12. По ту сторону жизни
12. ПО ТУ СТОРОНУ ЖИЗНИ
1.
Это я-то застенчивый мальчик!
А вот божьего мира дары?
А еврейская девочка? Пляжик?
А Вуокса? А первый разрыв?
Так природа полна благодати —
молчаливая звёздная рать.
У-у, ефрейтор в грудину накатит
и отправит очко выскребать.
Темнотища встаёт от Моздока
до Москвы в золотой пахлаве.
Заросла камышами протока,
как дыра у меня в голове.
То-то ржавый закат пламенеет,
спят берёзы, желтеет калган.
Всё кончается: сердце стареет
и болит — вот и вся недолга.
Я, усталый солдат на побывке,
всё стою молчаливо, пока
синевы пролетают обрывки
и большие, как жизнь, облака.
2.
Как безумные вдовы, скучают вороны на крышах,
и последний листок — увяданья заложник — трепещет.
Осень гибкая шастает кошкой в подпалинах рыжих.
По стеклу дождевые заряды всё резче и резче.
Мы за крепким цейлонским с тобой посидим, дорогая,
поглядим, как ложится вечерняя мгла на пропащий
наш посёлок нетрезвый, где люди живут погибая,
потому что из леса Кручина глазища таращит.
Значит, здесь и умрём, чтобы лечь у болота на горке,
чтобы запах смолы и грибной затаившейся прели
уловил Пастернак бы какой-нибудь будущий, зоркий,
и другие сказать мирозданию «здравствуй» успели.
3.
Январским утром Выборг посетив,
привычно ожидаешь электричку
и звонкую, но мелкую наличку
в кармане пересчитываешь — жив!..
Жив — это да, но лишних два часа.
И плов берёшь в дешёвой чебуречной:
в окне пути, зелёный крест аптечный,
мороз насыпал звёзды в небеса.
А здесь уютно белые стоят
салфетки, и горчица ожидает,
когда рука, по столику блуждая,
в каком-то сне добавит всё подряд.
Мобильник вынимаю: — Ты не спишь?
Алло! Не спишь? Такое накатило
не знаю что. Ну, есть на свете сила
над миром этим — там такая тишь...
А звёзды гаснут — медленно крыло
восхода расправляется, и город,
стараниями ангельского хора
разбуженный, встаёт и тяжело
бредёт куда-то…
4.
— Бога нет. Все люди сволочи, —
мать шептала мне, когда
не спалось до самой полночи.
Но вечерняя звезда
мне в окно сияла… Да,
не без божьей, видно, помощи.
А поздней железным ломиком
шли воспитывать меня
с Черепаном-подполковником
два сержанта-братана.
Как посмотришь — было всякое:
тьма… совсем уже темно.
Но запомнил это яркое
чудо, в зимнее окно
заглянувшее, огромное,
и сияние. И вот
сердце мается, бессонное,
говорю: «Наоборот,
люди — добрые, несчастные,
только глупенькие. Ах,
как сияют в небесах
очи Господа алмазные!»
5.
В телевизоре что-то о гонке в Дакаре
говорили, а ты (то-то мне повезло)
посмотрела загадочно, как Мата Хари,
и сказала: — Ты помнишь, какое число?..
Я подумал: «Апрель. Что случилось в апреле?
Боже мой, это шесть уже вёсен тому,
как тебя заносил на четвёртый…» Сидели,
помню, после с подругой, зачем-то хурму
разрезали, шампанское в кружки разлили.
Как давно это было в далёком степном
городке! А ещё дураки говорили,
что убью тебя, что аферист, и потом,
уезжая, смеялись мы злобным наветам.
«Вот когда, — пронеслось у меня в голове, —
я тебя, хромоножку (и сам я с приветом),
полюбил!» И ответил, помедлив: — За две
милых жизни одной бы с тобой, дорогая,
я не дал бы. А дата — условность: она
лишь пароль, если руку из области сна
протяну тебе, смертную тьму раздвигая.
6.
Быть иль не быть — о, неизбежно
безвестно кануть в роковые
земли провалы гробовые!
Но жизнь вела — она безбрежна —
сквозь плоскогубые, стальные
тиски с, увы, печальным бытом,
с мужскими тайными слезами,
когда на станции в разбитом
вагоне пьянствовал с бомжами!
А дальше Крым — кафе «У хана»,
и славы дым, и ласки женщин.
А дальше старость — о, как рано! —
с вульгарным запахом зловещим,
с чужой астматика одышкой…
Как вдруг ты видишь: всё в порядке —
ты снова резвым стал мальчишкой,
твои истлевшие тетрадки
опять в исправности, и бантик
завязан ровно на ботинке,
идёшь с портфелем, как лунатик,
бормочешь: — Пестики… Тычинки...
7.
Ходят звёзды, словно в ручье форель,
на деревне собачий брёх,
раскачает ветер сестрицу-ель,
застыдит берёзок-дурёх.
А вокруг лосиная чаща, топь
и медвежья в кустах тропа.
Как пойдёшь направо — не надо, стоп!
А пойдёшь налево — пропал!
Чертогон кругом, одолень-трава.
Кто скрипит лесиной сухой?
На плечах вертун-голова цела,
да набита, верно, трухой!
Посижу, прищурившись, у огня
и пригублю чай, как вино.
Млечный Путь — один, и Земля — одна:
мотылёк, былинка, зерно…
8.
Мята, и подорожник, и луговой шалфей,
и золотые сосны с небом накоротке.
Ах, я хотел уехать, может быть, в Санта-Фе
и говорить на местном ломаном языке.
Шумной мулатке домик я бы в кредит купил,
я бы на стены вешал сумрачный авангард,
дельные репортажи делал бы для «UPI»,
с дочкой гулял, дарил бы пористый шоколад.
Но не сложилось… Ветер путается в густой
кроне берёзы — дикий, хочет горячих ласк.
Годы идут по кругу (вроде, уже шестой).
Как бы узнать, а может, я на пути в Дамаск?
Может, я вижу небо в перистых, кучевых,
в белых, слоистых, пышных, как византийский слог?
Где-то на них, воскресший, помнящий о живых,
всё ещё обитает наш милосердный Бог.
