Ересь у врат Тангейзера

Когда-то небо было синим, что слезились глаза,

а пшеничные поля под ним - золотыми,

и волны,

с тихим и сухим шорохом,

убегали за горизонт,

и ветер уносил этот зной дальше в степи.

Это было в старом мире, с домиком на холме,

возле которого тополь серебрился утренней листвой.

И до города нужно было добираться на перекладных,

а обратно - пешком, до ночи, до поющих в чабреце сверчков,

пытаясь поймать на камеру смартфона

последние алые отблески заходящего солнца,

разлитые по засыпающему пшеничному полю.

И светлое окошко впереди было маяком,

и я прибавлял шаг, чтобы подняться скорее по тропинке,

перемахнуть через три ступени и крикнуть радостно в дверь:

Милая, я дома!

 

В новом мире ты спишь и видишь сны под тополем,

а моё тело давно уже растащили во́роны,

да и тополь сожгли лихие люди с севера,

просто потому что

убивать и сжигать им было весело.

Просто потому что синее небо и золотое поле

непонятное для них что-то и не родное,

которое легче стереть и сжечь, да только

я пшеничное поле, и мне приходится питаться их кровью.

Я сожжённое поле, что становится на закате красным,

и мои волны уносят в далёкие степи запах гари,

и подбитые танки и убитые в бою солдаты

погружаются каждую ночь в землю благодатную.

Чтобы потом, дождавшись от неё прощения,

спелой, золотой пшеницей стать под синим

небом.

 

Как же

я скучаю и тоскую по тому старому миру,

в котором я по ступенькам взбегал

и кричал тебе, ждавшей у окна:

Я вернулся, милая!