А он, мятежный, просит бури...
А ОН, МЯТЕЖНЫЙ, ПРОСИТ БУРИ...
(Лермонтов)
Трагична судьба почти всех русских поэтов. На этом общем печальном фоне судьба Лермонтова выделяется какой-то особой концентрацией трагизма. Когда ему было три года, ушла из жизни мать. Он запомнил ее только по песне. В юношеском дневнике поэт запишет: «Когда я был трёх лет, то была песня, от которой я плакал. Ее певала мне покойная мать».
Это было в 1817-ом году. И год этот стал годом расставания с отцом. Оставив сына на попечении бабушки, матери жены, Юрий Петрович навсегда покинул имение Арсеньевой Тарханы, непонятно по каким причинам запретив встречи с ним и тёще, и сыну. В общем-то, маленький Миша и отца своего не запомнил. Именно об этом его печально известные строки: «Ужасная судьба отца и сына Жить розно и в разлуке умереть...»
Бабушка любили внука, но воспитывала его в строгом аристократическом духе. Домашнее образование сменилось обучением в Московском университетском благородном пансионе, каждый класс которого будущий поэт заканчивал непременно в отличниках. А потом — спартанское воспитание в петербургской Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, которое было увековечено в стихотворении «Юнкерская молитва», начинавшемся так:
Царю небесный!
Спаси меня
От куртки тесной,
Как от огня...
Юный Лермонтов трудно сходился с товарищами по учёбе, но уединения не прошли даром. С 14-ти лет он стал писать стихи, которые тут же расходись в списках. Через год у него скопилась ёмкая кипа стихотворений, да к ним добавились первые поэмы — «Кавказский пленник», «Корсар», две первые редакции поэмы «Демон».
Тут еще властное влияние молодых Пушкина и Байрона — с их вольнолюбивыми, протестующими мотивами. Нельзя не отметить влияния и тех мощных направлений европейской мысли, которые сам Пушкин обвиняюще назвал вольтерьянством и байронизмом.
Назвать-то назвал, но тем не менее отдал им щедрую дань. Что же можно было ожидать от юного Лермонтова, который боготворил Пушкина, да и Байрон оказался настолько близки ему по духу, что он с гордостью подчёркивал это в одном из своих стихов. Хотя отмечал и своё отличие от него.
Нет, я не Байрон, я другой,
Еще неведомый избранник,
Как он, гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Я раньше начал, кончу ране,
Мой ум не много совершит;
В моей душе, как в океане,
Надежд разбитый груз лежит.
Кто может, океан угрюмый,
Твои изведать тайны? Кто
Толпе мои расскажет думы?
Я — или Бог — или никто!
Вольномыслие Вольтера, Руссо, Байрона, Вальтера Скотта, раннего Пушкина, склонность самого поэта к желчности, недоверию, острой критичности в оценках стали тем корневым сплетением, из которого выросли демонические настроения Лермонтова, его неудовлетворённость жизнью, общественным укладом, протест против установившегося порядка.
Конечно, трагедия Лермонтова не в том, что он болезненно, непримиримо воспринимал недостатки тогдашней России. Ни один из больших поэтов и писателей никогда не проходил мимо житейских несовершенств и, по долгу совести, по долгу Божественного дара, обязан был обнажать их, высказывать своё неприязненное к ним отношение. Так поступал и Лермонтов — гениальный приемник великих предшественников. Он многое видел, многое выстрадал, многое передумал и вправе был бросить своему народу горький, но справедливый упрёк:
Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, им преданный народ.
Быть может, за стеной Кавказа
Сокроюсь от твоих пашей,
От их всевидящего глаза,
От их всеслышащих ушей.
В беседе с одни из немногих своих приятелей Самариным Лермонтов высказал мнение по поводу тогдашнего состояния России: «Хуже всего не то, что известное количество людей терпеливо страдает, а то, что огромное количество страдает, не сознавая этого». Всё это видел поэт, мучительно переживал, но не «всевидение пророка» стало подлинной трагедией «второго Пушкина», как называла Михаила Юрьевича критика тех лет.
Трагедия заключалась в том, что выход из унизительного, бесправного положения, в котором находились его родина, его народ, да и он сам, — виделся ему в мятежном протесте против земного порядка, который логически привел его и к протесту против порядков небесных.
Состояние мятежной души своей поэт навечно оставил в этом замечательном стихотворении:
Белеет парус одинокий
В тумане моря голубом!..
Что ищет он в стране далёкой?
Что кинул он в краю родном?..
Играют волны — ветер свищет,
И мачта гнётся и скрипит...
Увы! он счастия не ищет
И не от счастия бежит.
Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой...
А он, мятежный, ищет бури,
Как будто в бурях есть покой!
Здесь богоборческие мотивы еще как бы прикрыты, затуманены символическим образом бури, несовместимой с покоем. Но в стихотворении «Благодарность» уже нет и тени символики:
За всё, за всё Тебя благодарю я:
За тайные мучения страстей,
За горечь слёз, отраву поцелуя,
За месть врагов и клевету друзей;
За жар души, растраченный в пустыне,
За всё, чем я обманут в жизни был...
Устрой лишь так, чтобы Тебя отныне
Недолго я ещё благодарил.
Мы помним, как болезненно и непоследовательно избавлялся от вольтерьянства и байронизма, а точнее — от агрессивно захватывающего человеческие умы атеизма, Александр Сергеевич Пушкин, как, в конце концов, стал на прочный, узкий путь православия. Уже одно это (Пушкина Лермонтов любил безоглядно) должно было привести преемника гениального поэта к пониманию Бога, к признанию Его истин, к полному примирению с Ним.
В начале жизненного пути Михаил Юрьевич писал об этом предположительно, шутливо, в игривой манере, имея в виду, что возвращение на путь спасения возможно только с прекращением творческой деятельности, этак где-нибудь в старости:
От страшной жажды песнопенья
Пускай, творец, освобожусь,
Тогда на тесный путь спасенья
К тебе я снова обращусь.
Но человек предполагает, а Бог располагает. То одни, то другие обстоятельства заставляют поэта обращаться — уже не шутливо, а серьёзно — к теме подлинной христианской, православной вере, к освоению ее истин и законов. Одновременно с «Парусом» поэт пишет стихотворение, противоположное по душевному настрою. В «Парусе» — апофеоз бури, революционности, а тут — отчётливое понимание гибельности бурь и ураганов.
По произволу дивной власти
Я выкинут из царства страсти,
Как после бури на песок
Волной расшибленный челнок.
Пускай прилив его ласкает, —
В обман не вдастся инвалид;
Свое бессилие он знает
И притворяется, что спит;
Никто ему не вверит боле
Себя иль ноши дорогой;
Он не годится — и на воле!
Погиб — и дан ему покой!
Наверно, Лермонтов всею своею чуткой душою предчувствовал ощущение роковой беспомощности после всех страстных бурь и завихрений. Да так все потом и вышло — дуэли, аресты, суды, высылки на Кавказ, новые скандалы, новые унижения.
Когда-то с кузинами и бабушкой Михаил побывал на богомолье в Троице-Сергиевой лавре и написал там стихотворение «Нищий» («...И кто-то камень положил В его протянутую руку...») Таких богомолий, возвратов к вере в жизни Лермонтова, как, впрочем, и в жизни Пушкина, было немало. Честность, духовная чистота снова и снова отрывали поэта от кипения чувств и страстей, от навязчивого демонизма.
И если бы ни его неожиданная (а может, и ожидаемая: вспомним его обращение ко Всевышнему в стихотворении «Благодарность») трагическая дуэль с Мартыновым на Кавказе во время последней ссылки; если бы не тот жестокий выстрел, оборвавший невиданно дерзкий взлёт гениального поэта; если бы не всё это — надо думать, что на твёрдый путь спасения он бы всё-таки вышел. Не хватило каких-нибудь пяти-десяти лет, ведь перед уходом ему еще и двадцати семи не исполнилось...
Мы утверждаем это не беспочвенно. Уверенности придаёт хотя бы вот эта стихотворная молитва поэта:
В минуту жизни трудную
Теснится ль в сердце грусть:
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
Есть сила благодатная
В созвучье слов живых,
И дышит непонятная,
Святая сила в них.
С души как бремя скатится,
Сомненье далеко —
И верится, и плачется,
И так легко, легко...
Или вот такой значимый шаг поэта. Когда в пятнадцать лет он составлял план поэмы «Демон», Тамара, полюбившая Вельзевула, должна была попасть в ад. Демон должен был торжествовать: еще одну душу человеческую загубил с поразительной лёгкостью. Но по мере того как создавались новые редакции поэмы (всего их восемь), Лермонтов менял общую концепцию произведения. Мучительные раскаяния умирающей Тамары спасли ее; Бог простил грешницу, и за душой её прилетел ангел, посланец вечного рая.
Ценой жестокой искупила
Она сомнения свои...
Она страдала и любила —
И рай открылся для любви!
Еще немного, и Лермонтов повторил бы христианский подвиг Пушкина, как, несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте, повторил литературный подвиг «солнца нашей поэзии». И вот в этом-то и суть трагедии Михаила Юрьевича Лермонтова, великого сына земли русской. Но трагедия его — убедительный урок для всех нас. В бурях — не бывает покоя. В бурях — разрушение...
