меня игрой продать другим плутам,
Чтоб с ними разделить мой вексель пополам.

Учености надев личину дерзновенно,
Самхвалов хочет всех насильно, неотменно
Уверить о своём и знаньи и цене;
Он, качества свои хваля наедине,
Упорно в том себя нередко уверяет,
Что он и то, о чем в свой век не слышал, знает,
Но, пухлым слогом вздор стараясь заглушить,
Принудил дураков себя премудрым чтить.

Пиитом Чуднов быть взяв на себя обузу,
Неволею свою летать заставил музу,
Свой мелкомысленный славенско-русский бред
За образец ума и вкуса выдает;
Но он бы с Мевием со временем сравнялся,
За пышной мыслию когда бы не гонялся
И не старался бы, желая вверх парить,
В стихах своих луну зубами ухватить.

Ну что ж? пускай его никто не понимает, —
Читатель ничего иль мало в том теряет;
Его несносный бред, прельщающий глупца,
Не столько пагубен, как сладка речь льстеца.

Злохват бежит ко мне, прижав к груди, целует
И благодетелем и другом именует;
Клянется, что он всем пожертвовать мне рад,
И клятвами острит коварной злобы яд;
Он рвётся, мучится, отчаяньем мятётся,
Пока конца моей напасти не дождется.
Драч совесть выдает свою за образец,
А Драч так истцов драл, как алчный волк овец;
Он был моим судьей и другом быть мне клялся,
Я взятки дать ему, не знав его, боялся;
Соперник мой его и знал и сам был плут,
Разграбив весь мой дом, позвал меня на суд.
Напрасно брал себе закон я в оборону:
Драч правдой покривить умел и по закону;
Тогда пословица со мной сбылася та,
Что хуже воровства честна? я простота;
Меня ж разграбили, меня ж и обвинили
И вору заплатить бесчестье осудили.

Я не окончил бы, когда б хотел я счесть
Пути, которыми людей проводит лесть.
Сей трусит предо мной, а за глаза поносит;
Тот друга моего затем лишь имя носит,
Чтоб как при случае меня обворовать;
Другой затем, что я могу ему достать
Тот чин, которого добиться он желает,
Иной министр меня лишь для того ласкает,
Что в нем дела мои и разум почтены;
Другой не для того, но для моей жены,
Тот от меня занять, тот поживиться хочет,
И всяк на счёт чужой лишь про себя хлопочет.
Теперь не так уж глуп, как в старину, был свет:
Предубеждения и нравы древних лет
Из моды вывелись, равно как их наряды;
Друг другу услужить, помочь друг другу рады,
Бывало, праотцы теперешних отцов
(С свечою поискать теперь таких глупцов).
Во все сердца уже проникло просвещенье;
В том славу полагать, в чем было поношенье,
Бесчестье и порок согнать с лица земли,
Быть правыми во всем два средства мы нашли:
Одно — людской молвы себя превыше ставить;
Другое — всяко зло в хороши толки плавить.

Тот всеми по делам бездельником почтен,
Напрасно говорит — я светом осужден,
Молву людскую я и толки презираю,
Довольно, что я сам себя честны? м считаю.

От общепринятых тот правил отступив
И философии свой разум посвятив,
Отечеством своим вселенну всю считает,
А порознь каждого щечит и обирает.

Хотя уже теперь рачительной рукой
Восстановя в своём владении покой,
Екатерина путь к нестройствам заградила,
Злодеям суд творя, злу жало притупила,
Даёт нам способы друг другу помогать
И цену каждого достоинств отличать.
Со всем тем, сколь она о благе ни печется,
Злодейство рушится, а глупость остаётся.
Монархиня легко могла попрать Луну,
Монархов примирить, искоренить войну,
И легче б силою вселенну покорила,
Чем из числа людей глупцов искоренила.
Она науками России жизнь даёт,
И, воспитанием распространяя свет,
Под сению своей художества покоит,
Искусству, разуму покровы, храмы строит
И мрак невежества и хищность, корень зла,
Из всех подвластных ей пределов прогнала,
Счастливит нас, хранит, покоит, просвещает,
Но глупости ничто, никак не истребляет:
Науки возросли, художества цветут,
Родятся авторы, а глупость тут как тут.

Как в ниве, многими удобренной трудами,
Проникнув, плевелы промежду колёсами,
Неспелый повредя, глушат созрелый плод,
Так вольный в свет себе глупцы позволя вход,
Не быв посеяны, растут и созревают,
Дают худой пример и знанья затмевают.
Иные, чтоб себя пред светом отличить,
Усердием своим стремятся помрачить
Дела монархини, воспев их недостойно,
Нелепым голосом и низко и нестройно.
Я, сам моложе быв, их смелостью польщен
И дерзким сделаться примером поощрен,
Желая поместить себя в их вздорном лике,
Стихами слабыми и на чужом языке
Екатеринины пел славные дела,
Тогда как их уже давно перевела
Не на один, на все земных племён языки
Молва, гласящая царей дела велики.
Итак, без воли муз я славить то желал,
О чем весь свет греметь насилу успевал.

О! если бы тогда какой наставник строгий
Внушил мне, сколько дух и разум мой убогий
Ко прославлению великих дел ея,
Что всуе глас крепить усердьем тщился я,
Что мне её дела и имя в свете славить
Так кстати, как бы горсть воды в Неву прибавить, —
О, сколько б я его теперь благодарил:
Он из числа глупцов меня бы искупил.

Но если б вздумало правление уставом
Глупцов принудить быть всегда в рассудке здравом,
То, верно б, я и весь ослиный их собор
Совсем сошли с ума, ему наперекор.

Закон — преграда злым, спокойство утверждает,
От сильного руки бессильных защищает;
Злодейство может он карать, искоренить,
Но глупостей людских не в силах истребить.
Так что ж! не должно ли изыскивать стараться,
Чем с глупостью глупцов принудить бы расстаться?
Пиитов научить без смысла не греметь
И веру тёплую к рассудку возыметь?

Но можно ли каким спасительным законом
Принудить Мевия мириться с Аполлоном?
Не ставить наподряд за деньги гнусных од
И рылом не мутить кастальских чистых вод?

Толпа несмысленных и мерзких рифмотворцев,
Слагателей вранья и сущих умоборцев,
Со всем семейством их, не убоясь судов,
Напутав кое-как и прозы и стихов,
В свет могут их пустить без пошлин, без окладу,
Уму, читателям и музам на досаду.

Злодеям казнь грозит и строгости суда,
Презрение и стыд — бездельникам узда,
А делать глупости всяк может без препоны.

Когда ж духовные и светские законы
Не могут пра? вами власть глупости унять,
Так что ж осталося? — ей зеркало казать,
В которое взглянув, себя бы устыдилась.
Сатира, кажется, на то лишь и родилась,
Чтоб в лицах с глупостью порок изображать
И корень их и власть во нравах истреблять,
Колючей шуткой ум и сердце исправляя.
Итак, когда глупцы, стихи сии читая,
Похожими себя в иных местах найдут,
Да не винят меня за беспристрастный суд:
Я, правдою внушен, пишу её уставы.
Глупцы, бездельники, свои испортя нравы,
Не до? лжны на меня за то одно восстать,
Что я пороки их старался исправлять;
Я им добра желал; а если и восстанут
И, рассердясь, меня ругать за правду станут,
То, презря с твердостью неправедный их гнев
И снисхождением их буйство одолев,
За наглую их брань не стану я сердиться:
Я не с людьми хочу — с пороками браниться.