Поэма без имени

Бью

шагом грубым

улицу голую,

гнусь,

от мира,

будто, взгляд тая,

а мне

в размозжённую

строчками голову,

как штопор,

врезается

буква проклятая.

 

Под рёв и гул,

прохожих ног

аплодисменты,

как раб в воскресном

христианском храме,

склонившись,

вдоль огромных постаментов

иду,

прикрыв рукой

пятно кровавой раны.

 

Чёрная туча смерти сожрала город,

сетью своей

вылавливает

кучи трупов.

Тело за телом.

 

Вселенского дела ворох

в голову града

горланя,

словно из рупора.

 

Оголилися космос.

Переменило око

небо,

залитое

чёрным битумом.

Мир,

раскрывший

глаза тысяч окон,

какой всемогущий учёный выдумал

тебя такого?

 

***

 

Я живу,

не много - не мало,

тыщи дней,

в их прибоях

и вселенском рёве.

 

Человеку -

жизнь, а мне -

игра

на волынке лёгкий

и органе рёбер.

 

Я -

бурей не потопояемый

огромный корабль

в пуленепробиваемой

шкуре стальной.

 

Громом бури

развив

морщины волн-грабель

вхожу в мира гавань,

омытый волной.

 

Шаги выбиваю в вёрст тропы

мимо главного кладбища

этого города старого.

 

Из могилы

жутко торчащую

кисть трупа

ветер рвёт,

как трубу

католического органа.

 

Тушу,

докуривши,

свою сигарету

о пепельницу

чьей-то дочери.

Окурком,

докрасна разогретым,

её

изминаю

дочерна.

 

Ночью

избит

моего почерка

изгиб

луной,

стучащей

в запотевшые окна,

но не мне

всё равно

не видно ни зги

за оконной рамы

тенью широкой.

 

За срок короткий

вывел

столько строф,

что если б

захотел

их сжечь,

как всю историю,

то,

в жертву небу

принеся,

тыщ

сто костров,

не уничтожил

даже

сотой доли я.

 

А мне жалко

Написал как...

 

Бегут черти сломя голову -

века четверть палят город их.

Бог чертит пламя голое.

 

Вот он,

весь я

в миллионе инверсий,

сжигая прессы

пожелтевшие стопы,

играю мессу

тонного веса,

мучая ручки, руки и стопы.

 

А надоест!

И что? -

выбегу стремглав,

всклокоченный

и безумный

из двери окна,

мимо щупалец штор

и портала стекла.

Три секунды...

и две...

и одна...

 

Стал как памятник

посреди площади -

вытянул руку -

каменный Ленин.

Лишь этот памятник

каждый год щадил -

лишь этот я

камень лелеял.

 

Снова

слово

мне мять -

изминать.

Изнинал,

изминаю

и дальше буду,

словно на камне

выбивать имена,

меняя

Христа

и Юпитера

с Буддой.

 

Вот,

подберёшь слово нужное,

в ножны

сложишь

ручек мечи

через век секунд.

 

Миг

и в настенных часах

стрелки,

как лезвия

кованных ножниц,

час отсекут.

 

Маятник

треснет в воздух,

и гулко

удар забегает,

как ошалевший,

по стёклам

шкафов и окон

и жирной шприца иголкой

в огрубевшую врежется кожу

ловко и ломко.

 

Утро

кончит чернил

стенания,

на стенах

оставив

граффити стихами -

на каждой

из тысяч

свинцовых стен.

 

И сам стена я,

слушающая,

как ночь стихает.

 

На улице народище прёт!

 

Как в крематория

пекло труп,

кинут

жизнь

на белый труд,

надеясь

на град звука медных труб,

как самую главную из наград.

 

Получат медь,

как эталон и свет -

всё в металлолом,

в цветмет.

 

Жизнь зовёт к великому.

Жизнь

вот!

но я устал

от громких

мира деяний.

 

Глобус

облачил

огромный живот

в авоську широт и меридианов.

 

Бурей вечных дел

хмурый ветер дул.

Темный дол смертью дал.

 

Иду по дороге.

Не ропот, а рокот

режет уши,

как сто ножей.

 

Режже.

Тоже

можно

гром тот

исполосовать,

как руку об жесть.