на краешке чужого гнезда

сутула да пучеглаза, некрасива с лица,

и далась ему эта мужняя вовсе не дéвица? -

за спиной языки судачили.

- колдовством взяла, не иначе,

цыганка проклятая! - негодовала мать, -

голосистая бестия, тут уж ни дать, ни взять…

 

а он при виде неё становился робок и бел,

взор от лица отвести не умел.

той, что с виду ни сердцу и ни уму,

принадлежал, как собака хозяину своему.

 

и привязанность, словно опухоль,

увеличивалась, росла,

дня прожить не желал, где зазноба его не жила.

без неё внутри словно до пепла выжжено,

в Петербурге, в Париже ли…

 

стоило им разлучиться, пером выводил тот час:

"здесь, ma chere, так одиноко без Вас,

ветры лютуют, душа сама не своя,

ах, слушать бы нынче алябьевского “Соловья”…"

 

она к нему - то всей душою,

то холодна,

в омут любви не стремилась проваливаться

до дна.

всегда в толпе обожателей, светских щёголей

цену себе сознавала -

расчётлива!

 

…мерно тянулись птицы в тепло безупречным клином,

а он и на смертном одре всё бредил:

Полина, Полина…