Гамлет Бориса Леонидовича Пастернака

Гамлет

 

Гул затих. Я вышел на подмостки.

 

Прислонясь к дверному косяку,

 

Я ловлю в далеком отголоске,

 

Что случится на моем веку.

 

На меня наставлен сумрак ночи

 

Тысячью биноклей на оси.

 

Если только можно, Авва Отче,

 

Чашу эту мимо пронеси.

 

Я люблю твой замысел упрямый

 

И играть согласен эту роль.

 

Но сейчас идет другая драма,

 

И на этот раз меня уволь.

 

Но продуман распорядок действий,

 

И неотвратим конец пути.

 

Я один, все тонет в фарисействе.

 

Жизнь прожить — не поле перейти.

 

 

 

1946 год. Борис Леонидович пишет стихотворение «Гамлет». Но пишет его от имени Юрия Живаго. Точнее даже не так, - авторство Пастернак отдаёт Юрию Живаго. Почему же именно «Гамлет», и почему именно это стихотворение открывает заключительную главу романа, состоящую из 25 стихотворений?

 

Всё не случайно. Всё просто и в то же время необыкновенно сложно.

 

Во-первых, трагедия Шекспира «Гамлет» вне времени. Затронутые Уильямом вопросы всегда волновали и будут волновать человечество. Пастернаку принадлежит один из лучших переводов истории о принце Датском. Борис Леонидович, конечно же для того, чтобы максимально точно перевести на русский язык мысли Шекспира, титанически потрудился, досконально и глубинно проанализировав текст. Начиная с «Гамлета» поэтическую главу романа, Пастернак как бы соглашается с утверждением Шекспира «Вся жизнь - игра, а люди в ней - актёры». Главный герой романа, Юрий Андреевич, задаётся гамлетовскими вопросами, его терзают те же мучительные сомнения при выборе пути. И с этой точки зрения, строка «Гул затих. Я вышел на подмостки» метафорична.

 

Но не ограничивается данным взглядом и прочтением.

 

Роль Гамлета всегда считалась и считается если не самой сложной, то одной из. Чтобы передать состояние Шекспировского Гамлета, актёру нужно вжиться в образ, пропустить через себя все переживания, сомнения, думать и чувствовать, как он, мучиться, стоя перед выбором, и, в конце концов, сознательно пойти на гибель и безвестность. Поэтому «Гул затих. Я вышел на подмостки» — это и про актёра, которому через мгновение нужно выйти под свет софитов, под пристальные взгляды через бинокли, один на один с толпой и своим одиночеством. Эти слова можно отнести и к Юрию Живаго, и к самому автору, который прекрасно знал, что будет после публикации романа, знал, что ему не простят написанной правды, поэтому он и говорит,

 

Прислонясь к дверному косяку,

 

Я ловлю в далеком отголоске,

 

Что случится на моем веку.

 

 

 

Вот оно - «ловлю в далёком отголоске, что случится на моём веку». Сомнения, мучительные сомнения, стоя у черты, перешагнув которую, вернуться и что-то исправить будет невозможно. Замирает на мгновение весь мир. Пастернак двумя словами нарисовал и оглушительную тишину, и предшествующий ей гомон беспорядочный, и одиночество того, кто стоит перед выбором, хотя на самом деле всё давно предопределено. И слово «гул» не случайно. Как-то не вяжется оно с театральной обстановкой, да? Но подмостки — это ведь ещё и помост, который сооружали на площади для выступлений уличных артистов. И вот там, на площади, именно гул толпы и предшествовал представлению, и косяк дверной имел место быть.

 

Есть ещё одна интерпретация. «Прислонясь к дверному косяку, я ловлю в далёком отголоске, что случится на моём веку» - эти слова мог сказать и сам Пастернак. А косяк дверной — проём двери на его даче. Вообще, чтобы понять стихотворение, надо хорошо знать время, в которое оно написано. Сложное, послевоенное время. Диктатура власти накладывает свою лапу и на творчество, указывая как писать стихи, прозу, как снимать фильмы, ставить спектакли, сочинять музыку. В сороковые годы под пристальный цензор власти попали все: поэты, композиторы, сценаристы, режиссёры.

 

И это не на словах, не при личной беседе - нет! Великая и могучая коммунистическая партия запускает в свет ряд постановлений. Например, в постановлении "О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению” есть такие слова: "...советский театр может выполнить свою важную роль в деле воспитания трудящихся только в том случае, если он будет активно пропагандировать политику советского государства, которая является жизненной основой советского строя." или вот такие: "ЦК ВКП(б) считает, что Комитет по делам искусств ведет неправильную линию, внедряя в репертуар театров пьесы... низкопробной и пошлой зарубежной драматургии...: "Убийство мистера Паркера" Моррисона, "Опасный возраст" Пинеро, "Круг" и "Пенелопа" Могэма, "Мое кафе" Бернара, "Пыль в глаза" Лабиша и Делакура, "Гость к обеду" Кауфмана и Харт, "Знаменитая Мэри" Дюрана, "Корсиканская месть или причуды дядюшки" Ожье и Сандрои др."

 

(Постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) "О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению" 26 августа 1946 г. № 272. п. 7г — О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению стр. 591) (ссылка на др источник запрещена)

 

Или вот выдержка из постановления "Об опере «Великая дружба» В.Мурадели”: "ЦК ВКП(б) считает, что опера "Великая дружба" (музыка В.Мурадели, либретто Г.Мдивани), поставленная Большим театром Союза ССР в дни 30-й годовщины Октябрьской революции, является порочным как в музыкальном, так и в сюжетном отношении, антихудожественным произведением... Композитор не воспользовался богатством народных мелодий, песен, напевов, танцевальных и плясовых мотивов, которыми так богато творчество народов СССР ...Исторически фальшивой и искусственной является фабула оперы, претендующая на изображение борьбы за установление советской власти и дружбы народов на Северном Кавказе в 1918–1920 гг. Из оперы создается неверное представление, будто такие кавказские народы, как грузины и осетины, находились в ту эпоху во вражде с русским народом, что является исторически фальшивым, так как помехой для установления дружбы народов в тот период на Северном Кавказе являлись ингуши и чеченцы... Еще в 1936 году, в связи с появлением оперы Д.Шостаковича "Леди Макбет Мценского уезда", в органе ЦК ВКП(б) "Правда" были подвергнуты острой критике антинародные, формалистические извращения в творчестве Д. Шостаковича и разоблачен вред и опасность этого направления для судеб развития советской музыки. "Правда", выступавшая тогда по указанию ЦК ВКП(б), ясно сформулировала требования, которые предъявляет к своим композиторам советский народ..." Ну и так далее (здесь была ссылка, но...)

 

Но, пожалуй, самым гневным и в ещё большей степени уродливым было постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) "О журналах "Звезда" и "Ленинград":

 

"Предоставление страниц "Звезды" таким пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко, тем более недопустимо...Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой...Ленинградский горком ВКП(б)...предоставил возможность чуждым советской литературе людям, вроде Зощенко и Ахматовой, занять руководящее положение в журналах...

 

ЦК ВКП(б) постановляет:

 

...выправить линию журнала и обеспечить высокий идейный и художественный уровень журнала, прекратив доступ в журнал произведений Зощенко, Ахматовой и им подобных. ...прекратить издание журнала "Ленинград"...» (здесь была ссылка, но сказали - низя)

 

В тот же период времени достаётся и Пастернаку на орехи. В чём только его не обвиняли. Александр Фадеев, сосед по даче в Переделкино и недавний друг(?) ли приятель, в своём выступлении на президиуме правления союза писателей в 1946 году, пребывая на тот момент в должности генерального секретаря союза писателей, обвинил Пастернака в "чуждом советскому обществу идеализме" и в уходе "в переводы от актуальной поэзии в дни войны". Борис Леонидович действительно много переводил: Шекспир, Рильке, Байрон, Шелли, Верлен, Ганс Сакс, Гете, Шиллер, Петёфи, Китс, Бараташвили, Яшвили, Табидзе, Кальдерон, Словацкий, Лесьмян. Переводы Пастернака — это не бездушное "слово в слово", это самостоятельное произведение. Кстати, в этом плане очень схожи переводы Пастернака и Анненкова, которого Борис Леонидович считал своим учителем и крайне удивлялся, и возмущался, что о данном факте нигде и никогда никем не упоминается. Вот что писал Пастернак О. М. Фрейденберг: «Но как мне рассказать тебе, что этот Фауст был в жизни, что он переведен кровью сердца, что одновременно с работой и рядом с ней были и тюрьма, и прочее, и все эти ужасы, и вина, и верность» (январь 1954 года). Вообще, переводы Бориса Леонидовича — отдельная тема, о них можно и необходимо говорить много, но ещё более необходимо их читать. но сейчас о «Гамлете», я и так постоянно ухожу то в одну, то в другую сторону, но иначе невозможно, потому как «Гамлет» — не только исповедь поэта, но и его горечь по тем, кто был рядом, кто жил в то нелёгкое время, кого ломали, но так и не смогли сломать, даже уничтожив плоть, ибо стихи, как и рукописи, уничтожить невозможно.

 

Пастернак и Фадеев, скорее всего, познакомились ещё в 20-е годы. В то время Фадеев написал роман «Разгром», благодаря которому стал популярным писателем и одним из организаторов Российской ассоциации пролетарских писателей. В 1946 году Фадеев издаёт роман «Молодая гвардия». Но газета «Правда» опубликовала на главной странице разгромную критическую статью, пеняя писателю отсутствие в романе руководящей роли партии в партизанской войне. В 1951 году роман со всеми поправками, а проще говоря, переделанный в угоду, издали, и именно в таком виде его изучали в школах, именно в таком виде «Молодая гвардия» получила статус классической советской литературы.

 

Илья Эренбург в своей книге воспоминаний «Люди. Годы. Жизнь» рассказывает, как Фадеев, которого он иронично называл «смелым, но дисциплинированным солдатом», как-то вскоре после обвинительной речи почти силой затащил его в кафе, где, подогревшись коньяком, спросил: «хотите послушать настоящую поэзию?..» и начал безостановочно читать стихи Пастернака.

 

А в 1948 году Фадеев настоял на уничтожении всего тиража избранных произведений Бориса Леонидовича и настучал в ЦК ВКП(б), мол, вступление вредное (с идеологической точки зрения), а заключительное стихотворение «Свеча горела» - о, ужас(!) - ахматовщина явная, да и год написания 1946. А как раз в этом году и вышло постановление коммунистической партии о запрете публиковать Ахматову. Фадеев отреагировал.

 

Пастернак как-то беззлобно и удивительно отстранённо, я бы даже сказала несколько иронично и с жалостью отзывался о своём соседе по даче, который, кстати, не единожды помогал Борису Леонидовичу решать жизненные вопросы:

 

«Фадеев лично ко мне хорошо относится, но, если ему велят меня четвертовать, он добросовестно это выполнит и бодро об этом отрапортует, хотя и потом, когда снова напьется, будет говорить, что ему очень меня жаль и что я был очень хорошим человеком».

 

Конечно же, и Александр Фадеев, — жертва того злополучного времени, «то и дело противоречил себе». Но неизвестно, кто и как повёл бы себя в тех непростых, мягко говоря, условиях. Фадеев застрелился в 1956 году, оставив предсмертную записку: «Не вижу возможности дальше жить, так как искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии и теперь уже не может быть поправлено». А Пастернак отреагировал стихотворением «Культ личности забрызган грязью...».

 

Ещё один прислужник «полиции нравов», борец за «правое дело», да просто завистник, Алексей Сурков, писал о реакционном отсталом мировоззрении Пастернака, которое «не может позволить голосу поэта стать голосом эпохи». Из воспоминаний Александра Ревича: «Пастернаку Сурков ничего не прощал, а главное - не прощал гениальности, того, чего понять не мог. Травле Пастернак подвергался часто. В одной из своих газетных статей А.Сурков даже цитату из пастернаковских стихов умышленно исказил, придав ей опасный политический смысл. В те времена громили журналы "Ленинград" и "Звезда". Особенно досталось Анне Ахматовой и Михаилу Зощенко. Не обошли и Пастернака. Его перестали печатать, запретили публичные выступления.»

 

Вот в такой «дружелюбной» обстановке Пастернак писал роман «Доктор Живаго», в такой обстановке Юрий Андреевич, главный герой романа, писал стихотворение «Гамлет». Первоначально оно выглядело вот так:

 

Вот я весь. Я вышел на подмостки.

 

Прислонясь к дверному косяку,

 

Я ловлю в далёком отголоске

 

То, что будет на моём веку.

 

Это шум вдали идущих действий.

 

Я играю в них во всех пяти.

 

Я один. Всё тонет в фарисействе.

 

Жизнь прожить — не поле перейти

 

Этот вариант написан в феврале 1946 года. «Высокая драма с трагическим звучанием» - так определил основную мысль этого стихотворения иеромонах Иов. А в окончательной редакции Пастернак вводит евангельский текст, приправляя эту идею "горечью Гефсиманской ноты".

 

На меня наставлен сумрак ночи

 

Тысячью биноклей на оси.

 

Если только можно, Авва Отче,

 

Чашу эту мимо пронеси.

 

Каждая строка — целая поэма. «На меня наставлен сумрак ночи тысячью биноклей на оси». Сумрак ночи, да ещё и наставлен — словно дуло пистолета, да? А сумрак ночи — атмосфера в стране, жуткая, глупая, если угодно, атмосфера, полная бесправия, угнетающая и убивающая и в переносном, и в прямом смысле. И сумрак наставлен тысячью биноклей на оси... бинокли на оси - снайперский прицел на автомате...

 

Знаете, у меня вот такая картинка нарисовалась: стоит Борис Леонидович ночью в проёме двери своей дачи в Переделкино, с которой сроднился и сросся в последнее время, смотрит в небо звёздное, а мысли у него..., а предчувствие у него...ох-ох-ох...чернее ночи этой, и даже звёзды..., и бинокли наставлены — соглядатаи и доносчики, чинуши от литературы, цензоры, критики, "друзья" бывшие... И знает Борис Леонидович наперёд весь расклад. Знает, что не простят ему Юрия Андреевича. Ни за что не простят.

 

В этих четырёх строках Пастернак словно раздвигает границы: сцена - мир, тьма.

 

Так о чём же он просит Бога в следующих строках? Какую чашу пронести? И почему вдруг "Авва Отче"?

 

Сомневается ли он в том, что нужно писать роман и публиковать? Уверена - ни на йоту не сомневается. Так какие же сомнения и страхи одолевают его?

 

Много чего написано про этот роман, много интерпретаций, наверно, каждая из них имеет право быть.

 

Но я прочла здесь следующее: Пастернак всегда прямо и открыто высказывался. Он, наверное, единственный писатель в СССР, кто не подписал петиции о смертной казни целой группы большевиков-интеллигентов в 1937 году, на него был собран материал, достаточный для «десяти лет без права переписки», Сталин говорил о нём «Оставьте этого юродивого в покое». Конечно же, Борис Леонидович ждал, что и за ним могут прийти в любую минуту. Он сам говорил, мол, за другими приходят, почему за мной не могут прийти. Но репрессии не коснулись его. Почему? Ну, это совсем другая тема, довольно объёмная и по-своему интересная. А он по данному поводу очень сильно переживал, страдал, потому что мучительно было осознавать, что он на свободе, в то время как другие сидят. Это стало причиной кризиса.

 

Но Пастернак даже не подозревал, что сам стоит почти на краю бездны.

 

Он писал прозу, переводил Гёте, Шекспира, переводил грузинских и словацких поэтов. Стихов не было. И только в начале сорок первого года кризис миновал. Он стал иначе ощущать жизнь, иначе воспринимать окружающий мир, иначе мыслить, и стиль его, конечно же, претерпел глубочайшие изменения, стал абсолютно другим. Возможно, причиной послужил его переезд на дачу в Переделкино. Именно там Борис Леонидович написал цикл стихов с одноимённым названием «Переделкино». В 1943 году поэт, после поездки на фронт, пишет очерк «В армии», стихотворения «Ожившая фреска», «Весна», «Смерть сапёра», которые, как и цикл «Переделкино», вошли в сборник «На ранних поездах».

 

Весна сорок пятого вместе с радостью победы в войне принесла ложные предвестия свободы, неоправданные надежды на обновление общества, но и желание высказаться об эпохе, о себе... И именно тогда, в сорок пятом, Пастернак начинает титанический труд - берётся за роман, чтобы описать исторический облик России за последние сорок пять лет.

 

Он пишет роман десять лет. И вот в 1956 году поставлена последняя точка. Роман разослан друзьям, отправлен в редакцию журнала «Новый мир» и.… тишина. Редакция молчит. «Мы ждали взрыва» - так вспоминала Анна Андреевна Ахматова. И лишь в ноябре 1957 года грянул гром - роман напечатали... на итальянском. А уже через пару лет перевели на двадцать четыре языка.

 

«Доктор Живаго» ...Живаго - почему? А потому что живаго — это живой, но в родительном падеже, на древнерусском.

 

Евангелие от Матфея: «Симон же Петр, отвечая, сказал: Ты еси Христос, Сын Бога Живаго». «Смерти не будет» - одно из первых названий, романа, потому что роман этот о преодолении смерти. И не случайно Пастернак финальной главой делает стихи Юрия Живаго. Смерть Юрия - не финал, не конец романа и не конец жизни его главного героя. Стихи Юрия Живаго, как и весь роман, — это ключ к бессмертию, это преодоление страха смерти и радость от осознания данного факта.

 

И не случайно заключительная стихотворная глава начинается стихотворением «Гамлет», пожалуй, наиболее значительным для романа, словно виза на вечность.

 

Так вот, про чашу. Упоминание о ней есть и в первом стихотворении главы, и в заключительном. Но если в «Гефсиманском саду» чаша — это Голгофа, осознанное мученичество, приношение себя в жертву ради искупления и бессмертия, то в «Гамлете» она символизирует непредотвратимость судьбы страдающей и кающейся христианской личности: «Если только можно, Авва Отче, Чашу эту мимо пронеси».

 

Такие же муки испытывал Иисус в последнюю ночь в Гефсиманском саду. Сомневался, пусть на мгновение, но сомневался, и просил «Авва Отче! всё возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня; но не чего Я хочу, а чего Ты» (Евангелие от Марка)

 

Эти два стихотворения очень тесно связаны, как, впрочем, и весь цикл, но эти два особенно. Для Бориса Леонидовича шекспировский Гамлет — «драма высокого жребия», «драма долга и самоотречения». И тема «Гамлета» - неотвратимость крестного пути, как залога победы над смертью.

 

Но Пастернак не сразу пришёл к строке «Если только можно, Авва Отче, Чашу эту мимо пронеси». Вообще, выражение данное имеет свою историю. А дело было так: Иисус говорил на арамейском языке, а на греческом абба (ударение на последний слог), абба, го патер — это означало отец, и абба (на арамейском) и го патер (на греческом), го патер - семейное, уважительное обращение. Иисус же употреблял только АББА, в то время как у евреев мысль о Боге, как об Отце не культивировалась, Иисус же напротив постоянно концентрировал на этом внимание. Ну и когда апостолы рассказывали об Иисусе Христе грекам, после вознесения, разумеется, то возникали трудности с переводом, потому как просто взять и перевести АББА на греческое ПАТЕР они никак не могли. Нет, перевести-то они могли бы, но при этом потерялось бы любимое слово Иисуса. Вот и говорили они — АББА ГО ПАТЕР, то есть по нашему АВВА, ОТЧЕ. Вот так и появилось, и укрепилось это обращение.

 

Так вот, в первоначальном варианте, состоящем из восьми строк, евангельская нотка была лишь аллюзией, лексемой «фарисейство», да и главная тема звучала иначе:

 

Вот я весь. Я вышел на подмостки.

 

Прислонясь к дверному косяку,

 

Я ловлю в далеком отголоске

 

То, что будет на моем веку.

 

Это шум вдали идущих действий.

 

Я играю в них во всех пяти.

 

Я один. Все тонет в фарисействе.

 

Жизнь прожить - не поле перейти

 

Но затем Пастернак заменяет «шум вдали идущих действий» на «гул», и в «далёких отголосках» слышится драма, фатализм. И хотя только предстоит и пройти, и прожить, и сыграть, но всё уже предопределено. А вот что это — судьба, заставляющая играть чуждую ему роль, или же предназначение. Всё закономерно: трагедия, горечь, скорбь...И на смену шекспировскому Гамлету, уверенно исполняющему волю Призрака, приходит Иисус. Надо сказать, что Борис Леонидович прекрасно знал Писание. Идея создания евангельского цикла стихов появилась у него ещё в 20-е годы. Но, разумеется, стихотворение «Гамлет» не о Христе. Пастернаковский, или как его ещё порой называют — русский Гамлет, — это подведение итогов всей жизни, это противостояние, бунт, если угодно! Да, именно бунт. Ведь Борис Леонидович изначально принял революцию, поверил в осуществление мечты о жизни чистой, мужественной, которая позволит людям услышать, звучащий в них «голос жизни». Но чуда не случилось. Ни о какой свободе и справедливости не было и речи, никакого намёка на гуманизм и не существовало. Все обещания остались пустым звуком, а на деле - новая кабальная власть, уничтожающая личность. А Борис Леонидович сделал свой главный выбор - послал к чертям официальное, так сказать, искусство в обмен на внутреннюю свободу и «созвучие Божьему Завету».

 

Гамлет Пастернака — трагедия, безусловно, но здесь всё иносказательно: театр - драма - артист = мир - жизнь - герой. И Бог - всему судья. И Гамлет не просит у него лучшей участи, нет. Он обращается с мольбой дать ему силы, чтобы не сломаться, чтобы дойти до конца и быть уверенным в правильности сделанного выбора. Эдакая укоренившаяся, плотная горечь потаённого, а скорее фатального, страдания, о котором говорят спокойно, как о факте, без заламывания рук и игры на публику. Спокойно. С достоинством. Гамлет Пастернака — любой человек, стоящий перед выбором у точки невозврата.

 

Борис Леонидович — великий мастер Слова. В Гамлете, как и во всех стихотворениях Юрия Живаго, каноны христианства предстают не мумифицированными постулатами, а живыми, вечными, безвременными. Заключительная строка при всей своей простоте и (уже) привычности для нашего уха - глубока чрезмерно. В ней не ответ - в ней вопрос — а что же это такое — жизнь прожить? Мастер Слова и никак иначе. Пастернак соединяет народную пословицу и высокий библейский слог, что даёт в результате естественное, я бы сказала — живое, жизненное ощущение, восприятие и не ставит точки, а наоборот, заставляет задуматься, глубоко задуматься, по-настоящему...

 

Конечно же, драма, конечно же — это и жертва Иисуса, и сделанный им высоконравственный выбор, и его земная трагедия непонимания, незащищённости. Но всё-таки, всё-таки вера в будущее без насилия и жестокости пробивается в каждой строке. И не даром именно этот цикл открывает новое в поэзии - а именно религиозную лирику.

 

Говорят, что поэты предсказывают будущее. Не знаю, как все поэты, но Пастернак - точно. Об этом говорит его последний сборник стихотворений. Одно название чего стоит - «Когда разгуляется», я так поняла, когда пройдут на небе тучи. Как там у него в стихотворении «За поворотом»:

 

 

 

Насторожившись, начеку

У входа в чащу,

Щебечет птичка на суку

Легко, маняще.

 

Она щебечет и поет

В преддверьи бора,

Как бы оберегая вход

В лесные норы.

 

Под нею сучья, бурелом,

Над нею тучи,

В лесном овраге за углом

Ключи и кручи.

 

Нагроможденьем пней, колод

Лежит валежник.

В воде и холоде болот

Цветет подснежник.

 

А птичка верит, как в зарок,

В свои рулады

И не пускает за порог

Кого не надо.

 

За поворотом, в глубине

Лесного лога,

Готово будущее мне

Верней залога.

 

Его уже не втянешь в спор

И не заластишь.

Оно распахнуто, как бор,

Все вглубь, все настежь.

 

Да. Предчувствовал оттепель. И всё же не доверял Борис Леонидович оттепели и грядущей весне. Видимо слишком больно, слишком холодно было лютой зимой

 

Холодным утром солнце в дымке

Стоит столбом огня в дыму.

Я тоже, как на скверном снимке,

Совсем неотличим ему.

 

Пока оно из мглы не выйдет,

Блеснув за прудом на лугу,

Меня деревья плохо видят

На отдаленном берегу.

 

Прохожий узнается позже,

Чем он пройдет, нырнув в туман.

Мороз покрыт гусиной кожей,

И воздух лжив, как слой румян.

 

Идешь по инею дорожки,

Как по настилу из рогож.

Земле дышать ботвой картошки

И стынуть больше невтерпеж.

 

 

 

Стихотворение Гамлет было прочитано в день похорон на могиле поэта Михаилом Поливановым

 

P.S. Хочется сказать тем умникам и уникумам, которые и побудили меня написать данное эссе, назвав Пастернака безграмотной бездарью, высмеяв библейское выражение “Авва, Отче”, да и много чего ещё “удивительного” и “оригинального”, Спасибо. Ибо при написании узнала много нового, прочла много интересного, и ещё раз чуть ближе подошла к прекрасному величию русской поэзии, ещё раз попыталась хотя бы едва прикоснуться к этой дивной птице.

 

НК