Барак

Я допиваю бессонницы сладкий яд.

...В листьях лимонных комочки пушистых цыплят.

Осень отходит, в коньяк собирая тепло

тусклого солнца. Зима защищает диплом:

белые тапочки шьёт на заказ ноябрю,

гонит иголку по телу домашних брюк.

Тётка ворчит: обрывается нитка. И мел

чертит ограду на ткани всему, что имел

я - человек, ожидающий свой приговор.

Без конфискации здесь не казнят никого.

Тётка не знает про волос и меч над Дамоклом.

Голос прокурен у деда; ругается: крыша промокла.

Капли на стенах - загадки столетья хранят.

 

Я допиваю бессонницы сладкий яд.

...Русская печка. Солдатики, смирно! Равняйсь!

Дед поднимает щеколду, счищает грязь.

Уголь бросает, разносит его кочергой.

Пламя танцует и греет с водой ключевой

выварку, таз и ведёрко - помыться чтоб.

За шифоньером у деда заныкан штоф.

"Зингер" старается, тётка за дверью следит.

Там, у соседей напротив - гулянка. Эдит

или Эдита. Пиаф или Пьеха. Провал

в памяти девичьей. Кот "Комсомолку" порвал.

В речи у деда всё меньше "хороших" фонем:

значит, успел незаметно "пройти" шифоньер.

 

Так устаканилось время и так повелось:

в тысяча первом колене срывают злость

люди в землянках, палатках, бараках, элитных домах.

Тётка - на "Зингере" мать вспоминает, и - ах,

как же ей хочется тряпкой погладить кота!

Дед просвещается: к уху - динамик, а там

хрипы. Хотя иногда пробивает Мирей.

Но не надолго: динамик - в расход. Из дверей

вылетел кот, а за ним - перепало и мне:

доли нелёгкой отведать в отцовском ремне.

 

... Так закаляется молодость. Странно: с тех пор

я обожаю всё острое: нож и топор,

перец, приправы, и клин, вышибающий клин;

розы. И розги, которыми - нет, не секли, -

только пугали, когда возвращалась домой

после полуночи. Где-то вращается мой

спутник. Идёт совещание вот уж три дня.

 

Я - на иголках.

 

А яд - допивает меня.