Ересь у врат Тангейзера
Когда-то небо было синим, что слезились глаза,
а пшеничные поля под ним - золотыми,
и волны,
с тихим и сухим шорохом,
убегали за горизонт,
и ветер уносил этот зной дальше в степи.
Это было в старом мире, с домиком на холме,
возле которого тополь серебрился утренней листвой.
И до города нужно было добираться на перекладных,
а обратно - пешком, до ночи, до поющих в чабреце сверчков,
пытаясь поймать на камеру смартфона
последние алые отблески заходящего солнца,
разлитые по засыпающему пшеничному полю.
И светлое окошко впереди было маяком,
и я прибавлял шаг, чтобы подняться скорее по тропинке,
перемахнуть через три ступени и крикнуть радостно в дверь:
Милая, я дома!
В новом мире ты спишь и видишь сны под тополем,
а моё тело давно уже растащили во́роны,
да и тополь сожгли лихие люди с севера,
просто потому что
убивать и сжигать им было весело.
Просто потому что синее небо и золотое поле
непонятное для них что-то и не родное,
которое легче стереть и сжечь, да только
я пшеничное поле, и мне приходится питаться их кровью.
Я сожжённое поле, что становится на закате красным,
и мои волны уносят в далёкие степи запах гари,
и подбитые танки и убитые в бою солдаты
погружаются каждую ночь в землю благодатную.
Чтобы потом, дождавшись от неё прощения,
спелой, золотой пшеницей стать под синим
небом.
Как же
я скучаю и тоскую по тому старому миру,
в котором я по ступенькам взбегал
и кричал тебе, ждавшей у окна:
Я вернулся, милая!
