Хранительница-звезда
ХРАНИТЕЛЬНИЦА-ЗВЕЗДА
2020 г.
А помнишь, я нажарил сыроежек,
и ты сказала весело: — Серёжик,
почти как в ресторане! Ублажил!..
И то сказать, я потому и жил…
* * *
В палатке дремал на вершине холма,
и бился комар о прозрачную сетку.
Но ты позвонила: — Медведюшко, ветку
сосновую мне привези! — Ну, она
не целый же лес… — Привези всё равно…
Комар успокоился, сосны молчали,
и сердце, скорбя, обратилось к печали,
и было ему тяжело и темно.
И тут я подумал: «А может быть, мы
живём для того, чтобы трудно дышалось!»
Услышал я: ветер, как тать с лошадьми,
промчался, а небо, фиал тишины,
светилось, и ветка
бесстрашно
качалась.
* * *
В тугую катушку совьётся берёста,
потянется дым через тёмную росстань,
и юркое пламя запляшет, гляди,
туда и сюда по сосновой сушине.
А тени обнимут руками большими
тебя и меня. — Никого не суди, —
насупишься ты. — Да и кто мы по сути?
Четыре четырки и что-то, что крутит
по свету без устали. — Милая Шу,
я больше не буду, клянусь, ну не буду…
— Да что с тобой делать? Такому якуту
долби-не долби… Ах, тогда подышу
на нежные руки твои, забирая
в ладони свои. Над планетой, от края
до края небес рассыпаясь, миры
летят в тишине, из которой ни слова.
Костёр ворохнёшь, и бескрайняя прорва
заметит тебя по круженью искры.
— Мы всё ещё живы,
о Господи!
* * *
Это счастье маленькое — большое:
облака, плывущие в никуда,
это небо, полное звёзд, чужое,
и одна хранительница-звезда.
Нужно жить. Куда ты, душа-сиротка,
собираешься, если покинешь мир?
На поляну ёжик притопал знобко,
подосиновик мокрый понюхал, б-р-р.
Постою, потрогаю ствол шершавый
воспалённой, выскобленной щекой.
Хорошо родиться пичужкой, жабой —
человеком хуже. Какой-такой
после смерти нам обещают садик?
Или это горы? Не знаю. Бред.
«Успокойся, — скажешь, — уймись, касатик.
Пей цейлонский терпкий, пока согрет».
* * *
А ветер подул, и белёсый пух
закружился в рассветном холодном луче.
— Иван-чай! — сказала, — А знаешь, Пух,
у тебя адмирал на плече.
Взглянул, и действительно — адмирал.
Счастливый такой момент,
как если бы Моцарта заиграл
оркестрик. И я в ответ
тебе улыбнулся, поправил рюкзак
и коляску в лес покатил.
А спросил почему-то (ну просто так):
— Устала, солнце?
— А я, как ты.
* * *
Засыхает берёза бесстрашная, ива козья.
Отплывающий выдохнет, стоя на той ладье:
«Даже лебеди нежные! Даже рябины гроздья!»
Безутешные лилии дрогнули на воде,
и туманные сосны плотней у реки сомкнулись.
Ты молчала, зверушка моя, полевой цветок,
и какие-то бабочки крыльями нас коснулись,
и какие-то ангелы к западу потянулись
и засыпали звёздами
тёмный, седой
восток.
* * *
Листва облетает, желтеет орляк,
опятами пахнет. — Серёжик, приляг, —
ты мне говоришь. — Ох, немного
давай отдохни… А дорога
уходит куда-то за дальний лесок.
Мы термос достали и хлеба кусок,
и ты улыбнулась: — А правда,
мы странные люди?
— Так надо!..
Ну вот, закусили, и снова скрипит
коляска, и снова цветные грибы
стоят, как цыгане хмельные,
у самой дороги. Иные
совсем, как тарелки. И мы по земле
идём, как весёлые люди во мгле,
как некие боги
земные.
* * *
Сколько было счастья? До фига,
и ещё тележка небольшая!
Но звенит над полем пустельга,
ягодное лето провожая.
Запах человечьего жилья
на губах останется, и сердце
тихо отзывается: моя!
Жёнушка, ну как ещё согреться?
Ветерком сосновым, грозовым,
разлохматит волосы, и даже
«пазик» подберёт — за лобовым
маленький чертёнок чёрный пляшет.
Ох, как мы зверёнышу сродни
жаждой неги, той же грубой мукой!
Только бы ещё повременить
с этой окончательной
разлукой…
* * *
О, не бойся печали! Она — средоточие жизни,
исцеляющий корень, сладимая горечь земли.
За излукой желтеют изорьские влажные пожни,
золотым забросало глубокие две колеи.
Я в зелёной палатке лежу на сосновом обрыве —
высоко-высоко облака, словно тающий парусный флот.
Хорошо мне внизу, одинокой задумчивой рыбе,
что на этих глубинах тревожную песню поёт.
Допишу эти строчки, раздую костёр понемногу,
заварю веронику, целебную шлемник-траву,
и подумаю: «Что же, однажды лицом на дорогу
лягу прахом во прах, а пока я люблю, я люблю и живу».
* * *
Идёшь по дороге и молишься: «Отче наш...».
И ноги болят, и хочется пить. А сверху
сияет звезда, и думаешь: «Как не дашь
за всё человеку хотя бы любовь, утеху
красивую всё-таки. Не говоря о тех,
кто, да, из поэзии делает физкультуру».
Шагаешь. Светает. И вдруг разбирает смех —
вот было же как-то: Михалычу-балагуру
сказали: — Да брось ты старуху свою! — Эх ты,
чего захотел! — отвечал деревенский Будда.
Шагаешь и молишься: «Господи, красоты
пошли мне в избытке! А можно добавить чудо!»
Шагаешь. Светает. Туман серебрит кусты,
и золото сосен, как письмена Талмуда.
* * *
Где ветер-зверюга вчера бушевал,
там сосны вповалку лежат.
А я выживаю — всегда выживал —
сушу отсыревший бушлат.
Святая прилипла болотная грязь
к нелепым его рукавам.
А знаешь, какая же странная связь
меж Тут и космическим Там!
Чу, ветер поёт в обнажённых корнях!
Чу, ёжик заплакал в лесу!
Но держится мир на хороших парнях:
тебя-то я точно спасу.
Я даже готов за тебя умереть —
мне хочется небо обнять.
Как яростно точит сосновую медь
янтарное сердце огня!
