Хроники безвременья

Дмитрий Аникин

А может, писать о нашем сегодняшнем времени

получается так плохо

потому, что этого времени нет, –

как говорится, пропала эпоха?

Ну не пропала,

пропасть – это как-то слишком

драматично и весело,

а наша не начудесила,

а просто она не случилась,

не получилась,

не началась,

не пожила всласть,

а потому и конца у ней

не будет – предела неслучившихся дней.

Физики трепыхаются,

объяснить пытаются –

полно ребячиться,

задом пятиться

к тем временам,

когда жилось нам.

Давно ли так случилось, что страны

нет,

нет народа ее, люди

не связаны ничем, взаимной даже

нет ненависти?

Я в тебя не верю,

мой друг, мой враг. И ты…

Когда б кто верил

в мое существование, давно

пришел бы, прекратил.

Еще пишу,

что значит: и страны России нет.

Не верится уже, что тут была

и Бог ее любил, в нее Бог верил!

Ни тебя нет, ни меня –

чистый солипсизм

обоюдный: два огня

в переломах призм –

есть ли? были? Что один

блик, неверный свет?

Часом час и клином клин

вышибли – и нет

нашим жизням на земле

меры никакой.

– О добре, о всяком зле

помнишь ли, такой

умный, что предвидел? – Что?

– Все вот это! Да.

Возвращается пустой

мысль, попав сюда,

возвращается она,

битая всерьез,

потеряла времена,

довелась до слез.

Чужое, заемное время,

чужое мы тянем, живем;

нетяжкое, смутное бремя

мы, не замечая, несем.

Расплата? Вы шутите, что ли?

За что? Это время – ничье.

Нет – общее. Взятая доля

по праву. Бери как свое!

***

Себе-то что врать, поддаваться

на слишком невинную ложь,

в какие разы покупаться? –

Я лгу, и меня ты не трожь;

своими устами благими

вещаю, слышь, на языках

понятных – живыми, какими

еще не мели этот прах,

оставшийся после российской

Истории, после всего

тут бывшего. Кончились риски,

не выиграли ничего.

А страны есть – там время. Здесь у нас

пространство только. Чистый Божий свет

застыл, и он, застывший, светит тускло,

почти не светит…

Нет разбега, прыти

от самого Творца до всякой твари…

Земля осталась –

народу нет;

война старалась –

с нее ответ.

Мир уменьшался,

народ мельчал –

ни оставался,

ни уезжал.

***

И русским духом

пропахла вся

земля, чтоб пухом

ей стать нельзя;

тверда, сурова,

насквозь черна,

всему основа,

предел она.

***

Согнали ветры

тяжолый дух,

на километры

вид пуст и сух,

земля осталась

без вех, примет –

такая старость,

где смерти нет.

***

Кто кем мы стали –

как облака,

мы вид приняли

чужой слегка;

был дух – лепил нас

дух, из нутра

животворил нас,

была пора.

Нет правды – и не хочется;

ложь – да и та рассыпалась,

как не было, как не ее

тут лгали, слово легкое.

Как расточились призраки,

веселые и страшные,

так стало пусто в воздухе,

еще страшней, не весело.

А поднимался я,

из земли вставал,

сил напитался я,

тайны знал,

а теперь – сух-суха земля

надо мной.

Надо, что ли, встать, шевеля

синь-травой.

***

Некого пугать

видом, смерть,

незачем шагать

и лететь;

нежить я полей,

нежить сел,

меня пожалей –

нежный, мол, –

погляди, уважь:

всхлипну – выпь;

видимую блажь

(сплюнь!) рассыпь.

***

И всех наших идей печальный вид

вчерашних, позавчерашних, – всё такая

дурная, сука, нежить. Если были

когда-нибудь живыми. Покупался

и я на них, и поумней на них.

Кто мы теперь?

Была кровь,

в крови – душа,

в душе – вера,

в вере – смысл.

А теперь?

Карты я видел чужие: растущие белые пятна

там, где земля наша, и даже сетки нет координатной!

Есть еще, Родина, несколько с именем, крупных селений –

бывших твоих городов, но растут, поглощают их пятна –

лепры…

Тебя изъедает болезнь, от которой, смертельной,

все привиты, безопасны, здоровы, одна ты такая,

мучась смертельным недугом, постыдным, исчезнешь, вся в белом...

А бывало не так: долго тягучее

наше время текло – терпкое, спелое,

видом мед, вкусом мед, нам пропитание

на потребу единое.

И не эллинского, не иудейского

вида время текло – горькое, русское,

все начала, концы в нем были, двигались

его жизненной силою.

Одно я понимаю: прекратилась

История. У нас ли только так?

Локальная беда? Всеобщий швах?

***

А у других за лютою зимой

весна приходит, дальше – строй обычный

событий, понимают их движенье...

И невозможно мало изменилась

от наших здешних бед большая жизнь,

большая экономика…

Где ты, жизнь Кощеева?

Как сковать иглу,

дубу-столбу-дереву

как уйти во мглу,

вымахать в рост вёрстовый,

чтоб укрыть сундук

от лихого молодца,

от недобрых рук?

***

Пташка неподъемная –

в небе, в синеве,

зайка, зверка стрёмная, –

в мураве-траве,

щука, рыба хищная, –

ищут, не найдут;

где ты, жизнь излишняя,

чуемая тут?

***

Есть иголка-семечко,

есть в иголке жизнь –

кой-какое времечко,

вечное кажись.

Родина-покойница

скажется живой,

если в кровь уколется

этою иглой.

Неочевидна русская идея,

опасна и ревнива. Она жестко

других не терпит на своих пространствах.

Она неразговорчива, ясна

любому, кто тут русский, кто не русский.

И выхолостить в добрый час

успели злобных нас;

терпимы к всяческой беде,

уловлены в среде

обставшей, теплой, жить где – жить

с другими наравне,

мы сторговались заплатить

душой своей вполне.

Что времени больше не будет,

пророчили всякие, много,

казалось, что умные люди,

казалось, что в страхе у Бога.

Да что они знали, такие

завравшиеся? Взгляд их дальний –

о нынешней, скучной России,

о прошлой, большой, завиральной.

А времени просто не стало,

вот даже ни часа, минуты.

Для смерти и той не достало.

Не радует жизнь почему-то.

Не просто так,

не быстро

умирает такое большое,

такое живое

тело,

такая живучая страна –

Россия.

Убывала кровями и смыслами

долго, долго…

Переставала быть Россией,

возвращала себе имя –

и всё, каждое действие –

с убытком, с ущербом…

Как сказали бы затеявшие все это немцы –

«цугцванг».

Были священные дни, гекатомбы без смысла, пощады –

Русь поднималась полпьяная, больше хмелела, зверела,

красного жар-петуха запускала, душа нараспашку:

надо ей было от тягот, неволи на час встрепенуться.

Бог ей прощал эту жуть, этот жар, Пугача или Стеньку,

Бог не вменял ей греха, понимал святость воли и бунта.

Надо же было жидам-ловкачам совладать со стихией,

темной, исконной, – досталась страна революции!

Время играло смыслами,

втридорога вралО,

все измеренья вынесло,

стрелками повело.

Виды его тяжолые,

прошлые решены –

вышли из него голые,

как бы не рождены.

Бывшие так небывшими

делаются года;

мы, столько лет грешившие, –

невинные навсегда.

Недалече ли, далече

место красоты желанной.

Все сегодняшние речи –

о земле обетованной,

о немыслимой дороге

непременно прямо к цели,

о бессильном русском боге,

держащим мир еле-еле.

***

Город Китеж шел под воду,

город Китеж звал нас, бедных,

на последнюю свободу,

на свободу дней последних…

***

Так легче умирать, предполагая,

что где-то бог есть, его рай далекий…

В час утренний, прекрасный и печальный,

раздастся звон из-под земли, воды –

обманный звон: земные черти ловко

по рожкам, по копытцам тук да тук…

На эти звуки двинемся в час добрый

с небытием смешаться до конца.

Времени больше нет, инерция его кое-как

движет нами и стрелками шевелит;

детям бы не надо здесь рождаться, во мрак,

ну а мы не умрем, даже и веселит

новое бессмертие, потому что безвременью нет конца, –

вот так я всегда-навсегда, не пресекаясь, буду;

новое бессмертие без мученического венца,

неподвижность моя, немыслимость – сердца моего остуда.

Зачем тебе душа? Не отпустили с неба

рожденному: мол, так промаешься, -живешь,

как все вокруг. Доволен будь достатком хлеба,

и тем, что воду пьешь, и тем, что водку пьешь.

И в мелкой толкотне, как то провидел Броун,

не надо никакой особенной души.

Но выклянчил себе – и, видом очарован,

следит за смертью тот, кто к смерти не спешит…

Все безрадостно, беззлобно:

поп, собака, мясо, смерть –

надпись пишется подробно,

круг сужает круговерть,

круг сужает, окружает,

потому что естество

истощается, тощает,

губит трение его.

***

Где был волкодав-собака,

там едва ли спаниель

мясо тянет, узка ямка,

выветрен поповский хмель.

Что писать? И так все знают,

повторяют. Так живем.

Повторенья замирают

на пределе на своем.

***

Время тоже круг за кругом

меньше, меньше, если нет

смысла нового, – по дугам

сам себя догонит свет.

Так, эдак изменяясь, упражняясь

во взлетах и падениях, судьбу

мы истрепали, жизненные силы

растратили на дальних рубежах,

где нет теперь России.

Мы идей

прочувствовали, прожили так много,

что больше – ни одной, ни самой русской…

Мы убывали. Мы числом мельчали…

А наши дети будут где-то жить,

и, может быть, на этом самом месте,

на этой вот земле. Им кто-нибудь

расскажет о стране, так плохо, больно

умершей здесь…

В какое-то иное бытие

мы перешли.

Эпилог

Не уехать отсюда:

пустоту месят,

наворачивают на себя колеса,

не взлетит самолет,

не от чего оттолкнуться…

Только силою духа,

у кого он есть,

только силою духа

можно

из этих мест…