Заповедные песни

Дмитрий Аникин

Я начинаю песни свои злые,

и выпадают зубы, и язык

от слов запретных язвами покрылся,

немеют губы. То-то будут песни!

А слушают их и не понимают,

зачем они: их слушают старухи

в землистой коже и в таких морщинах

глубоких, что до кости достают.

И бабы собираются в кружок

поохать, -вспоминать; веретено

торопится в руках, а песня что –

закончилась давно, лишь эхо слышно.

Гуляют девки – звонки голоса,

но есть одна, кто, не стесняясь, тянет

мое – сквозь смех – и вот уже рыдает:

так суженая друга узнаёт.

А привык я, охота не охота,

а чуть свет – и к столу: марать, стараться,

чтобы больше слов с ветра на бумагу,

чтобы в скомканной груде, испещренной

пара строк, а действительно случилась,

по случайности хоть, из многословья.

Удивительная моя болтливость.

***

Это праздность, конечно, только праздность,

убивание времени такое,

чтоб до вечера как-то без бутылки,

чтоб до утра – без женщины в постели,

чтоб до смерти – без собственных усилий.

***

Чтоб действительно это пригодилось

чуть смешное, нелепое уменье,

и не думал. Такой запас не тянет

ни карман и ни душу. Я гуляю,

ни о чем не грустя, я вру свободно

о себе, о своих каких-то чувствах

да о мыслях, каких никто не думал.

***

Все недаром дается, вот и это

невеселое, малое занятье

мне в привычку вошло, и получаться

стало больше, чем надо, чем нам можно

безопасно играть, слагать словами, –

что ж такое им, малым, отзывалось?

Чем были эти слова отреченные? Властью звучали

над чистым полем и над синим морем, над жизнью и смертью –

зубы мои расшатались, и язвами десны покрылись!

Сам обезумел, их слушая, – в здравом уме разве б начал…

Кто ж мне такое

слово родное

дар на язык –

клекот и рык?

Мало чего

понял того –

сказанного

мной моего!

Тысячи раз повторял, сопрягал слова, новых узоров

в тонком плетенье желал; повторялись слова, искажались,

в коловращенье стиралось лишнее, только осталась

голая суть – огонь духа на гласных, согласных и между.

Это брашно –

для души страшно,

это пить-ё –

для души сво-ё;

выпью море –

горькое горе;

смерть снедаю,

суку, сглодаю!

И не гадал, и не ждал, чтоб сполна, навсегда получилось,

рифмы, размеры сошлись и как насмерть сцепились – не сдвинуть.

Смысл отступает, и тысячи ртов, жерновов намололи

белой муки: вскинь по ветру слова – засыпают пространство.

Воет ветер, свистит

в горны-Е!

С ним оставишь пути

торны-е!

А по проклятой дорожке,

по сне-жку

пробегают белы ножки,

мнут стё-жку!

Это поэзия, скинув одежды, приличья отбросив,

стала по-старому, как мать поставила, вЕщая, к лесу,

стала она волхованьем, по ветру, к луне завываньем,

стала она мне душой, поскольку другая убита.

Было слово, было камень,

было тяжко и мертво –

стало дух и легкий пламень,

стало жизни торжество.

Слово переменит участь, долю,

вспомнит те права, что уступило

времени, – вернет себе всю волю,

станет сильным, злым, как раньше было.

Что Вам?

Читаю бульварную мистику или беру фолианты

старой печати, все больше они не по-русски – латынью проклятой

мучаю зренье и память-прапамять тревожу я, вспомнить пытаясь

смысл слов чужих и само мое знание дела воскресного. Что-то

было ведь – может, со мною, а может быть, с кем-то знакомым, – ведь было!

А для того и взялся я за книги,

чтоб вычитать в них путь обратно, к свету,

чтоб мертвую вернуть тебя, чтоб плоть

восстановить любимую.

Искал

недолго я… Какой-то смутный текст

попался сразу в руки, половины

не видно букв; читаю, сочиняю –

дрожит свет в лампах от звучанья слов,

дом сам не свой стоит в пространстве ночи,

готовится земля отдать свое.

Взял книгу ту, которую читали,

взял книгу ту, о которой забывали,

взял книгу третью, всю пустую,

листы мараю – книгу живую;

будет написано в книге четвертой

о тебе – лежащей, молчащей, мертвой;

будет прочитано в книге пятой,

за что поклонился я многой платой!

Человечья кожа

на лист похожа,

сижу, читаю,

слова слагаю.

Читается садко,

пишется легко,

слово к слову,

старо к нову.

Всякое – в лад,

всякое – клад,

нужное – решает,

последнее – воскрешает.

Наступает белый день мой зимний,

день пустой и мертвый – приступаю,

слоги снова-заново слагаю.

Ставлю тебе дом гостеприимный.

Подходит ко мне белая, вся в белом,

идет, осунувшаяся нежным телом,

идет ко мне через пустую площадь,

идет, лохмотья по ветру полощет,

идет, снега мнет, плетни ломает,

встает – камень с себя сдвигает.

Ей зеркальце, гребешок,

колечко с камушком, шелк-платок,

обуться – сапожки,

подвесить – сережки,

одеться – шуба,

поглядеть – любо!

Ей небеса, воздухИ –

вдохнуть, развеять стра-хи!

Вдохнет в себя

душу божья раба!

Никогда и прежде не любила,

дотерпела дО смерти – могила

беженку-беглянку приютила.

НАдолго покою не хватило.

Поднимайся, слышу, поднимайся,

за край скользкий пальцами цепляйся,

выходи в свет белый, удивляйся,

цветом белым к небу распускайся.

Ах, постылый,

из могилы

вывел меня

на свет дня!

Иду шатаюсь,

за тебя цепляюсь,

сама бы пошла –

да воля мала,

прочь от тебя –

да нет, не судьба.

Мы теперь – одно. Двуснастной плотью

разлучись попробуй. Дикий петел

проорал над сонною равниной,

над землей кладбищенской – подняться

только ты смогла; тебя целую,

мертвое губами оживляю.

***

Мы теперь – одно. Мы жизнью, смертью

поделились – поровну ли? – как-то:

нам теперь ни жизни-процветанья,

нам теперь ни смерти-истребленья.

Пошли, подруга,

от мест, где нас помнят,

от людей, кто узнает.

Пошли, подруга:

теперь свободны,

ничто не держит!

Из дома да на двор,

со двора на улицу,

иду на простор,

за мной моя спутница,

умная да разумная,

дорогая,

земная да лунная,

всякАя.

То не лихо-беда

моим путем,

то не дождь-вода

по мне ливнём,

то не ветер обдувает меня,

то не всполохи грома-огня –

знак на четыре стихии кладу,

под ним иду –

невредимый!

А с кем я теперь,

то знает в лесах дикий зверь,

да птица серая в небесах,

да книга старая – в тех словах,

мною произнесенных,

глухих, отреченных.

А взял я с собой

чистую рубаху,

три книги старых,

хлеба да водки.

Мешок заплечный –

клад заветный.

А снял я с себя

снурок шелкОвый,

лапти надел

задом наперед,

чтоб никто не углядел,

в какой предел

след ведет.