­ЛЕСТНИЦА

«…День уходил за горы,

И черный неведомый Всадник,

Мчащийся вслед за закатом,

Погасил убегавшее солнце

И растворился во мраке,

Уступая дорогу Луне…».

Так начиналась Ночь. Она облизывала пожелтевшие за день леденцы гор, и горы, неприступные горы пели. Это была песня о вечной тайне пространства, о бесконечности мира, о невозможности познать его, не двигаясь с места, его – недоступного, отгороженного от людей. Она манила, она звала подняться, перешагнуть через горы и узнать, наконец, что же, в конце концов, находится там, за ними, ибо этого не знал никто. Быть может, там – болото, болото без конца и без края, в котором человек сможет жить спокойно и долго, мучительно долго, а может, – мир тысячи солнц, в котором он, вдохнув один единственный раз сухой, чистейший раскаленный воздух, моментально сгорит… Горы пели, а люди… люди, как обычно, спали.

 

Он сидел неподвижно и слушал, сложив на коленях узловатые руки с длинными, тонкими, сухими пальцами Музыканта.

Когда-то эти пальцы творили чудеса. Он играл – и в засушливое лето на площадях города вырывались из-под земли прекрасные фонтаны с прозрачной ключевой водой, а в трескучие январские морозы бумажные обои на стенах его дома покрывались зеленой листвой, расцветали удивительными благоухающими цветами, и птицы, нарисованные на них, взлетали с оживших ветвей и вылетали в открытые окна, неся с собой весенний свет и тепло, и завораживая окрестности дивным пением. Он играл – и исчезали конфликты и междоусобицы. Он играл – и люди становились добрее друг к другу. Он играл – и они называли его Творцом.

Но все это было когда-то. Он не помнил – когда. Он был стар. Очень стар. И клавиши его инструмента давно уже покрыла тяжелая пыль вечности. Он забыл, когда прикасался к ним в последний раз. Он просто сидел и слушал музыку гор. Музыку, написанную много лет назад. Свою музыку. Ведь это он, именно он – первый – услышал когда-то призывный голос издалека, оттуда, где белые шапки гор сливались с белыми облаками, это он – первый – поведал об этом людям, это он – единственный – посвятил всю свою жизнь мечте, мечте, которой, увы, не суждено было сбыться. Он играл. Играл каждый день. Играл много лет. Играл – и под его пальцами рождалась музыка невиданной силы и мощи. Он играл – и горы меняли свои очертания, выстраивались в определенном порядке, и сами становились музыкой, и пели каждую ночь. Но они не становились ниже. Они оставались такими же неприступными, и редкие смельчаки, пытавшиеся подняться на них, неминуемо гибли, и с каждым днем их становилось все больше и больше, и люди забыли, что он – Творец, и стали называть его страшным именем – Убийцей.

И он закрыл для всех двери своего дома, и сам перестал выходить на улицу, и клавиши его инструмента с тех пор оставались нетронутыми.

И музыка гор, с годами, стала для всех привычной и повседневной.

 

«…Ночь рассыпала черные волосы

По земным неземным округлостям

И зовет меня зримым голосом

Вызывающей лунной смуглости,

И приковывает мой взгляд,

Чтобы вырвать меня, как из плена,

На безбрежный простор Вселенной

Из твоей утробы, Земля…» –

– беззвучно шептали губы Поэта, и глаза его, не мигая, смотрели туда, где в черном звездном небе, меж двух – самых высоких – горных вершин, неподвижно стояла в зените Луна, освещая их голубоватым призрачным светом, и в лучах этого света, накатываясь – волна за волной – мощными полифоническими аккордами, стекала на землю волшебная музыка гор.

Он не знал, когда и кем была написана эта музыка. Он был молод. Очень молод. Но когда он читал стихи или просто обращался к людям, голос его – удивительный голос поэта – проникая в сознание, заставлял их забывать обо всем: о тяжком труде, и о хлебе насущном, о неразрешимых проблемах и нескончаемой веренице повседневных забот… – и тогда они, готовые в любой момент бросить все и идти за ним куда угодно, называли его Пророком. Ибо талант его и дар убеждения – убеждения, рожденного убежденностью собственной – не ведал границ. Он был молод, очень молод, но уже твердо знал, что должен сделать. Знал!.. потому что сегодня – именно сегодня, здесь и сейчас – Ночь открыла ему, наконец, его предназначение.

 

«…Луна, особенно бледная,

Сабинянкой метнулась в небе,

Черный неведомый Всадник,

Дико вокруг озираясь,

Черного вздыбил коня…

Так начиналась последняя ночь…».

Музыки не было. Горы молчали. Молчали уже давно. И напрасно глядел он, вот уже которую ночь, на клавиши своего инструмента, и напрасно ждал, что она придет. Вместо нее вползала в напряженные уши гнетущая, тревожная тишина. И когда, впервые за много лет, он взялся за ручку входной двери и, собрав в кулак всю свою волю и уходящие силы, открыл ее, эта тишина взорвалась… Горы не пели – нет!.. Горы стонали и плакали.

Он вышел на улицу – и яркий свет множества факелов, рассыпанных по склонам гор, ослепил его... Люди строили лестницу… Их было много – сотни, тысячи, десятки… сотни тысяч… И в едином порыве, в едином уверенном ритме, вгрызались они, вырубая ступени, в тело плачущих гор – в, когда-то неприступную, спрессованную миллионами лет, но организованную в гармонию силою его гения, горную твердь – и поднимались все выше и выше… И ритм этот рождался из удивительных стихов, которые читал чей-то голос… без остановки… без перерыва… Он раздавался откуда-то сверху, и, усиленный горным эхом тысячекратно, был слышен повсюду.

– Остановитесь!.. Что вы делаете?.. Остановитесь, безумцы! – крикнул старик, но его никто не услышал. Чудовищный миллионорукий молот продолжал ритмично стучать, созидая неизвестно что и, в тоже время, круша и уничтожая все, что было создано Музыкантом за его слишком долгую и, как казалось ему в этот момент, совершенно бесполезную жизнь. Уничтожая Гармонию.

Он бросился к инструменту, еще не зная сам – зачем: то ли для того, чтобы остановить это безумие, то ли для того, чтобы помочь. Он поднял руки, взмахнул ими, чтобы ударить по клавишам, чтобы разбудить их совершенно невероятным, фантастическим аккордом, но пальцы его – всегда созидавшие и совершенно не способные создавать музыку разрушения – остановились, – словно наткнулись на непреодолимую преграду, – так и не коснувшись многолетнего серого слоя пыли.

Он был стар. Очень стар. Но он не знал… совершенно не знал, что должен сделать. А над землей все звучал уверенный, вдохновенный, завораживающий голос Поэта. И он пошел… пошел на этот голос, с трудом продираясь сквозь все прибывающую толпу, но, сбитый с ног, нелепо взмахнув руками, упал под ноги поднимающихся по лестнице людей.

И вот тогда – распластанный на каменных ступенях, вдавливающий в них свое слабое, иссохшее за годы затворничества, тело, словно для того, чтобы стать самому одной из ступеней этой гигантской лестницы, не замечающий множества ног, ступающих по нему и поднимающихся все выше и выше – он услышал музыку, музыку этой лестницы, музыку, которую пытался написать всю свою жизнь, почувствовал ее тревожный, вибрирующий, резонансный ритм… Услышал… почувствовал… и ужаснулся.

А голос, убежденный и убеждающий голос Поэта продолжал звучать. Он звучал, и когда обе вершины вспыхнули ослепительным светом, и черное небо стало багровым, он звучал, когда лавина кроваво-красного снега понеслась вниз, вбирая в себя трепещущие огоньки факелов, рассыпанные по склону… и лишь когда раскаленные горы навсегда поглотили город, над остывающей землей наступила мертвая тишина.

 

«…Ночь была бесконечной,

Черной и непроглядной,

Словно неведомый всадник,

На стременах поднявшись,

Горы, луну и звезды

Черным накрыл плащом…».