Микеланджело Буонарроти. Монологи
Поэма.
1.
Я помню: мальчиком, гравюру взяв
У Гирландайо – Мартина Голландца –
Неделю я копировал с неё.
Там бесы, взяв увесистые палки,
Антония святого искушали
Ударами. На шумный рыбный рынок
Ходил я каждый день тогда, дивился
Зубастым рыбам; красным плавникам,
Раздутым жабрам и глазам навыкат.
Учитель мой пытливости моей
Слегка завидовал, а было мне лет десять.
Тогда намного больше, чем теперь,
Я знал, искусство сердцем понимая.
Прилежен не был я в ученье, всё
Бродил по улицам предместий флорентийских;
Там – Арно, лиловатая в закате,
На зеркале удерживала лодки;
Там – Понте Веккьо с арками, там – церкви
Небесный шарик, башенка, там вилла
Средь гор, заросших кедрами и плющем
С вкраплениями синей жакаранды.
Однажды утром, мой дружок Граначчи
Привёл меня в сады Сан-Марко, там
Античные фигуры расставляли
Рабочие. Какой восторг тогда
Я испытал, бессмертные творенья
Воочию увидев в первый раз!
Античность светлая мне мрачно улыбнулась,
Заставив взять резец железный в руку
И столбик мрамора поставить пред собой:
Задумал я скопировать тогда
Сатира, фавна голову – смеялся
Божок античный, но недоставало
Всей части нижней странному лицу…
Рабочие резец мне одолжили
И дали мрамора кусок приличный,
Такой тяжёлый, что и сдвинуть с места
Не мог я – и в аллее тут же
Работать начал… А дня три спустя,
Почувствовал я взгляд. Я обернулся:
На фавна моего смотрел прохожий,
Он улыбнулся и сказал: «Все зубы
Ты сохранил сатиру-старику,
Но в этом возрасте у фавнов нет зубов».
Как хорошо теперь я это знаю!..
С тех пор я жил у герцога. Дворец
Стал домом мне, король мне стал отец,
Флоренцией прекрасной – мастерская.
2.
Любезный Медичи! В былые времена
Не так всё было; медленнее реки
Текли, по их отлогим берегам
Росли леса, холмы скрывали виллу.
Увеселений шум и ток вина
Не заглушал божественного слова,
Рассудка не мутил напиток светлый
Искусств – а тёк себе легко по жилам,
И в сердце радость, юный блеск в глаза
Он доставлял, повсюду проникая.
А что теперь? – Разлит. А ты – в гробнице
При Сан-Лоренцо, рядом с Джулиано.
Уже старик я, а совсем недавно –
Как будто день прошёл или неделя –
Был принят я тобой, одет, накормлен.
Ты подарил мне плащ тогда лиловый,
Его повсюду я возил с собой,
И надевая или так любуясь,
Я вспоминал закатные часы –
И Арно фиолетовые воды…
Когда в изгнанье в зеркало каналов
Венеции гляделся я, когда
В Болонье я исстукивал фигуры
Для усыпальницы – передо мной текла
Река моя, придерживая лодки…
И, как монах перебирает чётки,
Перебирали звон колокола.
3.
Не долго воздухом чужбины
Дышать в те дни мне довелось.
И во Флоренцию с повинной
Мне возвращаться не пришлось.
Какая власть потушит пламя
В груди? – Какие времена
Затопчут душу сапогами? –
Лишь кисть художнику нужна.
Нужны ваятелю до смерти
Резец и мрамора кусок,
Что б из зернистой этой тверди
Он душу высвободить мог.
И, результатом не доволен,
Кошель положит он тугой
Себе в карман. И снова болен,
И снова бредит он пьетой.
Скучлив от Вакха – до Давида,
От Купидона – до святых.
Нет, не республикой открыта
Земля во странствиях моих.
4.
Шесть лет мне минуло, когда ушла
В мир лучший мать моя, её почти не помню.
Черты её мне видятся, размыты,
Но ярки, словно день, как будто мрамор
В каменоломнях солнечной Каррары.
И, дело странное, когда Пьету свою
Выстукивал я – образ материнский,
Её лицо в сознанье проступало.
Так проступает грунт сквозь краски слой,
Или рельефы тел сквозь твёрдый камень.
Потом меня корили, что юна
Мадонна, а Христос в своих годах.
Но разве мыслей чистота – и святость
Не дарят краски свежие чертам,
А телу – гибкость, грацию, упругость? –
Не придают движениям неспешность
И плавность даже в скорби материнской,
Немыслимой?.. Иисус же испытал
Все горести и страхи человека,
И только грех, навязчивый и тёмный
Ему неведом был – и годы
Его коснулись, как и всё земное
Небес касается... Мне кажется теперь,
Что все мои мадонны материнский
Имеют облик. Старое чудит
Порою сердце, ум как брага бродит.
То лаврами себя вознаградит,
То юный пыл в тех давних днях находит.
5.
Отец мой бил меня за то, что я
Учиться не любил, забросил
Грамматику и начал рисовать.
Я помню, разминал я глину,
Играл резцом каменотёса – мужа,
Кормилицы моей. В их светлом доме
Провёл я детство раннее – и прежде,
Чем перьями писать – резцом
Я камень научился резать.
А камень был везде – куда ни глянь:
Жена каменотёса – дочь
Каменотёса же, – я с молоком
Кормилицы впитал любовь
И нежность к ремеслу каменотёсов.
Вот, твёрдость камня учит нас терпенью,
Даёт возможность много передумать,
Переосмыслить, перевоплотить
В своём сознании, пока слои
Сбиваешь с мрамора. Свободней
Себя ты чувствуешь, на досках стоя,
Как бы паря над пропастью без крыльев –
Одним воображеньем... Но во всём
Художник должен быть монументален –
И в радостях летучих, и в скорбях.
И если образ вздумает он древний
Извлечь из тьмы твердеющей времён,
То пусть в уме не сразу, постепенно,
Рождается и возрастает он.
От тесноты сознаньем отсекаем,
На Божий свет являясь по частям,
Он, наконец, предстанет, узнаваем,
Как старый друг приветливым очам.
6.
Спи спокойно, Донателло:
Мрамор брошенный не пуст.
Слышны звуки то и дело
Из его сомкнутых уст.
Спит Давид в громадном склепе,
Не исстукан и не зрим,
Как зерно живое в хлебе,
Мёртвым скульптором храним.
Но живой живому нужен. –
Молоток берёт, резец
Новый скульптор – и разбужен
Бранный отрок, наконец.
За плечом праща из кожи;
Перед боем мой Давид
Напряжённо тих, похоже,
Хоть и буря в нём кипит.
Будет худо великану,
И молва из рода в род...
Может быть, и я восстану –
Скульптор-Бог меня спасёт.
7.
Я во Флоренцию вернулся из Болоньи.
В то время власть была в руках монаха,
Будь то часовня или монастырь –
Везде он обличал и бичевал,
Покуда сам, как лёгкий прах, не взвился
К лазурным флорентийским небесам.
А до того туда летели книги,
Картины мастеров непревзойдённых,
Мандолы, флейты, редкие вещицы.
И с ними знатных горожан досуг
Кружился пеплом, устилая пьяццу.
Не знаю я, что лучше – зло ли,
Которое приносит облегченье?
Добро ли, за которым по пятам
Ступает дьявол? Сколько лет прошло,
А всё я вижу бледное лицо
Монаха у столба. И пламя
Крадётся, льнёт к полам - и отступает
На миг. И страшный крик. И ужас
Оцепененья... Бедный Джироламо!
8.
Вчера хвалил Челлини мой картон
Давнишний, с битвой славной при Кашине.
Что ж, им доволен был я – жалко мне,
Что он исчез. Солдаты в жаркий день
Купались в водах Арно. Вдруг,
«К оружию!» – раздался крик, кричал
Один из флорентийских генералов,
Заметив неприятеля. Тогда
Испуг купающихся мирно охватил,
Солдаты встрепенулись; брызги
Летели в стороны; друг друга на ходу
Толкали воины, к одежде устремившись.
Ещё бы миг – и бранная отвага
Заставила б их лица просветлеть.
Но миг сей не настал ещё – мы видим
Поспешность – не стремительность фигур.
Нередко в мастерской, врасплох захвачен
Желанием схватить резец скорей,
Или перо, – бываю озадачен
Или напуган битвою моей –
С самим собой. Бегу, одежды целы
На берегу, на голове смешон
Венок от солнца; и нагое тело
Как бы во сне. И враг – со всех сторон.
9.
Вчера Асканио купил свечей.
Работать по ночам такая мука!
И жарко от свечи, и по лицу
Стекает пот; и не идёт работа...
Удушлив день, удушлив так же вечер;
Слабеет солнце, за холмы заходит.
Река, как пар, и лодки, словно тени,
Недвижны. Вдруг повеет ветерок –
Всё встрепенётся вмиг – и снова тихо.
И ночь близка. Вот выглянули звёзды,
Блестя, как дёсны без зубов – и мимо
Проходит Старость со свечой в руке,
Как финик, сморщенной. Проходят
Торговки ранние. Скрипит телега;
Везёт товар на рыбный рынок – души
Умерших. Та – хватает воздух ртом,
Та бьёт хвостом; вон та топорщит жабры;
Надутый шар краснеет плавниками
И глазки пялит на меня из груды
Стеклянных рыб... Подобны слизи
Под утро сны... Сверкают их чешуйки, –
Вот весь улов, вот дней моих итог...
10.
Однажды, высмеял я своего
Учителя; он краски клал прилежно
На полотно – так густо, как маляр,
Малюющий направо и налево.
Стучал, как дятел. Я ему сказал,
Что от него мои завяли уши.
Он размахнулся и сломал мне нос
Ударом кулака; сухим печеньем
Мой хрустнул хрящ – и с этих самых пор
Мне говорят, что стало напряжённей
Моё лицо – и более рельефно,
Как камень от работы долота.
Спасибо, мой дружок! Твоя забота
Имеет нрав кулачного бойца.
Ты удружил мне, Пьетро Торриджано!
Мой нос усёк не хуже ты Творца:
Нет совершенства там, где нет изъяна.
11.
На камни море выбросило ската.
Идёт волна в снегу прибрежных пен.
Суставы ломит – поздняя расплата
За красок яд, за сырость папских стен.
Как скорбный скат, в песке полузарытый,
Один лежу, не глядя в небеса,
И вижу мрамор мощного Давида,
И слышу птиц опасных голоса.
В какой простор зовут меня сирены?
Не я ль к кресту, как к мачте пригвождён?
Удар резца, ещё удар – и пены
Всё унесут в морскую даль времён.
12.
Бывают дни уныния; тяжёл
День душный, не идёт работа.
Пустынно в доме, ни детей, ни друга.
Пустынно в мастерской; повсюду
Сметённый мусор, мраморная пыль
На всём; в углу, как из скалы – фигура
Из мрамора печально выступает...
Всё падает из рук; ничто
Не радует, ничто не удивляет...
Но вот – кольнуло, лёгкий холодок
Бежит по позвоночнику; знакомо
Мне это чувство – словно всё в тебе
Преобразилось, ожило, застыло.
Рельефы мира и его черты;
Высоты, пропасти; движенье крови
По венам, мысли светлые его
И думы мрачные – всё, всё тебе подвластно.
Бери резец и лишнее сбивай...
А сам ты далеко, как та планета –
То с Данте в лодке среди скал, то с Тассо
То с Фидием... То с герцогом живым...
Придёт – и, улыбнувшись, скажет:
«Опять ты зубы фавну сохранил?»
2017
