декабрь 2021
Ничего не могу дать тебе,
а хочется наделить своим зрением.
Я различу сутолоки у зеленого и желтого приходов
в рябом селе — за километр от трассы.
И не забуду, как ты идешь на ощупь
меж золотистых людских тел,
не видя — моего, в шаге,
потемневшего от жалости и бессилия.
Чем примирить разноцветные приходы?
Что люди как листья, а Господь бывает ветрен?
Твой Бог не похож на моего.
Он будит тебя ночами,
колышет на еловых ветках,
заговаривает камышовым плеском,
понятным тебе с одного дуновения.
Мой же Господь опускает камни слов
на кладку крепостной стены.
Мы сидим в круговой обороне и
«Возлюби ближнего своего»
бьется о стену горохом.
А при царе-то Горохе люди слетались в беленую церковь
и теснились.
Вольно теперь листьям, как бурсакам разных академий,
набегать и мериться краской.
.
Хочу показать тебе колею на пригорке,
когда двужильный тепловоз в снег или дождь
увлекает за собой вагоны тепла
и везет через полземли.
Можно считать вагоны,
не упуская звонкую милостыню дождя за окном —
так реализуется дальнозоркость.
Или гонять голубей на седьмом небе —
под кваканье садовой лягушки.
Взвешивать крепкий кулак святого Юра
на высоченном куполе,
сжимая горячую ладонь ближнего,
будто святой един для двоих
в своем живописном величии.
Ничего не могу дать тебе.
Перебираю неразделенные звуки,
пытаюсь понять ваш камышовый язык.
***
И победа, гремящая над застольем,
и страстная неделя першит в устах.
Только ты, мое золото кочевое,
перенывшие ночи,в реке звезда,
только ты, назревая над черным полем,
над льняными рубахами --
крест да гладь --
напеваешь под раной и сыплешь солью,
не усни, повторяешь, не время спать.
Растревоженный бас -- в седину.
И бисер,
раскатившийся сотней дробленых дзынь.
Назови мне сакральнейшее из чисел:
доживай по добру и остынь, остынь,
распоясайся -- к лесу лицом, к народу --
нахлобученным снегом: юнец, старик.
В безвозратное золото, в непогоду
оглянусь, вспоминая: гори, гори.
***
Когда же увижу, что листья в лесу сочтены,
в порядке дыхания, во исчерпание чуда
откроется нечто прекрасней твоей седины,
и снега, и соли, и черного хлеба под спудом.
Так сыто и ясно, и ты не бываешь родней,
что я не бываю.
Хотя различаю убранство
травы, ожидающей права прижаться к спине
на почве любви, на зеленом глазу мезальянса.
По мере прощения
всякого лыка в строке,
расплеска воды о натруженный ворот колодца.
Но ты изнутри окликаешь меня налегке,
и я остаюсь.
Или что-то во мне остается.
