Муравьиная кислота

Долгановских Юлия

Я, конечно, знал —

и даже был отчасти согласен с теорией

о главенстве идеи над формой художественного выражения,

но очень удивился дословности —

я умер в ту же секунду

как мысленно вывел число и автограф под задуманным

"Автопортретом с ружьём и муравейником".

Мелькнула досада —

как я буду покупать кисти и краски

(холст уже ждал своего часа на подрамнике) —

но сильная боль отвлекала.

Я ощупал отверстие в груди,

осмелился посмотреть на него —

оно белело, как бы покрываясь инеем,

иней сменился восковым блеском,

вокруг которого вспыхнула красная кайма.

Рана сочилась бесцветным.

Я обмакнул в неё палец,

лизнул, поморщившись от резкого запаха —

рот наполнился кислым, будто железным,

глаза заслезились,

я закашлялся —

и брызги слюны попали на мольберт.

В правом нижнем углу холста

проступил подвижный контур муравейника.

Муравейник колыхался,

менял очертания,

дышал,

расползался по холсту.

Я снова обмакнул палец в рану

и ткнул в середину муравейника,

раздавив десяток-другой муравьёв

и тут же размазав их по загрунтованной поверхности.

Получалось красиво, и я продолжил.

Пальцы жгло,

кожа на них вздулась и лопнула,

та же бесцветная кислая жидкость брызнула на холст —

и вот уже абрис моей фигуры с ружьём в руках

начал движение к муравейнику.

Я резко прихлопнул самого себя на картине ладонью,

остановив нижнюю часть нарисованного туловища,

но муравьи верхней части

(да, и моя фигура состояла из тех же проклятых муравьёв)

продолжали тянуться к муравейнику.

Их было мало, катастрофически мало.

Я вздохнул и, стиснув зубы,

запустил в рану на груди сначала три пальца,

затем всю пятерню,

а затем и обе ладони.

Кислота побежала на пол.

Почти теряя сознание,

я видел как из-под закрытых дверей комнаты

потекла муравьиная река,

обступая меня со всех сторон,

приподнимая моё мёртвое тело,

сдвигая его по миллиметру к мольберту.

Собравшись с последними силами,

я убил первую тысячу муравьёв —

и аккуратными штрихами разместил их на холсте.

И вторую, и третью, и сотню тысяч —

картина была готова наполовину,

картина завораживала чёрно-рыжими переливами,

она была статична,

как и положено картине,

а мне стало легче —

я привык к боли,

и оставшаяся в живых половина муравьиного русла

была слишком слаба,

чтобы унести меня от моего детища.

Внезапно мне стало жаль живых муравьёв,

я смотрел на них с нежностью и состраданием —

братья во кислоте —

но приказал себе во имя убитых муравьёв собраться и продолжить.

Никто не должен погибнуть напрасно,

а так ведь и было бы,

не решись я дописать картину до конца.

И я её дописал.

Автопортрет с ружьём и муравейником,

дата,

подпись.

Картина — моя вторая картина —

была задорого продана домовладельцем,

присвоившим моё имущество после похорон.

Последние биографы зачем-то сочинили историю,

что автор написал её под воздействием

пережитой в детстве трагедии,

когда вместе с единоутробным братом

разорил лесной муравейник —

братья были покусаны муравьями,

один из них умер.

Заявляю, что это неправда —

у меня никогда не было брата,

а очень похожие на меня мальчики

с моей первой картины —

"Автопортрет с муравейником без ружья" —

плод моего воображения.

Прекрасная, кстати, картина.

Жаль, что её никто не купил —

только представьте, муравьи в человеческий рост —

и с ними в одном строю мальчик,

и вся процессия уносит его же,

но мёртвого,

в лес.

Никто не должен погибнуть напрасно,

никто не должен погибнуть зря, —

пишу я зажатой в зубах соломинкой,

обмакивая её в муравьиную кислоту.

Горло моё обожжено,

как прежде были обожжены руки,

и очень скоро я поставлю последнюю точку

в этой в общем-то простой и очень человеческой истории.