Сказ о батюшке Владимире

СКАЗ О ТОМ, КАК БАТЮШКА ВЛАДИМИР СТАЛ ПОПЕРЕК СОВРЕМЕННОМУ ПРОХИНДЕЙСТВУ И ПОЗОРНОЙ ЗАБЫВЧИВОСТИ О ПРЕДКАХ НАШИХ

 

К выходу в свет поэтической книги “Правда о Земле Русской” митрофорного протоиерея, первого помощника архиепископа Екатеринбургского и Верхотурского Викентия, настоятеля Храма Рождества Христова на Уралмаше, отца Владимира Зязева.

 

Это заковыристо-едкое словечко Евгений Евтушенко подслушал на берегу Двины в начале шестидесятых прошлого века. Об этом и написал тогда хлёст-кие стихи,

которые начинались так:

 

Над рекой Двина в леске

Люди вечером в тоске.

Тут собранья популярны,

А не то, что там, – в Москве...

 

Действительно, “В клубе, жарком, словно баня, Раньше бывшем церковью, Подоконники сгибали Бабы многоцентнерно”. А кроме тружениц села, “Вос-седали старики С хитрецой подзудной, звероловы, рыбаки”, да и он – “приблудный”, то бишь поэт, случайно оказавшийся на сельском заседалище. “Кого ждем?” – спросил москвич. Ответили так: “Один крупняк Должен быть из области”. – “Шесть пробило, семь пробило. Крупняка не видно было”.

 

Но вот подъехал. “Двое с ним прибывших юрко Путь ему прокладывали, А сквозь дыры в штукатурке Ангелы подглядывали”. Крупняк встал за широкую гербастую трибуну, которая сникла от его величия. Но идейная и телесная величавость ничуть не помешала взлёту ораторской вдохновенности. “И пошел он вдруг метаться, Всех куда-то звать пытаться. И минут через пятнадцать После всех его атак Стало ясно – да, мастак. Он гремел на самовзводе О пушнине, рыбе, мёде, Ржи, пшенице, огороде. Брал собранье в оборот: “Надо думать о народе!” – Позабыв, что здесь – народ”...

 

Таким, значит, манером. “А щербатый рыбачишко, доставая табачишко под словесный этот вихрь”, подмигнул поэту и усмехнулся: “Знаем их!” И тут же развил мысль дальше: “Что слова? Туман и сумрак Для затмения людей”. Самокрутку в зубы сунул И – как сплюнул: “Прохиндей!”. Поэт полюбопыт-ствовал о смысле заковыристо-едкого словечка, и рыбачишко предельно понятно разъяснил: “Прохиндеи эти, брат, Для народа не творят И не действуют, А затменно говорят, Прохиндействуют”.

 

После клубного сиденья – поэт “Над рекой Двина в леске” пробродил “всю ночь в тоске”. Постигал сказанное и рыбачишкой, и оратором-крупняком. Но вот “набрёл на сельсовет. Там собрался местный цвет. В честь большого прохиндея Прохиндейский шел банкет. В окна слышалась перцовка, Поросёнок-соус-хрен...” Чуть попозже “В “газик” плюхнулась персона, И создался сразу крен. Следом нёс какой-то шкетик Рыбки свеженькой пакетик, Шкурки беличьи жене... В общем, было всё вполне... И умчалось шпарить речи, Проводить с народом встречи, И мурыжить всех людей Существо нечеловечье, В просторечье – “прохиндей”.

 

Как мы уже сказали, случилась встреча известного поэта с”прохиндеем” в начале шестидесятых. Стало быть, полвека с тех пор минуло. И можно было надеяться, что “прохиндейство” – как явление причудливо-фантастическое – канет в Лету, пропадет, исчезнет с лица российской земли. Да только не тут-то было. От того двинского “прохиндея” произошло такое множество “прохиндейчиков”, что никакого числа им нет. Ездют и ездют по Расеюшке, прохиндействуют и прохиндействуют, говорят и говорят “затменно”. Правда, за минувший срок и они ума-разума набрались. По деревням кочуют не всякий день, а только тогда, когда какие-нибудь знаменательные выборы замаячат на горизонте. И уж “собранье в оборот не берут”, не гремят “на самовзводе О пушнине, рыбе, мёде”, а наоборот – все блага земные землепашцам обещают – вплоть до птичьего молока и мяса говяжьего.

Совсем недавно такое нашествие крупняков обнаружилось в губернии Хреновой, в селе Кукуево, что совсем от нас недалече, и, может быть, прошло бы всё шито-крыто, как всегда, да, на прохиндейскую беду, очутился в селении том батюшка Владимир – то ли церковь там новую затеял строить, то ли про-сто пообщаться с кукуевцами заглянул. (Заметим в скобках: дела такие у не-го самые обыкновенные и никак не соседствуют с выборами-перевыборами). Так вот, он-то и увидел нашествие крупняков во всей их красе. А потом, перекрестясь, сел да и написал правдивую повесть, стихами написал, чтобы покрапивнее вышло, чтобы похлеще прошлись острые строчки по спинам и иным местам прохиндействующих крупняков. Не знаем с какого высокого места, – может, с колокольни старой – подсмотрел батюшка, но изобразил лучше некуда. Вот слушайте:

 

“Из губерни Хреновой Во село Кукуево Мчат машины знатные – Цельный, слышь, обоз. В тех машинах следуют Страсть персоны важные, Посмотреть задумали Пшикинский колхоз. В высях тех заоблачных Уж давно мечталося Встать на землю-матушку Твёрдо всей туфлёй, Да пожать мужицкую Руку заскорузлую: Ты, мол, хоть и лапотник, Но российский – свой. Хоть и дере-венщина, Редькою пропахшая, Даже устриц с крабами В жизни не едал, Но к тебе, поверишь ли, Всяк любовью пламенной, Прям за год до выборов, Дюже воспылал...”

 

Сверкающая веренеца машин (как невидаль такую не заметишь!) промчалась по выметенным и выглаженным улицам, и прям-таки к дому культуры. Внешне он куда как лучше двинского клуба, но изнутри штукатурка тоже в дырах, и тоже из них кто-то там выглядывает. Но хитрости русской предела нет. Ловко навесили портреты, куда надо . И полились, шипучие, как шампанское вино, речи важных персон.

 

“Речи все солидые, Просто цицероновы, Благостью наполнены – Песня для души. Вот вчера ведь, кажется, Из дерьма повылезли, А уж смотришь нонеча – Дюже хороши. Взглянешь так, поверхностно, – Вылитый кукуевец. Ажно от трибуны-то вживь навозом прёт. А всмотрись-ко глыбже-то: Нос перстом не чистюет, И слова всё складные, Хоть и шибко врёт...”

 

Врёт, неправду говорит гость заезжий, и за ним которые выступают, тоже врут, неправду говорят, ну да ведь тут они мало виноваты, так уж повелось отчего-то на Руси – правду за версту обходить. Впрочем, всё можно простить им за неохватную любовь к кукуевцам. Ведь еще до выборов с год, а они уже от щедрого сердца столько всего сулят, что и в рай ни в какой торопиться не надо. И в селе Кукуево, в колхозе Пшиковском можно будет крепко зажить по милости отцов родных.

“Те персоны важные, Силы не жалеючи, О народе Божием День и ночь пеклись. Утром перво-наперво, Прямо так в подштанниках, Шасть к окну скорёшенько: Смотрят: как там жисть? Коли что заметили Противународное, Сразу же печалиться, Сразу слёзы лить, И икра любимая Уж безвкусной кажется, И коньяк нисколечко Неохота пить”.

И пока так горевали-печалились крупняки, пока придумывали речи о том, как помочь кукуевцам достичь новых светлых высот, кукуевцы ниоткуда ничего, даже капли, не могли дождаться. “В том колхозе Пшикинском Уж давно спивалася, Маясь от безделия, Сотня мужиков. Всё мечтали, сирые, Хоть об малой помощи Вместо болтологии Да красивых слов. Коровёнки бедные Сдохли все в бескормицу, Что надемократили – пропили давно. И на всё Кукуево лишь коза осталася И в большом обилии... ” (То самое, что не идёт на дно).

 

Но ведь надежда на доброго дядю и тем более на сверхдобрых крупняков – что она только ни сделает с русским человеком. Ну, прежние, да, малость обманули, так ведь эти-то не те! Эти-то водочки с собой привезли, хоть и палёной, зато много, и если раньше приходилось обильно угощать гостей, то теперь высокие гости кукуевцев сами угощают. “Потчуют в обилии, Называют братьями: “Рай земной здесь выстроим, Если мол, пройдем...” – “А уж только станем мы Слугами народными, Тут же, перво-наперво, Всех озолотим. От любви к вам пламенной Сердце разрывается, От забот с печалями хлеба не едим”...

 

Ох, и досталось, достаётся и, надеемся, будет доставаться современным “прохиндеям” от острых, ироничных, бичующих слов батюшки Владимира, которыми, как шкатулка самоцветами уральскими, насыщена стихотворная сказка-быль. Сколько тут остроумия, сколько находок, которым, наверно, порадовался бы и сам Евтушенко. Не малого стоит хотя бы такой эпизод – про хрен, который редьки не слаще: “Помнится, не в давности Одному правителю Люди в телеящике Задали вопрос: “Мол, куды девалися Денежки немалые, Будет ли с кого-нибудь Хоть какой-то спрос?” – Он, ничтоже мудрствуя и не сумлеваяся, Руки сделал в стороны С миной простака, Доложил всем жалобно, Хрен, мол, знает, детушки, Кто казну российскую Обобрал слегка. – Автор извиняется За мыслю крамольную, Но, коль хрен правителю Служит головой, Может, уж и лучше бы, Чтоб кухарка правила? Бабий ум хоть короток, Все ж не хрен какой”.

 

Ох, остро, ох с гоголевским сарказмом, ох с евтушенковской издёвкой, – с обнаженной и горькой правдой да с болью жгучей, беспредельной. И мы тут о боли не вскользь, не заданно, не трафаретно говорим. Сатирическая повесть поэта-священника насквозь пронизана солнечной любовью к людям, земным нашим собратьям, – не по своей охоте обнищавшим кукуевцам, их вожакам, ухитряющимся и на безрыбьи рыбку выудить, и будущим депутатам, и крупнякам губернского уровня, и важным персонам уровня значительно возвышеннее. Чувствуется ощутительно, что автор в протоиерейском оде-янии, вскрывая серьезнейшие недостатки, которых через край накопилось в нашей бедной стране, – в сердце своем любвиобильном молится, молится, беспрестанно молится за героев своих, то бишь за нас с вами; молит Бога, чтобы простил нас за бестолковое непонимание, что творим. – “Ну, а если глыбже-то В душу олигархову Али депутатскую Пристальней взглянуть, Сердце враз от жалости Встрепенется, бедное, И тотчас захочется Аж навзрыд всплакнуть...”

Всплакнем и мы с батюшкой, чтобы после горячих искренних слез испове-даться перед Господом и начать, – наконец-то, начать – жизнь новую, светлую и свободную, от которой корнями, как скрюченными руками, оттягивают нас грехи тяжкие, уродливые. Много их, грехов-то нынешних, но, пожалуй, нет страшней и безжалостней – забвения предков. Ведь, забывая нашу ближнюю и дальнюю родню, мы забываем всё, чем люди жили, что любили и о чем мечтали, и что, как умом ни раскинь, должно составлять жизнь сегодняшней Руси – любовь к Богу, к друзьям и врагам, любовь к родине, к единственной на свете Истине, которую может дать только Господь.

 

В последней главке стихотворной повести есть слова: “Нам, кукуевцам, село, В коем деды жили – Бастион и цитадель, Малая земля, Вот и бейся за нее, Силы не жалея, В этом малом – скрыта вся Родина твоя”. Верно, в малом скрыто великое. И отнюдь не произвольно, а с большим смыслом следом за “правдивой повестью” о днях сегодняшних, о расплодившемся “прохин-действе”, размещены батюшкой былины, которые подспудно, неназойливо объясняют, почему же навалились на нас беды, ранее не знаемые.

 

Несколькими годами раньше довелось нам видеть, как отец Владимир делился сюжетами-случаями из далекого и не очень далекого прошлого – теми самыми, которые вылились потом в сказания, – с журналистами, киношниками, писателями, поэтами – в надежде, что “забытая старина” коснётся сердец их, и они создадут нечто достойное и полезное для нашего больного безвременья. Среди слушателей тогдашних были люди, которые могли бы и книжку написать, и фильм снять, и поэму сочинить. Но никто не взялся. И скорее всего по единственной причине – браться за то, о чем рас-сказывал батюшка, значит, знать жизнь православную. А какое ж знание было тогда у всех у нас, если в советские времена даже библии нигде нельзя было достать, чтобы самим убедиться, в чем же там суть. Кажется, дога-дался обо всём отец Владимир, и нам теперь представить невозможно, сколько тайных молитв вознес он к Богу, чтобы дал ему сил рассказать люду ныне-шнему о “делах давно минувших дней”. Рассказать, чтобы связь времен не рвалась, как она оборвалась на нашему веку, “Колесом красным” раздавленная.

 

Признаться, мы и раньше замечали за батюшкой, что нет-нет да и прочитает свои вирши, по словам – свежие, по мыслям – чистые, а по чувствам – душевные. Еще тогда подметили, что знает он речь народную не заученно, а, видать, с пеленок, с младых ногтей – вышел-то из глубинки, хлебнул и го-ря, и радости вместе с ней, да ей и служил всю жизнь, выше служения не видит. Впрочем, это батюшкино пристрастие говорить чисто по-русски, простонародно, без прохиндейских вывертов и побрякушек, вы и по сатирическому повествованию заметили и сейчас без труда заметите. Так начинает он “Сказание о холме Гляден”:

 

“Расскажу я вам, ребятушки, Быль седую, быль старинную Да про землю про сибирскую, Про Пышму-реку таёжную, Про людей из буйна племени, Рода славного казацкого, Что в боях за Русь великую Не искали личной выгоды, Лишь бы Русь стояла накрепко, Лишь бы церкви православные Разливали звон малиновый И крестами золочеными В поднебесье поднималися...” – Видишь это серебро и золото словесное, славянское, и понимаешь, как мудро поступил Господь, оставив верному слуге Своему эту – думаем, очень тяжелую – ношу: воспевать деяния предков, чтобы деяния, как живые, вставали перед нашими глазами и глубоко проникали в сердце. Поэтическое воспевание само по себе незаурядных сил требует, а ведь кроме него у батюшки были заботы ежедневные по епархии, службы в родном храме Рождества Христова, другие священнические и просто человеческие дела. Отец Владимир рассказывал потом, не без весёлости и иронии: “Зато я выучился записывать в тетрадку сочинившиеся строчки на всем ходу “легковушки” по ухабам и рытвинам просёлочных дорог...” Так, и немножко еще за домашним столом, складывалось первое сказание о холме Гляден (не Глядэн, как произносят на французский манер некоторые телевизионщики, а Гляден – по-русски, от слова “глядеть”):

 

“Лет уж триста или более С той поры годочков минуло: Шел отряд из града дальнего, Града дальнего сибирского, Что Тобольском прозывается”. Воевода тех мест наказал казакам узнать-выяснить, – “как Пышма-река разливается, Да пройдут ли по ней баржи хлебные И с другими какими товарами, Что нужны так Сибири нехоженной...” – Чудеса с читателем делают напевные народные слова, не успеешь оглянуться, как уже и сам пробираешься вместе с воеводским отрядом по дремучей и дурманно-хвойной уральской тайге.

 

“Вел отряд атаман Огонь – Так прозвали его за горячий нрав, Да за удаль в бою молодецкую, Да за песни и пляски отменные, Да за смелое слово правдивое, Что мог вымолвить самому царю, Безбоязненно в очи глядючи...” С таким огневым атаманом и сам смелым становишься, и силы предков твоих в тебе поигрывают, небывалых свершений требуют. И совсем ничего, что в отряде воинов “три десятка с половиною”, да православный поп с матушкой, да подвод груженых только с дюжину.

“А уж Масленка по Руси идет: Солнце стало припекать по-весеннему, Да дороги стало подтапливать – Трудновато идти отряду пешему.” И подошел тогда к атаману пожилой казак, слово сказывал: знает он, что поблизости, мол, есть холм Гляден, не страшны которому потопления – можно там переждать паводок и уберечься от наскоков кучумовских. И лес там добрый, что и вовсе кстати. – “Поднялись казаки на холм, огляделися, Для завалов стали лес рубить. Атаман отрядил пятерых казаков Церковь малую вскорости поднять Да землянку для батюшки с матушкой”.

Вот устроились, по вечерам песней тешатся, днем ловят рыбу в Пышме-реке (“в походе пост ослабляется”) да боем шуточным тешатся (“не закисла чтоб кровь казацкая”). “Но ударил вдруг по весне мороз И сковал вокруг всё по-зимнему”. – Того и гляди, нагрянут вороги. Дает атаман команду казакам день и ночь строгий дозор нести, но не беспокоили чтобы батюшку с матушкой. “Ну, а матушка Ефросиния, Слово слышавши, призадумалась И пошла скорей во земляночку – Тоже к битве решила готовиться. Пеплу свежего нагребла с костра, Чтобы раны им обезвреживать, Тряпиц чистеньких нарвала сполна Да хвоёю пол в церкви выстлала – Мягче раненым на полу лежать. А отец Спиридон за водой пошел, Чтобы впрок была, коль нужда придет...”

 

Увидел их атаман, запечалился: “Надо бы спасти как-то батюшку с мату-шкой”. Созвал казаков, высказал думу свою, но отец Спиридон и услышь возьми, и “Сказал Огню речь суровую: “Ты прости, атаман, Коль не по сердцу слово вымолвлю, Но и ты меня прогневил зело: Я не дал тебе на то повода. Как же ты решил оскорбить меня, Попа русского, православного! Или ты забыл, атаман Огонь, Пересвета бой со татарином? Иль не помнишь, кто землю русскую На борьбу поднял со поляками?.. Не пойду спасать душу робкую, Да и матушка будет с нами здесь: Примем с честью всё, что Господь пошлет”...

 

Ну, не русское ли это решение? Не всякий ли христианин поступал так? Вот и нам, и нам защемило сердце, – встать бы в негустые ряды тобольских казаков, ворогов своих поджидающих!.. А уж несметные полчища кучумские из лесов прибрежных показалися и первые стрелы пустили для устрашения... Настал срок для казаков надевать чистые сорочки и просить друг у друга прощение...

 

“Вот и грянула сеча крепкая. Прут татарове тучей чёрною, А казаков-то горстка малая, И подмоги ждать неоткудова. Половина в татар из пищалей бьет, Остальные в пищали заряды кладут. Отступили враги, огляделися, Вновь на приступ пошли, злее прежнего. Так до ночи стоят казаки-браты, пятерых своих потеряли уж. Ни один не ушел, даже раненный, Только смерть выбивала оружие...” Видят кучумовцы: дело плохо, зовут казацкого атамана на пере-говоры, и идет к ним Атаман Огонь, недоброе чуя и загодя с братьями простившись. И предложил хан кучумовский перейти казакам на ихнюю сторону, и сулит злато-серебро, и одно лишь условие выставляет: кресты снять с себя православные и жертву принести татарским идолам. Понял атаман: не зря распрощался с товарищами, но не дрогнул ни единым муску-лом:

 

“Не нужны мне богатства и почести, Не нужны ваши идолы мерзкие, Много бил я вас на своем веку, Землю русскую защищаючи. На строительство храмов Божиих Щедро жертвовал сребро-золото, Что в бою у вас, бусурманов, брал. Коли даст Господь мне пожить еще, Буду крепко вас, окаянных, бить. Ну а смерть принять приведет Господь – Что ж, на всё на на то воля Божия”. – И повернулся, и пошел, и к холму приближаться стал, когда острая стрела со спины пронзила сердце атаманово. И ринулись кучумовцы, чтобы убитого пленить. Но батюшка Спиридон, увидев, воскликнул: “Да не бывать же такому злодейству!”, подбежал к Огню, взял на руки, внес на холм Гляден, но тут и его стрелы бусурманские настигли... И уже казаков меньше дюжины, а всё рвутся на холм вражьи воины, и Христовы слуги уже в сабли ударили, и уже Ефросиньюшка, спасая соседнего бойца, грудь под копьё подставила...

 

Когда наутро приказал хан убитых счесть, просияло чудо великое: каждый казак унес с жизнью своей по двадцать восемь душ татарских воинов. Печа-льно покачал головою кучумский хан, велел похоронить всех русичей с великой почестью, а матушке с батюшкой отдельную могилу вырыть и там упокоить их под крестом, что над церковью вольно высился...

 

Медленно течет сказание, но что делать – кончается. И тронуло оно меня до слёз. Может, так же, как когда-то гоголевский “Тарас Бульба”. И прекрасное чувство подарило: да нет же, нет, не бывать тому, чтобы мать Россиюшка не воспрянула, из великой разрухи своей не вырвалась, чтобы не грели сердца наши нательные крестики, а в чистом и вольном небе не блестели осле-пительно церковные кресты золоченые...

 

Тут завершается и наше слово о батюшке Владимире Зязеве, митрофорном сказителе нашем. И разве еще пару слов – в ответ на чей-нибудь замысло-ватый вопрос: “А что же? Неужли никаких нет изъянов в книжке? Вот же она какая – 240 страниц. А потом ведь и у Пушкина Белинский ошибки находил...” Белинский-то находил. Но на то он и Белинский: на “солнце русской поэзии” “темные пятна” искал. Мы же думаем иначе: пятна на солнце искать бес-смысленно – из-за яркого света их всё равно не видно. Таким же манером не заметны изъяны и в книжке батюшки. Их затмевает теплый и щедрый свет, который изливается из повести, былин и стихов, собранных вместе. А если так, то и говорить надобно об этом свете. О том, что появилась необычная, живая, смелая и правдивая книжка. Ждали мы ее от наших маститых писателей. Но Богу было угодно, чтоб автором стал русский, православный священник. И тут всем нам подсказка – совсем другую, более активную, более глубокую, более нравственную роль начинают играть в нашей жизни право-славная церковь и ее служители. Появилось то, чего мы так молитвенно ждали.