9. Белый табор
9. БЕЛЫЙ ТАБОР
1.
Жизнь-дурёха с ласкою медвежьей,
с дырочкой, простреленной в груди.
Долго ли шагать по самой снежной
родине? Не спрашивай! Иди!
Потому, что смерть ещё глупее,
чем вот эта маленькая жизнь,
чая кружка, может быть, согреет,
сволочь-боль отпустит — подыши!
Женщина унежит тихий вечер,
и звезда высокая взойдёт.
Или вьюга что-нибудь зловеще
за крестами окон пропоёт?
Буду я до полночи стихами
белые листы полосовать.
Если только смерть придёт за нами…
Если только в губы целовать…
2.
Вдруг удивила нас бесснежная зима
трёхгранным холодом пронзительно колючим,
и вот, подобные несчастьям неминучим,
лежат сугробы — ах! — за пару дней зерна
небесного, гляди, с полметра намело.
Как хорошо сидеть — на кухне чай заваришь:
не дрейфь, ты сам себе начальник и товарищ!
Дворняги лают. Бдит Житковское село.
А в нём столбом стоят печальные дымы,
к звезде над крышами подвешены, и светит
в окошке ленинская лампочка, и дети
играют в киллеров — не числится вины
за ними, Господи, ни за войну, ни за
страну несчастную — она почти скончалась —
и только сердце точит мне скупая жалость:
«Уехать надо бы… нет, всё-таки нельзя!»
3.
Кажется, мрачная Атропос нить перережет, и «пазик»
перевернётся внезапно и рухнет в глубокий кювет.
Всё же трясёт на ухабах и видно в окне метастазы
свежие вырубок. Помню, знакомый сказал краевед:
— Надо бы эти места оживить скандинавским терпеньем!
Надо, но я здесь живу. А минует пресветлый Покров —
снег выпадает, и зиму встречаю брусничным вареньем,
«Сосны, тоска и туманы», — сказал бы поэт Ковалёв.
Он здесь, увы, не бывал, хоть и рядом бушует столица, —
слишком разбита дорога, и сыростью тянет с болот,
и на соседнем сиденье везёт в садоводство девица
Дарьи Донцовой роман, и буксуют колёса, и жжёт
горькая влага глаза, оттого что вот в этой пустыне
должен я скорбные песни слагать, как печальный Назон.
Впрочем, и это подарок судьбы, а не просто густыми
вихрями снега укрытый до самой весны горизонт.
4.
Не Полярный, конечно, Круг,
но такая, мой друг, туга:
снежный лес в окне, что на юг,
и в окне на север — снега.
Ну, и славно! В супе — грибы,
в пузырьке – для зренья визин.
А пурга, призывней трубы,
за стеклом большая, как жизнь.
У неё — дремучий разброд,
чтобы ясно стало ежу:
нас любовь за глотку берёт.
Ноутбук пойду разбужу:
то да сё, стихи ни о чём,
обо всём, что во мне болит,
и про облачный окоём,
и про то, что в единый слит
твой сердечный короткий стук
и глухой, непонятный мой.
Жёлтой лампы уютный круг
и квадрат окна ледяной.
А за ним седая тайга.
А за ней дымят города.
— А меня ты ждала? — Ага.
А меня ты любишь? — Ну да.
5.
Сердце моё, ты видишь, злая какая, злая
вьюга в окне, посвистывая, метёт!
Можно спрыгнУть с ума, теплоты желая,
и навсегда исчезнуть. А можно — вот
взять и дождаться счастья, капели, мая.
Руки твои целую, и доживёт,
сердце моё, простая моя молитва
до невозможно далёких, иных времён.
Имя твоё, например, виноделы Крита
станут среди великих других имён
произносить. Но выпей, выпей покуда спирта
и закуси, закуси, а чтобы утешил он,
сердце моё, я спою про холмы Тосканы,
про Микеланджело, и про Франческо, и
про флорентийское небо. Прости, пока мы
русской зимы заложники, и в крови
зреет тоска. Эх, бить-колотить стаканы!
И говорить, говорить о нежности, и о любви!
6.
— Не прокормит поэта его ремесло…
— Да сиди ты спокойно, Виталя, не каркай…
По дороге на Выборг меня растрясло
в темноте на запаске, пропахшей соляркой.
А за Лысой горой мы заглохли. И вот
только звёзды и ельник. Но хмурый водила,
матерясь, успокоил: — А кто поживёт
в нашем климате, тот… И весёлая сила
вдруг наполнила сердце. А снег в темноте
отливал синевой, и, надвинув поглубже
капюшон, я подумал: «Такую нигде
не найдёшь красоту!..»
— Эй, задумчивый, ну же,
толкани посильнее! Виталя, нажми!..
И пошла со второго ли, с третьего раза…
— Дык, Серёга, приедем — купи для жены
финтифлюшку такую смешную от сглаза…
А водила давил на безумие газа
по колдобинам в ночь,
по ухабам
зимы.
7.
Те, о ком мы говорим, что они познают,
на самом деле только припоминают…
Платон «Против ученых», I, 190 (140, с.93).
Зима. Я — сосланный в места,
где человека как бы вовсе
на свете нет, где только лоси,
где только музыка, чиста,
где вечный в сумерках царит
угрюмый холод первозданный.
Здесь я живу с женою Анной,
и, как Платон нам говорит,
припоминаю — повезло! —
из прошлой жизни эпизоды.
Собака лает, мёрзнут звёзды,
дымит житковское село,
стоит заснеженной стеной
тайга, раздумывая: «Смерти,
той нет! Я — вечная, поверьте!»
Как хорошо на этом свете!
Как страш… как странно, Боже мой!
8.
Мохнатый плед (акрил и шерсть)
и книга — Мандельштам —
о том, что жизнь — скорее, жесть,
чем сладкий мёд. А там
проснёшься утром: голова
и поясница — всё
болит! Проклятые слова!
Но всё-таки везёт,
что у меня обиды нет
на то, что жизнь страшней
пластида (жахнет — и привет!),
ведь именно над ней
прозрачный свет звезды горит,
хозяйка-ночь светла,
пока мохнатый плед хранит
на две души тепла,
пока на кухне чай хорош,
и к месту анекдот,
и томик Осипа берёшь,
а снег в окне идёт.
9.
На белый табор снегов кивнуть
и укатить электричкой вдаль:
зима приходит на третий путь,
и остановка её — февраль.
А нам с тобою по сорок шесть,
в окне седая пурга гудит.
Линяет сердце — теряет шерсть,
приобретая перикардит.
Давай брусничный заварим чай,
в кормушку птицам накрошим хлеб!
Живи, мой светоч, люби, сгорай
и оставляй на снегу свой след!
10.
Я хожу, как медведь за цыганом,
за судьбой, потому что привык.
Заплати мне, страна, чистоганом
за почти человеческий рык.
Ты, пожалуй, не хуже Монмартра
и честнее альпийского льда.
Если хочешь, возьми меня завтра
за Олёкму, в ярангу, туда!
Восемь Бельгий, четырнадцать Босний,
и белее глазного белка
снеговые равнины, и сосны,
и над ними плывут облака.
