ПОЭЗИЯ МАНДЕЛЬШТАМА

 

Борис Ихлов

 

- Насколько мои стихи новее, - хвастал Осип Эмильевич, сравниваясь с неким поэтом.

 

Во времена Пушкина традиционной была рифма «розы – морозы», Пушкин издевается над ней: «Читатель ждет уж рифмы «розы»? – / Так на же, на ее, лови!»

Пушкинский язык, впитавший фольклор от Баркова – не напышен, не патетичен, не выспренен, как у Ломоносова, Радищева, Державина, Сумарокова и даже Жуковского.

В Серебряный век рифма уже далека от классической рифмы Золотого века поэзии, не чураются примитивных рифм, иной ритм стиха, иная образность.

 

… Твои очи, сестра, остеклели, остеклели – глядят – не глядят. / Слушай! Ели, ветвистые ели / Непогодой студеной шумят…

… По переулку летел трамвай… мы проскочили сквозь рощу пальм, / Через Неву, через Нил и Сену…

… Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет / В тяжелых нежных наших лапах?

… Я вижу – над домом по риску откоса / Лучами идешь, собираешь их в копны…

 

Но Серебряный век дал миру не только Блока, Белого, Бальмонта, Гумилева, но Брюсова, Северянина, Вячеслава Иванова, наконец, Хлебникова, футуристов, Олейникова, обериутов.

 

… За него, за умом небогатого, / Хочет замуж, как рыбка, она…

… О, лебедиво! О, озари…

 

Но это еще цветочки. Вот ягодки:

… На стуле моя голова

лежит и смотрит на меня с нетерпеньем…

 

Не нужно рифмы, размера, да и смысла тоже. Вывороченное наизнанку слово, спасибо Северянину, ассоциации – любые, хоть суп с гвоздями, описанию подлежит всё, кишечные газы, маразм кретинов, некрофилия.

И грянули кубизм, авангард, модернизм, додекакофония, атональная музыка и, вершина – концептуальная поэзия. Нет на прорву карантина, их не просто много, их орды.

 

После «сердитых шестидесятников», из которых Вознесенский также внес свою лепту в словотворчество, рифма становится еще более свободной, еще более неточной, появляется внутренняя рифма. Стихотворение становится гипнотической формулой:

… Бурьян чадил, кузнечик баловал, подковы трогал усом и пророчил, и гибелью грозил мне, как монах, свою судьбу к седлу я приторочил, я и сейчас в грядущих временах, как мальчик, привстаю на стременах…

 

Юнна Мориц называет поэтов колдунами, которые читают стихи – завывая.

 

У «злых восьмидесятников» - произвольна и череда ассоциаций:

… Но если допустить, что я – веретено,

а полотно пойдет в сорочку для Гертруды,

сорочку брачную, когда осквернено

– о! – чадородие отравленной посудой,

но если допустить, что сей позорный глум,

натасканный, как Клавдий на отбросах

небытия, переродится в гул

земли матерой в накипи торосов…

… Я сроду не трогал сердечник реки,

я не сосчитал у нее позвонки,

но знаю, что ствол у нее в середине

из криков утопших. Глаза велики

у страха. У неба - бельмо на глазу.

Грозу, что вчера свиристела, в тазу

несет от реки продувная цыганка,

разбитой стопой разрывая росу…

 

Стих настолько усложнен, что возникают толкователи, разъясняющие смысл.

 

Стихи Мандельштама в сравнении с поэзией Золотого и Серебряного веков усложнены, хотя рифмы далеки от авангарда. Образы брызжут новизной, неожиданностью, но это не заумь. Форма подчинена «мысли» чувства, трагизму существования, теме века-волкодава, злобе дня.

 

Холодная весна. Голодный Старый Крым,

Как был при Врангеле…

Природа своего не узнает лица,

А тени страшные - Украины, Кубани…

На войлочной земле голодные крестьяне

Калитку стерегут, не трогая кольца,

 

пишет Мандельштам в 1933-м, в голодный год, вызванный засухой и ускоренно-насильственной коллективизацией.

 

В силу того, что стих Мандельштама «не классический», его определяют не в русскую поэзию, а в еврейскую, именно так утверждает публицист Вадим Кожинов. Он приводит слова Мандельштама, что он лишь «врастает в русскую поэзию».

Хотя сам Кожинов пишет: «… полагаю, вполне ясно, что и «полразговорца» 1930-х годов, и теперешний мой разговор о «чужаках» отнюдь не имеют в виду проблему так называемой «крови», то есть вообще всех людей нерусского происхождения, которые-де, заняв существенные места в русской культуре и русском бытии, в силу самой своей «нерусскости» наносят вред этой культуре и этому бытию. История Руси-России опровергает подобную «точку зрения» буквально на каждом своем шагу, ибо поистине бесчисленные люди иной «крови» играли в этой тысячелетней истории весомую и плодотворную роль».

Кожинов всерьез верит в немецкие деньги для Ленина. Сталин, по словам Кожинова, стремился смягчить процесс коллективизации, даже целую одну телеграмму его приводит в пример, в адрес Хатаевича. То есть, по целому одному случаю. Жертв репрессий Кожинов старается выставить в самом неприглядном виде, ведь сами они подписывали расстрельные списки. Тот же убиенный Бабель на XVII съезде восхвалял Сталина, Бухарин, Якир подписывали расстрельные списки.

 

Да как же по-другому? Общественное бытие определяет общественное сознание. Привилегированное бытие управленца, чей труд ставит его над обществом, привилегированное бытие делегата съезда – определяет их буржуазное сознание, не рабочий класс они будут поддерживать, а свой класс привилегированных.

 

Кожинов всячески отмежовывается от антисемитизма, это жупел, пишет он. Но шила в мешке не утаишь: «… опять-таки тот же «щекотливый» вопрос: почему все упомянутые лица – евреи? Во многих сочинениях это «объясняют» якобы «антисемитской» направленностью террора того времени», - пишет он. По Кожинову, все палачи НКВД – евреи: «… о процессе «Антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра»: «На скамье подсудимых Зиновьев, Каменев, Евдокимов, И.Н.Смирнов и 12 других… в списке подсудимых 9 еврейских фамилий + Зиновьев (Радомысльский) и Каменев (Розенфельд), 1 армянская, 1 польская и 3 русских)… состав «команды» НКВД, подготовившей сей громкий процесс: Ягода, Агранов (Сорензон). Марк (Меир) Гай, Александр (Шахне) Шанин, Иосиф Островский, Абрам Слуцкий, Борис Берман, Самуил Черток, Георгий Молчанов, – то есть 9 евреев и всего только один(!) русский (Молчанов)…»

 

Словом, евреи уничтожали евреев. А Ежов «выступал как своего рода беспристрастный арбитр». Так мыслит Кожинов. Ко всему не просто обеляет, а превозносит черносотенцев.

 

Иные записывают и Пастернака, Заболоцкого, М. Кольцова (Фридлянда), не говоря уже о Багрицком, в еврейские поэты.

И наоборот, такие, как Леонид Видгоф, с удовольствием фиксируют в русской поэзии Мандельштама еврейство.

 

Почему в еврейскую поэзию относят написанное по-русски? Сам Мандельштам приводит пример южно-русского наречия: «Не езди коляску в тени, езди ее по солнцу». У Шолом Алейхема находим еще образчик: «Здрасте вам через окно, как вы сохнете ваше белье?»

С другой стороны, такие фамилии, как Аксаков, Бунин, Радищев, Пешков, Тургенев, Державин – татарского происхождения, Пушкин – вообще эфиоп.

Но слово вывернуто наизнанку, не классическое!

 

Культура поэта определяется не этносом или нацией, это лишь форма, колорит, она определяется языком, страной, ее культурой, личным окружением, экономикой.

 

Стихи о неизвестном солдате

 

Этот воздух пусть будет свидетелем —

Дальнобойное сердце его —

И в землянках всеядный и деятельный —

Океан без окна, вещество.

 

До чего эти звёзды изветливы:

Всё им нужно глядеть — для чего? —

В осужденье судьи и свидетеля,

В океан без окна, вещество.

 

Помнит дождь, неприветливый сеятель,

Безымянная манна его,

Как лесистые крестики метили

Океан или клин боевой.

 

Будут люди холодные, хилые

Убивать, голодать, холодать,

И в своей знаменитой могиле

Неизвестный положен солдат.

 

Научи меня, ласточка хилая,

Разучившаяся летать,

Как мне с этой воздушной могилою

Без руля и крыла совладать,

 

И за Лермонтова Михаила

Я отдам тебе строгий отчёт,

Как сутулого учит могила

И воздушная яма влечёт.

2

Шевелящимися виноградинами

Угрожают нам эти миры,

И висят городами украденными,

Золотыми обмолвками, ябедами —

Ядовитого холода ягодами —

Растяжимых созвездий шатры —

Золотые созвездий миры.

3

Сквозь эфир десятичноозначенный

Свет размолотых в луч скоростей

Начинает число опрозраченный.

Светлой болью и молью нулей.

 

А за полем полей поле новое

Треугольным летит журавлем —

Весть летит светлопыльной обновою —

И от битвы вчерашней светло.

 

Весть летит светопыльной обновою —

Я не Лейпциг, не Ватерлоо,

Я не битва народов. Я — новое, —

От меня будет свету светло.

В глубине черномраморной устрицы

Аустерлица погас огонек —

Средиземная ласточка щурится,

Вязнет чумный Египта песок.

4

Аравийское месиво, крошево,

Свет размолотых в луч скоростей —

И своими косыми подошвами

Луч стоит на сетчатке моей.

 

Миллионы убитых задёшево

Притоптали тропу в пустоте,

Доброй ночи, всего им хорошего

От лица земляных крепостей.

 

Неподкупное небо окопное,

Небо крупных оптовых смертей,

За тобой — от тебя — целокупное —

Я губами несусь в темноте.

 

За воронки, за насыпи, осыпи,

По которым он медлил и мглил,

Развороченный — пасмурный, оспенный

И приниженный гений могил.

5

Хорошо умирает пехота,

И поёт хорошо хор ночной

Над улыбкой приплюснутой Швейка,

И над птичьим копьем Дон-Кихота,

И над рыцарской птичьей плюсной.

 

И дружит с человеком калека:

Им обоим найдётся работа.

И стучит по околицам века

Костылей деревянных семейка —

Эй, товарищество — шар земной!

6

Для того ль должен череп развиться

Во весь лоб — от виска до виска, —

Чтоб его дорогие глазницы

Не могли не вливаться войска.

 

Развивается череп от жизни

Во весь лоб — от виска до виска, —

Чистотой своих швов он дразнит себя,

Понимающим куполом яснится,

Мыслью пенится, сам себе снится —

Чаша чаше, отчизна — отчизне, —

Звёздным рубчиком шитый чепец,

Чепчик счастья — Шекспира отец.

7

Ясность ясеневая, зоркость яворовая

Чуть-чуть красная мчится в свой дом,

Словно обмороками затоваривая

Оба неба с их тусклым огнем.

 

Нам союзно лишь то, что избыточно,

Впереди — не провал, а промер,

И бороться за воздух прожиточный —

Это слава другим не в пример.

 

И сознанье своё затоваривая

Полуобморочным бытиём,

Я ль без выбора пью это варево,

Свою голову ем под огнём?

 

Для того ль заготовлена тара

Обаянья в пространстве пустом,

Чтобы белые звезды обратно

Чуть-чуть красные мчались в свой дом?

Слышишь, мачеха звездного табора —

Ночь, что будет сейчас и потом?

8

Наливаются кровью аорты,

И звучит по рядам шепотком:

— Я рождён в девяносто четвёртом,

Я рождён в девяносто втором…

И, в кулак зажимая истёртый

Год рожденья с гурьбой и гуртом,

Я шепчу обескровленным ртом:

— Я рождён в ночь с второго на третье

Января в девяносто одном.

Ненадёжном году, и столетья

Окружают меня огнём.

 

Анализ

 

Март 1937 года, воронежская ссылка. Открытие красного смещения, десятично-означенная скорость света с «молью нулей», предсказание Слайфера столкновения с Туманностью Андромеды, нелепость мировой войны с миллионами убитых задешево – и братство с веществом, океаном солдатни, с неподкупным небом окопным. В этой войне смешано всё: Аустерлиц, Ватерлоо, Дон Кихот, Швейк, Лермонтов, Египет.

Стихотворение-заклинание, мантра, построенная на рефренах.

 

«Диктатура пролетариата выражается в форме Советской власти, форме, найденной самими рабочими» (Ленин).

Мандельштам возвращается в Москву, но в 1938-м вновь арестован и отправлен в лагерь, где погибает.

Какой заводской рабочий мог бы убить за одно стихотворение? Что ж это за власть, что испугалась одного-единственного стихотворения «Мы живем, под собою не чуя страны…»? Какая угодно, но не Советская.

 

Воспоминание о мировой войне – не прихоть, это новая эпоха, новая мировая война, массовые репрессии, его собственная жизнь, он встает в строй безымянных мертвецов, отличных только по дате рождения. Когда «обезумев от муки, шли уже осужденных полки», когда в заполненном доверху вагоне, едущем в концлагерь, боролись за глоток прожиточного воздуха.

 

… Петербург, у меня еще есть адреса,

По которым найду мертвецов голоса…

 

Нечего противопоставить – ласточка разучилась летать. И не только Россия, весь земной шар – товарищество. Товарищество калек с костылями – не произошло мировой революции, вместо нее – массовые расстрелы, ГУЛаг и Великая депрессия с восемью миллиона жертв, весь международный рабочий класс – калека. Пройдет три года, и немецкие рабочие будут убивать русских братьев по классу.

 

Панегирик разуму – восхваление вождя, без покровов – просто череп с «понимающим куполом», как черепа на картине Верещагина, вся мощь разума направлена на то, чтобы «вливались войска», уж если убивать – так избыточно, и это не ошибка, не сумасшествие – а «промер». Паранойя Сталина – «сам себе снится». Отец народов, корректор всех литераторов, Шекспира отец, со звездами в короне, гений могил, медлительный и мглистый. Из свидетелей преступления – только воздух. Судит судей – океан без окна.

 

Образы продавлены через сито цензуры – ее установил себе сам поэт. Обращение к периоду Гражданской войны – эзопов язык.

 

Созвездья – кисти желтого винограда, они – над головой, они вышестоящие, как делегаты съезда. Они угрожают ябедами, это не просто рифма, неожиданный смысл, как «светопыльная обнова», ябеда – доносчик. Звезды - изветливы, звезды – доносчики. Звезды глядят – подглядывают.

 

… Мне на плечи кидается век-волкодав,

Но не волк я по крови своей…

… Я трамвайная вишенка страшной поры…

 

Ясность, зоркость – деревянные, они заполняют сознание обмороками. Сознание разорвано, размер стиха меняется, в сознании – когнитивный диссонанс, коммунист – по названию, антикоммунист – по сути. Красный – только чуть-чуть. На словах – слуга народа, на деле – садист с набором инструментов для пытки.

 

Кто веку поднимал болезненные веки,

Два сонных яблока больших,

Тот будет вспоминать, когда взревели реки

Времен обманных и глухих.

 

Возвращается ветер на круги своя, отсталые производительные силы привели производственные отношения в соответствие с собой, вчерашние коммунисты стали госчиновниками, стоящими над обществом – вернулись обратно в свой дом. В Россию вернулся капитализм. Не в 1991-м, а уже в 20-е.

 

«Хор ночной» - перекликается с «Ночного хора дикое начало / И запах роз в гниющих парниках, / Где под открытым небом ночевала / Родная тень в кочующих толпах».

 

Ощущение катастрофы – космическое, так отражается она в глазах, свет космической катастрофы – стоит на сетчатке «косыми подошвами». Будто рисунок из школьного учебника по оптике.

 

Соединения, слепка фрагментов вне логики, бред ассоциаций, как во сне или под действием опия, стих - полуобморочное бессвязное бормотание, в котором всплывают остатки смыслов, образов, озарений.

 

21.-23.7.2021

 

PS. Не рекомендую изучать поэзию и жизнь Мандельштама по мемуарам его вдовы Н. Я. Мандельштам. Столько намолотила…