Последний бой

Стрелять в чью-то голову наповал – это рок.

Сначала кровь к щекам приливает, потом холод.

Белым обездвиженным пальцем жмёшь на курок,

забывая, что ещё молод,

и столько разного у тебя впереди,

но сейчас твоё впереди разлетится с чужими мозгами…

И никого ты не сможешь уже убедить,

что это был твой главный личный экзамен

на силу и принцип, на правду и преданность вере,

потому что ты точно знаешь, что вот этот расколотый череп –

не человеческие плоть и кость,

а дерьмо и пластик…

И не убьёшь его, даже прошив насквозь,

но наручники уже впились в запястья,

и жизнь твоя, как несорванная виноградная гроздь,

высохнет, осыплется, скукожится в жалкий хлястик,

а сам ты – дебютант, не прошедший кастинг,

истлеешь в памяти даже бесплатного адвоката, –

нет у него стимула сомневаться: все, кто стреляют первыми, виноваты.

 

Но ты не сам придумал себе эту роль –

бойцовский пёс, а не пудель.

И пусть остынет кровь, затромбируется в каждом сосуде,

как беспросветная концентрированная боль, –

обратной ни баллистической, ни жизненной кривой уже не будет.

 

И даже сероглазая медсестра,

крепкий орешек Кира,

которую ты прижимал к себе до утра,

вычеркнув из сердца ваше лучшее вчера,

отведёт глаза, когда тебя поведут конвоиры,

ведь не дело это – стрелять в своего командира.

 

Кто был прав, кто не прав, рассудит бог,

если он всё-таки есть. Или вечность.

А пока тебя греет то, что чья-то дочь, рождённая в чужой вере,

трогательная и покорная, как овечка,

которую ты прикрыл собой,

чудом вырвавшись из ада и перебравшись на другой берег,

однажды снимет хиджаб,

наденет платок, как у местных баб,

красный-цветастый или пронзительно голубой,

зайдёт в твой храм –

неважно, будет Пасха или Ураза-байрам, –

опустит смородиновый взгляд, что-то странное пролепечет…

И поставит свечку.

За тебя.

И за твой последний бой.