В их истории любви не было совершенно ничего необычного, всё как у всех. Один моложе, другая старше. Один любит меньше, другая больше. Для одного развлечение, досуг, чтоб отвлечься от нелёгкой работы, для другой — яркая вспышка, глоток воздуха, последний звонок... то, что нельзя ни за что терять, потому что если потеряешь это, то и себя считай что потеряла. И она знала, что потеряет, с самого начала знала. Знала и всё равно пошла на осознанный риск.

 

Сердце растаяло так внезапно, что аж страшно стало: вот так на ярком весеннем солнце плавится лёд: раз — и его просто нет. И ничего нет. Только эти нереально голубые глаза и мягкая, неторопливая речь, наполнившая сырые, нежаркие, дождливые ночи того лета. Только по-июньски ранние, нежданные рассветы. Только томительные дни, полные ожидания. И закаты, закаты... сиренево-зеленовато-золотистые росистые закаты, которые ощущались так же сладко, как могли бы ощущаться неизвестные людям полные глотки неразбавленного цветочного нектара. Хотелось дышать... хотелось жить. Прожить каждое мгновение, прочувствовать его, а не пропускать мимо себя, как привыкла за годы своей ничем не примечательной жизни.

 

Любовь была сладкой на вкус, и она пила её жадно, безостановочно, совершенно забыв, что такой крепкий напиток предназначен только для богов. И конечно поплатилась за это.

 

Сыроватое, как оно и бывает речных долинах в дождливые годы, лето летело стремительно, без остановки, прочь, прочь, — не угнаться за ним. Вот уж отлетел пух с прибрежных тополей, отцвели в полях белые и жёлтые подмаренники, выколосился у реки камыш. Вот уж затих не смолкавший ранее лягушачий хор, а птичий покинул поля, спрятался в лесах, притаился до темноты, а после и вовсе перецвёл в отдалённое соловьиное соло. У реки теперь только утки крякали, да выпи вечерами бормотали. Стало холоднее, — да, до утра уже не погуляешь, в речке не поплещешься, хочется в тепло, домой, ну или хотя бы к костру, а потом в палатку, под бочёк к тому, от кого теплее, чем от печи. Да вот только не грел он больше так, чтоб жарко становилось, как в начале. И вроде замёрзнуть не давал, но и не грел...

 

Она пыталась разузнать у него: что, что такое? Почему вдруг захолодало. Но он лишь улыбался в ответ, мудро так, снисходительно, — так улыбаются все, в чьих руках превосходство, те, от кого зависит какой-либо важный итог. И он чувствовал, что может сделать с ней всё, что захочет, что она теперь полностью в его власти.

Только вот он не хотел ничего с ней делать: ни казнить, ни миловать, ни мучить, ни терпеть. Ни прощать, ни обижаться. Он хотел просто расстаться с ней, раз и навсегда, потому что невозможно находиться рядом с человеком, который настолько жадно пьёт напиток под названием любовь. Это же всё равно, что находиться рядом с алкоголиком: он либо увлечён наполненной тарой, либо разочарован пустой и ищет новую, полную, либо счастлив в своём забытьи, — о, да, она была именно такова. Да вот бросить её, оставить без допинга, он не решался, то ли из-за сострадания, то ли от нерешительности своей, — так и продолжал с удивлением смотреть на чудеса злоупотребления.

 

Но и она не была глупой: она понимала, что происходит. И понимала, что на свой живительный эликсир тратит слишком много, что оно того уже не стоит, в минуты отрезвления — понимала... Но бросить всё равно не могла: от одной мысли о таком её ломало.

 

И всё же выхода другого тут быть не могло.

 

...Последний вечер запомнился тяжёлым неподвижным туманом над широким плёсом, по-осеннему чистой водой, пеной, бурлящей за кормой тихоходного катерка, россыпью звёзд в разрыве тягучей белой пелены... Звёзды были часты и ярки, как это бывает перед настоящим похолоданием. Впервые с начала июня ей подумалось: короткое было лето, холодное, а теперь уже осень, так рано... Что ж, доживём до рассвета. Выпьем в последний раз, насладимся тем, что осталось на дне — последним, тягучим глотком счастья, и пусть оно свалит с ног до самого ненавистного утра.

 

А утро выдалось серое, прохладное, но тихое-тихое. Такие утра она любила с детства. В такое проснуться бы пораньше, и, пока любимый ещё спит, набрать спелых жёлто-красных яблок, таких душистых и наливных, очистить, нарезать их, да оладьев с ними напечь или пирог ему к завтраку... Да только вот не бывать такому никогда, потому что она решила: с сегодняшнего дня — всё.

 

Больше она сюда не приедет. Больше не произнесёт самое глупое слово в мире ни в чей адрес.

 

Больше она свой эликсир не пьёт.

 

А день-то какой, надо ж! Одиннадцатое сентября. Когда-то в этот день уже было так же нереально страшно, как сегодня, уже сосало неотступно под ложечкой, хотя трагедия и находилась тогда далеко. Сегодняшнюю трагедию она создаст сама, да вот только это её личная трагедия, её и больше ни чья.

 

Она даже не стала ему ничего говорить, — всё равно бы он ей не поверил и не стал слушать. Она просто стояла напротив и впитывала его глазами. Она позволяла себе это в последний раз: ведь больше они не увидятся. Не услышатся. Не встретятся никогда. Она впечатает в сознание его облик, его голос, его запах — до самой смерти. А фоном пусть станет осеннее серое с просинью небо, жёлто-серо-зелёное поле, тёмно-свинцовая вода в реке и... ветка яблони с жёлто-красными яблоками, ветка яблони, свесившаяся через чужой забор. И георгины... георгины. Цветы не настолько нежные, как подмаренник, но гордые. Яркие. Сильные.

 

Он не обнял на прощание — только кивнул, и она не стала настаивать, села в машину и завела её. Она не видела больше его лица, но чувствовала: наверное, он радовался, — ну, наконец-то уехала! Интересно, почему она не понимала раньше, что он радуется, когда она уезжает? Что ж, дай Бог, пусть радуется теперь всегда.

Дорога заняла час, и почти всё это время шёл тихий осенний дождь... После такого точно полезут грибы. Но это будет потом, когда она доедет... Вот бы никогда не доехать, а так и тащиться по убитой лесной дороге, медленно-медленно, почти со скоростью пешехода! Потому что пока она не доехала, жива надежда, что это не всё, что она когда-нибудь всё же увидит его, обнимет, глотнёт любви ещё раз...

 

Пришлось остановиться и выйти, потому что стало тяжко дышать, открытые окна совсем не помогали. Постояла, глядя в бесконечную стену леса и вперёд, на дорогу... Только не смотреть назад, только не смотреть!.. Садиться и ехать дальше. Других вариантов всё равно нет.

 

Она нескоро забудет его, или, если уж совсем честно, не забудет никогда. Всё в жизни станет для неё незначительным, когда она окончательно осознает потерю... Она будет стараться переосмыслить всё, но у неё ничего, ничего не получится. И вот однажды, очень много лет спустя, она вдруг поймёт: начиная с того серого сентябрьского дня её нет. Её просто нет. Прошлое — есть. Яблоки, георгины, осень, — всё есть. Воспоминания — есть. И дом есть, и всё, кто там живёт тоже есть. Есть даже какое-никакое будущее. А её самой нет ни в прошлом, ни в будущем, ни в настоящем: она стёрта пережитым как ненужный в этом мире эскиз и никто её заново не нарисует.