Белая верблюдица. Часть 1.
Старик гнал овец. Он молча смотрел перед собой, и со стороны казалось, будто он сердится. Или что-то высматривает в слежавшейся как цемент земле. Овцы покорно брели по известному маршруту – сначала вон туда, вниз, в сторону высохшей речки, а потом чуть вбок – к прохладе полуразвалившейся скалы. Там старик разведет костер и начнет варить себе похлебку, а они лягут у самой стены скалы и будут мерно пережевывать все, что удалось захватить по пути. Эту горькую-прегорькую траву. Другой тут не растет.
Старик, переставляя ноги в войлочных сапогах, думал о том, что он тоже как эта жесткая колючая трава, высох до срока и никуда уже не годится… Не нужен никому, даже этим овцам. Оставь их тут, и они сами через какое-то время пойдут туда, куда и вчера, и позавчера. Глупые.
Вот была бы у него лошадь… Хоть какая-нибудь. Тогда бы он не был одинок. Лошадь – это друг. Даже больше. Лошадь – это ты сам, в своем лучшем проявлении. Без предательства, подлости и злобы.
Вот и похлебка готова. А он даже не успел поразмышлять. Это было лучшее время в его жизни – когда горит костер, булькает еда на огне и слышится ровное хрупанье овечьих зубов. Можно вытянуть ноги и подремать самому. Вернее, не подремать, а подумать. Повспоминать…
Когда-то он был молодым. Сильным, бесшабашным юношей, которому ничего не стоило скрутить в бараний рог хоть самого большого барана на сабантуе, хоть самого сильного из парней, если ему показалось, что тот его оскорбил. У отца была не то чтобы большая отара, но кроме овец имелось еще стадо коз. И пара верблюдов…
Ему показалось, что он совсем не спал. Ну, может, пару минут. Так бывает, когда стараешься зорко следить за чем-нибудь. Старик встряхнул головой и увидел, что на пустыню опустился туман. Все верно – ведь скала, возле которой они устроились на ночлег, притягивала ту скудную воду, что днем висела в воздухе. Говорили, что это на самом деле не скала, а кусок горы, скатившийся во время землетрясения с настоящих гор и упавший в русло реки. Река после этого пересохла.
Туман висел неподвижно. Вдруг старик увидел какое-то густое белое пятно посреди этого туманного месива. Оно приближалось, и старик готов был уже вскочить и убежать, спрятаться, только бы не видеть этого странного и угрожающего приближения. Непонятное всегда выглядит страшно, особенно когда ты один. Он взглянул на овец – те лежали, не двигаясь.
Белая верблюдица! Он не верил глазам! Конечно, он иногда думал об этом, но увидеть! Самому! Когда он был юношей, доводилось слышать рассказы стариков про богиню, которая является людям в таком образе.
Он расслышал звон колокольчиков. Они были развешаны на упряжи белой верблюдицы. Наверное, это была не упряжь, а украшение.
- Кто бы мог ее запрячь, - подумал он. А сам застыл на месте, неотрывно глядя в глаза верблюдицы. Они были мягкого коричневатого цвета с зелеными искорками.
- Все верно,- подумал он. – Так выглядит пустыня на закате – коричневый песок и кочки травы.
Верблюдица дышала тяжело, поводя носом, как будто ища что-то. Старик проследил за ее взглядом и понял, что она голодна. Он посторонился, и верблюдица прошла к очагу, обдав его запахом теплой шкуры и горечи полыни. Она наклонила голову и стала жадно пить его варево. Старик даже не сразу вспомнил, что похлебка только что кипела! А верблюдица словно и не чувствовала, что пьет кипяток!
Старик прижался всем телом к скале, словно приготовившись обороняться. Но напившись, верблюдица легла около овец и мирно задремала. Так в его детстве поступали и отцовские верблюды.
Ему по-прежнему было холодно и неуютно. Он встал, подумал немного… Опомнившись, он развернул коврик для моления, с которым никогда не расставался.
- Аллах поможет, - подумалось ему. Но он никак не мог собраться с мыслями, чтоб прочесть молитву. В голове крутились лишь какие-то обрывки.
Старик поклонился несколько раз на восток, воздев к небу худые дрожащие руки, как это делали его отец и дед, и проговорил просто первые пришедшие на ум слова. Потом поднялся, свернул коврик и пошагал к отаре. Растолкав мирно спящих животных, он забрался в середину стада и неожиданно для себя накрылся ковриком.
- Аллах простит, - промелькнуло в его уже затуманенном сном мозгу. – Он всех прощает. И старик уснул.
Старик, переставляя ноги в войлочных сапогах, думал о том, что он тоже как эта жесткая колючая трава, высох до срока и никуда уже не годится… Не нужен никому, даже этим овцам. Оставь их тут, и они сами через какое-то время пойдут туда, куда и вчера, и позавчера. Глупые.
Вот была бы у него лошадь… Хоть какая-нибудь. Тогда бы он не был одинок. Лошадь – это друг. Даже больше. Лошадь – это ты сам, в своем лучшем проявлении. Без предательства, подлости и злобы.
Вот и похлебка готова. А он даже не успел поразмышлять. Это было лучшее время в его жизни – когда горит костер, булькает еда на огне и слышится ровное хрупанье овечьих зубов. Можно вытянуть ноги и подремать самому. Вернее, не подремать, а подумать. Повспоминать…
Когда-то он был молодым. Сильным, бесшабашным юношей, которому ничего не стоило скрутить в бараний рог хоть самого большого барана на сабантуе, хоть самого сильного из парней, если ему показалось, что тот его оскорбил. У отца была не то чтобы большая отара, но кроме овец имелось еще стадо коз. И пара верблюдов…
Ему показалось, что он совсем не спал. Ну, может, пару минут. Так бывает, когда стараешься зорко следить за чем-нибудь. Старик встряхнул головой и увидел, что на пустыню опустился туман. Все верно – ведь скала, возле которой они устроились на ночлег, притягивала ту скудную воду, что днем висела в воздухе. Говорили, что это на самом деле не скала, а кусок горы, скатившийся во время землетрясения с настоящих гор и упавший в русло реки. Река после этого пересохла.
Туман висел неподвижно. Вдруг старик увидел какое-то густое белое пятно посреди этого туманного месива. Оно приближалось, и старик готов был уже вскочить и убежать, спрятаться, только бы не видеть этого странного и угрожающего приближения. Непонятное всегда выглядит страшно, особенно когда ты один. Он взглянул на овец – те лежали, не двигаясь.
Белая верблюдица! Он не верил глазам! Конечно, он иногда думал об этом, но увидеть! Самому! Когда он был юношей, доводилось слышать рассказы стариков про богиню, которая является людям в таком образе.
Он расслышал звон колокольчиков. Они были развешаны на упряжи белой верблюдицы. Наверное, это была не упряжь, а украшение.
- Кто бы мог ее запрячь, - подумал он. А сам застыл на месте, неотрывно глядя в глаза верблюдицы. Они были мягкого коричневатого цвета с зелеными искорками.
- Все верно,- подумал он. – Так выглядит пустыня на закате – коричневый песок и кочки травы.
Верблюдица дышала тяжело, поводя носом, как будто ища что-то. Старик проследил за ее взглядом и понял, что она голодна. Он посторонился, и верблюдица прошла к очагу, обдав его запахом теплой шкуры и горечи полыни. Она наклонила голову и стала жадно пить его варево. Старик даже не сразу вспомнил, что похлебка только что кипела! А верблюдица словно и не чувствовала, что пьет кипяток!
Старик прижался всем телом к скале, словно приготовившись обороняться. Но напившись, верблюдица легла около овец и мирно задремала. Так в его детстве поступали и отцовские верблюды.
Ему по-прежнему было холодно и неуютно. Он встал, подумал немного… Опомнившись, он развернул коврик для моления, с которым никогда не расставался.
- Аллах поможет, - подумалось ему. Но он никак не мог собраться с мыслями, чтоб прочесть молитву. В голове крутились лишь какие-то обрывки.
Старик поклонился несколько раз на восток, воздев к небу худые дрожащие руки, как это делали его отец и дед, и проговорил просто первые пришедшие на ум слова. Потом поднялся, свернул коврик и пошагал к отаре. Растолкав мирно спящих животных, он забрался в середину стада и неожиданно для себя накрылся ковриком.
- Аллах простит, - промелькнуло в его уже затуманенном сном мозгу. – Он всех прощает. И старик уснул.
