Прогулки в Никудыкино
Людмиле Вязмитиновой и Андрею Цуканову --
с надеждой на их выздоровление.
Странно видеть со стороны,
как тщетно пытается выжить
моё большое измученное тело,
неподвижно лежащее
на больничной кровати.
Какие-то трубки торчат из меня,
хрипло вздыхает аппарат,
вентилируя мои лёгкие,
отравленные коронавирусом.
-- Отрицательная динамика! --
говорит кому-то в трубке медсестра. --
Состояние тяжёлое...
Да, в любой момент...
Сами прекрасно понимаете,
надо готовиться к худшему.
Ну вот! Никак не помогли мне
ни двойная вакцинация,
ни молитвы за здравие --
пора готовиться предстать
перед Господом нашим,
его наличие доказывают
происходящие со мной чудеса --
хотя живу я с недавних пор
отдельно от своего тела,
но ведь "cogito ergo sum",
разве не так?
-- Так-то оно так, да не совсем, --
слышу я чей-то усталый глас. --
Да, тут тяжёлый случай,
живучий пациент попался,
намучается напоследок.
А этому нечего тут делать,
отправьте-ка его пока...
В Никудыкино!
"В Никудыкино?! Это что ещё за..."
Не успев додумать вопрос,
я оказываюсь в сенях избы,
до боли мне знакомых,
оглядываюсь по сторонам,
распахиваю дверь на улицу
и останавливаюсь на пороге,
ослеплённый мириадами солнц,
отражённых в капельках росы.
Я -- в деревенском детстве,
я снова босоногий мальчуган,
та же яркая зелень сочной травы,
такое же ослепляющее солнце,
так же капли росы горят в его лучах...
Только одно со мною не так --
я вернулся сюда взрослым.
-- Миша? Ай Славик? Не вижу... --
говорит мне согбенная старушка
в застиранной кацавейке с клюкой,
щуря свои подслеповатые глаза.
Так ведь это же моя прабабка,
точно, она -- Аксинья Дмитриевна,
собственной персоной,
она путает меня, как обычно,
с сыновьями, погибшими в войну –
кинул в сорок первом шальной немец
на деревню всего одну бомбу,
по случаю убившую Фёклу-дурочку
да двух моих маленьких дедов.
-- Добрался, стало быть? --
вдруг спрашивает меня прабабка
знакомым мужским голосом,
с лёгким ужасом я понимаю,
что это голос моего деда, её зятя,
которого она на дух не переносила.
-- Ты, сынок, не спеши, успеем
мы с тобою ещё наговориться,
много чего я расскажу тебе...
Странное тут место... Но полезное!
Я слышу знакомый глухой стук
стоптанных дедовых сапог,
поворачиваю голову и вижу,
как он подходит к дому,
высокий, чуть сутулый,
улыбаясь, машет мне рукой,
держа второй косу-литовку,
которая так и играет
стальным лезвием на солнце…
Только теперь я наконец-то замечаю,
что деревня полным-полна народу,
людей столько, что рябит в глазах,
гуляющие перемещаются в толпе,
обнимаются, встречая знакомых,
радостно разговаривают о чём-то...
Какой-то всеобщий праздник!
Вот мой одноклассник Димка,
с которым мы читали книжки
про Спартака, капитана Немо и Чингачгука,
собирались стать следопытами,
но умер Димка от белокровия
давным-давно, ещё школьником,
но вот он, смеётся, улыбается,
тянет мне руку -- а я теперь
тоже ученик седьмого класса,
так же, как мой друг детства.
-- Это я твой ножик спёр тогда,
помнишь, отец тебе в подарок привёз,
а потом пропал ножик, помнишь?
Не помню я ни черта, конечно,
но радостно киваю в ответ.
Странное место-то какое!
Хлопает меня по плечу
мой друг и сокурсник Игорь,
утонувший уж лет двадцать как
на рыбалке где-то на горной речке,
тела его так и не нашли,
история вышла мутная --
Игорь был крупным акционером
одного большого предприятия,
попавшего в конце девяностых
под рейдерский захват,
смерть его была очень кстати
тем, кто хотел отжать завод.
-- Ты прости, так вышло тогда,
накрыли в общаге преподаватели
пьянку нашу на последнем курсе,
ты как раз дома тогда был,
назвался Лёха твоим именем --
вы похожи были, как братья --
а тебя за месяц до диплома
отчислить ректор решил...
Как не помнить? Долго я бегал,
разыскивая тех преподавателей,
доказывал им, что я -- это не я,
тыкал всем в нос билеты,
но шёл восемьдесят шестой,
свирепствовала антиалкогольная кампания,
еле-еле смог я оправдаться.
Однокурсники знали, но молчали,
я тоже не сдержался, психанул,
на банкет после диплома не пошёл,
пропал из видимости навсегда --
не научился прощать предателей.
-- Да мы сами не ожидали,
что всё так всерьёз закрутится!
Я виноват -- надо было сказать,
предупредить тебя хотя бы...
Много в жизни накосячил --
свои же в тайге и убили,
сапоги да плащ в реку скинули,
вроде как утонул я, рыбача --
а тело моё по дороге выбросили,
досталось оно диким зверушкам...
Я хочу ответить ему, объяснить,
что зла давно не держу,
но только рот открываю,
да губами своими шлёпаю --
нет у меня голоса, пропал.
Ещё и ещё подходят люди ко мне,
знакомые и незнакомые,
иные машут издалека, что-то кричат,
надо бы разобрать, о чём,
хочется всех услышать,
разгадать все земные тайны, но...
-- Где он там у нас? Сюда его...
Нет больше никакого праздника,
тянут меня из моего Никудыкина
снова на больничную кровать,
что-то проделывают со мной,
странное и непонятное --
вся жизнь летит перед глазами,
всё увиденное и услышанное --
это записывает меня куда-то
некое воздушное создание ,
как киносериал на жёсткий диск,
оцифровывает всю мою жизнь,
освобождает от мыслей земных,
и когда в конце мероприятия
вспыхивает режущий глаза свет,
то тянет меня вверх неведомая сила --
чист я отныне, будто лист бумаги,
отформатирован, словно флешка,
лёгок, как белое пёрышко...
-- Стоп! Ты посмотри на него!
Ему помереть давно пора,
а он всё дышит и дышит...
Вот экземпляр! Верно, нехристь?
И точно, нет его в записях нигде.
О, некрещённые, они все такие...
Язычник нам попался, братцы,
нераскаявшийся безбожник,
вот грехи его и не отпускают.
А между тем он у нас уже того...
подготовлен, посвящён,
так сказать, апробирован.
Что делать-то с ним теперь?
-- Отправьте... в Никудыкино... --
еле слышно шепчу я голосу в ответ.
-- А что? Тоже вариант! --
весело отвечает голос.
... Я снова в детстве.
Жмурясь от солнечных искр,
сбегаю босым с крыльца,
с истошным криком мчусь
к рясной зелёной траве –
успеть бы только добежать,
я знаю, я вспомнил
прабабкины рассказы --
утренняя роса исцеляет...
-- Он пришёл в сознание! --
кричит кто-то надо мной.
И знакомый мне голос
усмешливо шелестит, отдаляясь:
-- Ну-ну... Пока, язычник!
