II. ЖИЗНЬ ЖИВОТНЫХЪ

Емелин Валентин

Мне исполнилось семь.

Мне повезло (говорят), и совсем

невозможное чудо свершилось (по вере),

Зло покинуло нас,

и последней ракетой выплюнул Марс,

в его красных казахских песках

осталась наша тоска.

И вот – мы на Венере,

планете промозглых дождей, наводнений,

невских болот, больных испарений,

белых ночей без сна.

Сырая весна

ленинградских колодцев-дворов

дышала гнилыми зубами

чахоточных ртов

затхлых подъездов,

с их дерматиновыми губами

дверей. Они открывались туго,

стянутые пружинами,

учёные горьким опытом

не разевать, не болтать лишнего,

паче чаянья – личного,

ведь рядом оплотом

державным, плотным –

Большой Дом –

гранитная серая глыба

государственной безопасности,

классовой бдительности,

ионова рыба,

окружённая аурой страха

и подозрительности.

Мы поселились рядом, в подвале – Каляева, 10,

в квартире вдовца, несшего тяжкое бремя,

решившего в горе завесить

все зеркала навсегда, остановившего время,

затянувшего крепом всё, до чего достала рука.

Словно в рассказах По, скорбная спальня,

хранившая призрак покойной,

(согласно портрету – Варвары Петровны),

где с потрескавшегося потолка

свешивался огромный,

чёрный, похожий на жирного паука,

сальный,

траурный абажур с оранжевой бахромой…

Если я задевал её головой –

сотни паучьих лапок

щекотали мой беззащитный затылок,

стриженый под полубокс.

Этот тарантул был моим вечным, постылым

спутником полунощных кошмаров,

пока я не подрос.

Взгляд из подвала – "на́люди":

вот выплывают из памяти

ноги, обутые в ботики

(их называли – «котики»),

ноги в ботинках, унта́х, сапогах,

валенках и калошах,

шаркая и шурша,

как тараканы в углах,

они месят холодную кашу

из снега и грязи на уровне глаз, и в нашу

квартиру стекает шорох мышиный

вместе с бензиновой вонью машинной,

оставляющей привкус в воздухе спёртом,

втекающей сквозь окошко под потолком,

заляпанное голубиным помётом.

Я лежу на продавленной панцирной сетке

в зачарованных, мрачных покоях –

в моей заколдованной клетке,

под стать чахоточному чижу,

и пальцем бесцельным вожу

по влажным, таинственным пятнам

фантастических континентов,

покрытых лесами из плесени, непонятным

непосвящённым контурам островов,

начертанных кровью погибших клопов,

и сальной линией у изголовья

(возможно – экватора),

на отсыревших обоях

цвета старинных пергаментных карт

обезумевшего Меркатора.

Я болен с момента прибытия

в гранитные дебри Питера

нескончаемой пневмонией,

запустившей когти под рёбра,

(теперь вот, попробуй, угомони её).

Кашель, ворча недобро,

на время убрался в свою конуру,

чтобы вновь поутру

броситься с лаем на прутья

грудной исстрадавшейся клетки,

словно бы зная: "да, крут я

для малолетки".

Вот и шесть, день уменьшился наполовину.

Вечером мне предстоит испытанье огнём,

сорок минут репетиции ада:

мне будут лепить на спину

листочки рыхлой бумаги,

пропитанные горючим напалмом,

лернейским разбавленным ядом,

последним приветом от Несса-кентавра

Гераклу, в просторечьи – «горчичники».

Верно, их применяли опричники –

прижигая государевым словом и делом

пятки непокорным боярам.

Я с ужасом жду начала вечерней пытки.

Вот готовы горынычевы открытки,

в эмалированной миске с оббитым краем

налит из чайника кипяток, стараясь

спину мою облепить поплотнее,

бабушка отрывает ещё половину – для шеи.

Меня, словно пирог, обложили вощёной бумагой –

осталось поставить в печку. С отвагой

я бы принял мученье. Уж лучше сраженье!

Но лежать без движения –

это единственное спасенье,

иначе, кроме жара, ещё пробирает холодом.

«Ах, зелено-молодо» –

бабушка тает от чаю,

прихлёбывая вприкуску.

«Терпи, ну, а чтобы не скушно,

давай-ка, внучок, я тебе почитаю».

И вот является Книга, найденная на антресолях.

Когда засовывали многострадальные чемоданы,

один не хотел задвигаться в стойло,

и вот, обтрёпанный, но первозданный

достали оттуда том, с обложкой не по размеру,

на ней советские танки кромсали траншеи.

Заглавие: «Год 1941-ый.

Бои на карельском перешейке».

Однако внутри, под камуфляжной обложкой,

что-то другое – с ятями, твёрдыми знаками даже,

что-то из «бывшего», конспирация та ещё:

«Иллюстрированное изданiе.

Жизнь Животныхъ А. Э. Брэма

со множествомъ политипажей

и хромолитографiями. Том I. Млекопитающiя».

10.

Книга была, без сомнения,

сокровищем и произведением

высокой литературы,

ни на что не похожая –

не Жизнь Животныхъ, а Жития.

Вот цитата оттуда навскидку:

«Мы сообщили выше несколько отрывковъ

из замечательной истории развития голотурiй

и указали, что все иглокожiя,

за немногими исключенiями,

когда происходит более простое развитiе,

подвергаются самымъ

необыкновеннымъ

превращенiямъ».

(Углы обтрепались, бумага ломалась,

но как же она читалась,

оживляя мою настенную географию!..)

Под стать были и литографии –

1 к 32, или 3/4, а также «наст. вел.»,

среди политипажей – что-то невиданное,

например: тасманскiй сумчатый волкъ,

муравьедъ, утконосъ и Ехiдна…

Цветные картинки разложены по́ столу.

Малая библия ордена меннонитов –

подспорье Франциска Ассизского:

рукокрылыя ангелы, демоны василисковы,

деяния братьев меньши́х – апостолов.

11.

Я уже не чувствую жара,

он равен внутри и снаружи,

поэтому – уравновешен;

отплываю куда-то вбок,

краем глаза прослеживаю прыжок

мягколапого ягуара,

которого глупый тапиръ (конечно

нежданно) за спиной обнаружил…

Но в мареве тонут вещи –

(то ли чайника пар,

то ли сельвы болота причиной),

звук куда-то пропал,

а после вернулся, зловещий,

зовущий, зыбучий – как перед кончиной…

12.

…Очень холодно. Очень.

Триста лет, как закончилась осень.

Триста лет, как завьюжен, застужен

этот дом. Он, как видно, не нужен

никому в целом свете.

Кто в ответе

за то, что случилось?

За то, что стал общей могилой

этот дом, и за то, что так жутко,

и за то, что погасла буржуйка,

и за то, что мама в углу, под тряпьём,

трое суток молчит, и её

не дозваться – кричи-не кричи?

И за то, что вчерашние крошки

от прошлонедельной горбушки

не найти, хоть ты плачь, под подушкой…

13.

…но рука натыкается вдруг

на оборванный переплёт –

это чувствует пальцев лёд

(ещё не понимая умом)

обтрёпанные страницы

одного из десятка томов,

что дед выписал из-за границы.

Обложка была из кожи,

мама долго её варила

(может, это съедобно тоже?)

и отваром её поила,

чтобы чудом поднять из постели,

а бумага так жарко горела –

девять книг так жарко горели,

девять дней горели так жарко,

ах, как было безумно жалко

жечь, что больше всего любила…

Хочешь жить? – мама зло говорила.

Страниц отрываемых хруст.

Девять дней. Закончился круг.

14.

Девочки ломкие пальчики

(ими так восхищались мальчики –

говорили: "Ты прелесть, Варенька!"

но теперь они в грубых варежках

и по-чти-ни-че-го-не-чув-ству-ют)

пухлый том с трудом достают

из-под тощей подушки.

Уют, как раньше игрушки,

наполняет собою комнаты.

Страха нет. И нет темноты.

Она хочет быть с Ним – на Ты.

Она хочет понять

этих существ породу,

сущность их и природу,

Хочет – знать:

Почему так устроен мир?

Хочет знать это наверняка.

Она лижет клей корешка,

будто это пломбир –

во рту ощущение тающее.

Невесомая над страницей рука:

А. Э. Брэм. Том I. Млекопитающiя.

Арендал, 2012