Иммортели
ИММОРТЕЛИ
* * *
Горе службе коммунальной —
снег ложится нереальный.
Дворник валенки надел,
нет ни шороха нигде.
Только я смотрю в окошко —
звёзд холодная окрошка
не видна. Сижу, молчу,
думу думаю ничью:
«Я — частуха или лотос?
Я — пылинка или Хронос?
Я — филолог или тля?
Или это смерть моя?
Fatum, говоря научно».
Хлопья валятся беззвучно…
* * *
В зелёной вазочке сухие иммортели
у изголовья ложа твоего.
Ты помнишь ли, как пели свиристели
в угрюмой чаще? Больше ничего
я подарить не смог. А ты и рада
тому, что есть — осенней тишине,
и золоту земного листопада,
и синеве в распахнутом окне.
Лежи, мой ангел! Я твою подушку
поправлю: видно так? А если так?
А мишку (одноглазую игрушку),
пожалуй, уберу. Хороший знак,
что ты заговорила о скитаньях.
Как раньше мы ходили: вещмешок,
коляска инвалидная, и в тайнах
лесных ты разбиралась — корешок
какой-нибудь назвать могла, и сычик
был воробьиный назван. А теперь
костры погасли. Но дымок от спичек
напоминает прошлое — лишь верь:
ты не умрёшь, ты выживешь…
* * *
Всё наглее зима с каждым годом
и коварнее — подлая тварь.
По ледовым арктическим водам
магаданский дрейфует январь.
То-то скука на узенькой кухне:
крепче Вермута — зоновский чай.
А за окнами ветер не в духе:
«Виноват? — говорит. — Отвечай!»
Мы в последнем, казалось бы, веке:
телешоу Малахова, тест
на отцовство… Что есть в человеке,
всё мы знаем: плодится он, ест,
а ещё предаёт и ворует,
но геройствует тоже — судьба! —
или нежность и вечность рифмует.
Циник ветер весь день озорует,
у подстанции рвёт провода.
Солнце ищет просвет над котельной
в индевелом окне, и стоит
этот мир на любви безраздельной.
Кто же глыбу её раздвоит!
* * *
Стану травой придорожной, и валуном, и птицей.
Не огорчайся, свет мой, ибо земля прекрасна.
Волосы пахнут сладко мятой и медуницей,
мудростью пахнет глупость (перечитай Эразма).
Даже твоя улыбка напоминает полдень
где-нибудь в тихом Аксе — в тающих Пиренеях.
Завоеватель сердца, словно бы гроб Господень
я добывая, стану Борса меча прямее.
Прянет мой дух на небо, словно в набат ударит.
Не огорчайся, свет мой, ибо конца дороги
нет ни звезде на небе, нет ни воде в Луаре.
Сонный туман затянет белым хребтов отроги,
выйдет двурогий месяц, и замолчит кукушка.
Сердце бьётся так странно, так нежно и бестолково…
* * *
Ходят люди с каменными рылами
по проспекту имени вождя.
Бабочка со сломанными крыльями,
плащиком от серого дождя
укрываясь, выплакала глазоньки,
на коляске холодно сидеть.
Города измученные пасынки
лица отворачивают. Смерть
на углу торгует мандаринами,
по прилавку звякает косой.
Бабочка моя с глазами синими,
улыбнись, пожалуйста! Постой
улетать на пасмурное небушко,
не бросайся, нет, под «шевроле»!
Солнышко моё, хромая девушка,
ничего не бойся — на земле
нежности достаточно, а горсточку
соли мы добудем как-нибудь,
хлеба и массандровую косточку —
всё необратимое
вернуть…
За твою за розовую кофточку
через Гималаи сквозануть!
* * *
Бедная девочка, помню, с тобой целовались в кино
в пятом, наверное, классе. Ах, как это было давно!
Жизнь промелькнула, как драма, за сорок минут —
вот уже нас на другом берегу наши близкие ждут.
Горько, но всё-таки очень светло. Серебрится Залив.
Ныне, высокую жажду свою, наконец, утолив,
просто тебя обнимаю, как дерево, слыша волос
запах, как ландыша запах. О всё, что хотел я, сбылось!
Время с тобою прощаться, и над Кронштадтом горит
нежное небо, как золотые
сады Гесперид.
* * *
Как с тобой говорили о смерти!
Как припомнили — трудное дело —
сероглазой певунье Эвтерпе
безвозвратно ушедших. Летела,
а не шла ты со мной, недотрога,
как внезапно ты — ах — покраснела!
Как менялся ампир на барокко!
Как читали по памяти Блока:
«Май жестокий», «Девушка пела»!
По Гороховой шли на Сенную,
а потом и до Главного Штаба,
всю печаль и тревогу земную
испытав… О, ночная прохлада!
О, мостов разведённые крылья!
О, любовь и бессонное лето!
Как на ринге разрыв сухожилья!
Точно боль от удара кастета!
* * *
За трамвайную за выучку —
на стекле надышишь дырочку
и глядишь на городской
пейзаж с его тоской,
с ангелом, что дует в дудочку,
с девушкой, которой, ой,
кто-то выдал шубку пёструю,
в дымку окунул морозную
и меня очаровал.
Там зияние, провал.
Музыку многоголосую
как распробуешь? Прованс —
мелочь, Франция! Но разве что,
так душа освоит запросто
всё, что вызвездилось в ней:
холод, сумерки, огней
отражённое сиятельство,
лёд, идущий по Неве.
* * *
Такой расклад нормальный для солдата:
с утра встаю под ледяную воду
и чую, как болезни покидают
измученное тело. И тогда-то
две-три весёлых строчки про погоду
откуда-то внезапно прилетают.
Потом кручу педали тренажёра
и думаю: «Какое же везенье,
что я — никто!» А снег неумолимо
летит, покуда сдвинутая штора
приоткрывает город. И значенье
не понимая сна и карантина,
я, тридцать раз отжавшись, добавляю:
«Погода — мрак. Но счастье соразмерно
затраченным усилиям». А небо,
над крышами невзрачное, по краю
чуть лиловеет… Что же, значит верно,
что всё течёт? Что становлюсь я лучше, ибо…
* * *
Хос-с-споди!
Даже назвать не берёмся мы
эти четырнадцать, что ли, полов.
Тянет из форточки ужасом, грозами,
мёртвыми птицами, мусором, дозами
химии грубой… Выключить «off»
эту мелодию дьявола дикую,
черноголовики жарить-варить,
ночью под лампой с тобой говорить.
Часики тикают? Часики тикают!
* * *
В России Бога нет, но ёлка есть,
рождественская с красными шарами,
с волшебными под ней друзей дарами.
А жизнь, она… она, конечно, жесть.
Идёшь туда, куда не знаю, — что,
не знаю где, найдёшь, и, на иконку
крестясь, увы, проверишь потихоньку
спасительную гирьку под пальто.
* * *
Бедные злые птицы на юг не хотят лететь,
Бедные злые люди хотят, но нельзя — ковид.
Ночью, хрипя, по городу бродит дурная смерть,
щерится, душит чулком пожилых и совсем лолит.
Мне бы, ей-богу, другую планету — счастливый край,
где у слезы сладковатый, смягчающий сердце, вкус.
Но просыпаюсь и слышу недобрый вороний грай
возле помойки, и вижу: кто-то в помятый куст
высыпал целый мешок кровавых, сырых бинтов.
Мимо машина едет весёлых бухих ментов.
Думаешь, это и всё? О, брат, подожди-постой!
Есть ещё люди. Они — это цельный гранит, кремень.
Птицы очнулись, на юг улетают, а бедный мой
друг оклемался, гляди-ка. Медовый неспешный день,
дышит заплаканный парк,
облетающий, рыжий,
музыкой налитой.
* * *
Каждый вечер — вёдро ли, ненастье —
то «Давай поженимся!», то «Как
стать миллионером?» То есть счастье —
каждый понимает, не дурак.
В смысле, надо денег очень много,
чтобы дачка, дочка и авто, —
ни любви, ни совести, ни Бога,
но внезапный выигрыш зато.
Так они до старости — всё дети,
ничего не зная о большой
настоящей гибели — о смерти,
о морях бескрайних за душой.
* * *
Потому, что носков шерстяных не хватает,
тёплых слов не хватает,
и хлеба на всех не хватает,
закон — тайга, прокурор — медведь.
Чёрный ворон вьётся — старый, крылатый зэк….
Так и будет здесь до скончания века. Снег,
ветер, обморожены руки, из трёх прорех
тело светиться. В губы целует смерть.
* * *
И землю удобряли мертвецами,
и водку заедали огурцами
солёными, как дикая судьба.
Дымила ТЭЦ высокая труба.
Потом пошли завмаги и стиляги,
и не хватало девственной бумаги
на протоколы. Шутка ли сказать,
до коммунизма, кажется, лет пять.
А вот и мы глядим на них – потомки.
Не подстелила школа нам соломки,
и снова Мир, и Труд, и Первомай.
Жида и педофила ты поймай,
и на парад Победы гордо топай —
покажут нам, какой мы можем бомбой
пугать китайцев, Штаты, ИзраИль.
Вот жахнем, и останется лишь пыль!
А умников… Ну, тех на лесосеки!..
Мой Бог! Увы, не учит ничему
история — ушедшие во тьму,
все эти персы, римляне и греки.
* * *
Нормальные, в общем-то, люди. Сказали: «Ты кто?
Не Кушнер, не Пурин, а конь дурковатый в пальто.
Стихи твои — мусор, и сам ты, приятель, как тара
пустая, на мусорке сгинешь…». Ну да, без базара —
я сгину, конечно. Никто не бессмертен. Никто.
Ну да, например, от катара.
И понял я, что человек на земле одинок,
и боль провернула зазубренный ржавый клинок
в груди у меня. И тогда я подумал: «Всё ясно.
Я жизнь просвистал, и теперь до последнего спазма
лишь ты у меня и слова, без которых не смог».
Шумит океан протоплазмы…
* * *
Галактика не самая большая,
звезда скромнее прочих, и вокруг
вращается планетка голубая,
мельчайшая (наступишь — и каюк),
пылинка в Гималаях. То есть мельче.
А человек, затерянный среди
лесов, пустынь и ледников, отмечен
одной душой, которая сродни
туману незаметному, эфиру,
волне, лучу, невидимой звезде…
Но может быть, её предъявим миру,
когда лишь пустота одна везде
останется…
* * *
Я — сын Земли от звёздного осколка.
Из дикой плоти я, из крови — горяча!
Что говорит осина у ручья?
Что ветер плачет в поле? Что немного
и мне осталось — тёмная дорога
да восковая душная свеча.
О, кто же Ты?.. А я… а я…
меня зовут Серёга.
Встречай!
