Фронтовики

 

Я рос мальчишкой. В том смысле, что дрался, играл в войну, мечтал стать и танкистом, и летчиком, и разведчиком. Я вырос в обычном областном центре за сотни километров от Москвы. Вырос в степях, куда не ступила нога захватчика ни в 1812, ни в 1941. Я смотрел фильмы про войну, смотрел парады на 9 Мая и жил спокойно, хотя родился я всего лишь через 13 лет после войны, а моим родителям в 41-м было уже по 11 лет. Я жил СПОКОЙНО в ауре тогдашней пропаганды и идеологии, пока не познакомился с первым фронтовиком в моей жизни.
Когда у нас в школе начался предмет под названием «Начальная военная подготовка», мы впервые предстали перед этим невысоким, пожилым и уже грузным, но таким подвижным человеком в военной форме. А еще подкупали его глаза. Он был строгим учителем, но стоило ему улыбнуться, и в один миг суровый подполковник превращался в добрейшего веселого дядьку. Его глаза собирали кожу в большие складки и прятались в них, хитро и лукаво поблескивая оттуда.
Был у нас на НВП в те годы такой порядок. Во-первых, вводилась специальная форма (на усмотрение директора школы и военрука). А еще у нас все было «по взрослому»: назначался командир класса, его заместитель. Перед уроком производилось самое настоящее построение и командир класса докладывал учителю НВП. Все делалось по команде, проводились всякие учения и смотры-конкурсы строя и песни. 
Я так подробно рассказываю об этих нюансах тех лет школьной жизни потому, что молодое поколение не знает о них. Это была вполне официальная «игра в войну» на государственном уровне. И играли мы в нее с удовольствием. До тех пор, пока я, как командир своего класса и как мальчишка, который хвостом ходил за своим военруком, не услышал его рассказов. Очень редко и не всем Владимир Сергеевич рассказывал о войне. Точнее, рассказывал он обычные вещи. А мне довелось услышать от него то, что навсегда изменило мое отношение к войне, заставило посмотреть на нее другими глазами, не зашоренными идеологией. 
Вот так еще в школьные годы я стал узнавать, что такое война без бравады. Какой она было вне рамок утвержденных КПСС историй, подвигов, фактов. Это была война изнутри: из окопа, из шинели солдата, оттуда, где билось сердце простого и очень обычного человека. И каким он перестал быть 22 июня 1941 года.
Однажды Владимир Сергеевич остановил свой рассказ о событиях той войны, которую он прошел связистом, и произнес одну простую фразу, засевшую в моем мозгу на всю жизнь. Он сказал, что на войне нет ничего страшнее рукопашной. Я поднял на него мальчишеские глаза в полном непонимании, даже в каком-то детском недоверии. Как это? Это же во всех фильмах показывается как лихость, как групповое воодушевление! В фильмах все поднимаются в полный рост и кидаются на врага и... Вот это «и» Владимир Сергеевич мне и объяснил тогда. До сих пор помню, как я по-новому представил подобный бой.
Схватка людей, которые на этот миг людьми быть перестали. Это страшно. Вы видели когда-нибудь серьезную драку? Она может быть страшной, но в драке просто разбивают друг другу лица в кровь, а в рукопашной схватке убивают. Там каждый с каждым дерется насмерть, там каждый старается убить чем можно, что подвернется под руку, тем, что в руке есть. Ткнуть трехгранным штыком, пропороть чужой серый мундир, с хрустом вогнать поглубже, ударить прикладом куда попало, а лучше в голову и лучше, что бы брызнула кровь, тогда это будет наверняка. Били ножами, саперными лопатками, потому что у малых саперных лопаток очень удобна ручка. Били камнями, душили, впивались ногтями в глаза, рвали рты... Хрипели, катались по земле в чужой и своей крови... и убивали, убивали, убивали. 


Я помню Сергея Захаровича, старичка с постоянно слезящимися глазами. Молодой пограничник, первогодок, встретивший войну в предрассветной мгле 22 июня. Паренек из большой многодетной семьи, мечтавший отслужить срочную и вернуться в родное село на курсы комбайнеров. 
Сергей Захарович видел самое начало этой войны. Он видел почти самое страшное, что было за все эти четыре года. Страшным было непонимание. Они не могли понять не умом, а душой, образом жизни, чувствами. Праздничные демонстрации, вышки для прыжков в бассейн в городских парках, духовые оркестры по выходным. Города жили, города строились, города стремились ввысь.
А Сергей Захарович был из деревни. О жизни больших городов он только слышал от сослуживцев. Он привык к песням под гармонь, к гуляниям по вечерам вдоль единственной улицы села, к кино, которое привозили раз в неделю в клуб. Он привык к бескрайним полям, шуму тракторов, запаху свежего хлеба в печи, запаху родного дома. Это все было у них, и это казалось незыблемым, не смотря на то, что каждый знал умом, что война может быть, что враги вокруг и они зуб точат на Советский Союз.
И все равно это было непонятно. Непонятно, как это застава оказалась один на один с целой дивизией врагов. Непонятно, почему на твоих глазах один за другим погибают твои товарищи. А ты стреляешь из окопа и стреляешь в чужие мундиры, которые перебегают за деревьями. А где Красная Армия, где железный кулак, который вышибет эту нечисть за рубежи Родины.
Ненависть, про нее мне рассказал доходчивее всех именно Сергей Захарович. Ненависть, злоба, от которой сжатые в кулак пальцы немеют, зубы крошатся во рту от напряжения, а из глаз текут слезы отчаяния. Ненависть к тем, кто сидит в танках и на мотоциклах. Вас когда-нибудь давили сотнями и тысячами в чистом поле танками? С бесполезными пустыми винтовками, голодных, обескровленных, смертельно уставших? 
Вы когда-нибудь лежали контуженными и присыпанными землей и беспомощно смотрели, как идут чужие солдаты с закатанными по локоть рукавами и методично добивают твоих раненных товарищей? 
Кто-нибудь из вас добирался до очередной деревни, в надежде найти воды, бинтов, пищи и хоть часа отдыха для гудящих сбитых ног? Вы находили колодцы с детскими голенькими телами, вы находили картофельные ямы с разорванными гранатами останками женщин и детей? Так ненавидеть невозможно, но они ненавидели, пройдя через это все. Они так ненавидели врага, что готовы были убивать руками, зубами, чем угодно, но только бы убивать.


И про страх смерти мне Сергей Захарович тоже многое рассказывал. Накал ненависти был порой таков, что люди буквально лезли грудью на огонь, на танки, на пулеметы. Это трудно передать словами, как он мне говорил, это можно только почувствовать. А потом он добавил, что лучше не надо такого чувствовать больше никому. Страшно в окопе, когда бомбят, страшно, когда пулемет прижимает роту к снегу и нет силы подняться, нет силы смотреть, как косит и косит людей.
А страшно смотреть на обезображенные трупы? Он посмотрел на меня грустно и пожал плечами. Когда четыре года ты среди них, то чего же тут страшного. Бывало, что после рукопашной толком не отмыв финки, тушенку этой финкой ешь из банки с такими же как ты. Не до того, нет до брезгливости. Черствеешь душой, чернеешь. И что интересно, весна, иволга где-то в рощице заходится, небо голубое, яблони в цвету. И ты снова как будто оживаешь, снова чувствуешь себя человеком. До следующей атаки...


Я тогда много думал на эти темы, все не мог понять по молодости лет. Ведь только представьте себе миллионы (миллионы!) мужчин. Добрые школьные учителя, преподаватели вузов, умные талантливые инженеры с заводов, рабочие-станочники — солидные дядьки, которые давали перед войной по полторы нормы, которые позировали перед камерами репортеров из газеты. А еще колхозники. Улыбчивые, с обожженными солнцем лицами, заскорузлыми руками. Привычные к любой неспешной мужицкой работе. Которые качали ребятишек на ноге и делали им самодельных лошадок. А еще бухгалтера, цирковые артисты и многие другие, все окружающие тебя люди.
И вот они как один в шинелях, с винтовками с примкнутыми штыками. И эти люди должны были остановить врага, должны были убивать и убивать. Убивать врагов миллионами, что бы остановить их. Миллионы простых, добрых, умных, хороших людей, которых враг заставлял убивать. Вот что мне показалось страшным! Из них война сделал убийц! Да, убийц врагов, да они защищали свою Родину, свои семьи, свой народ. И они совершили подвиг, став умелыми, хладнокровными убийцами. Святыми убийцами! И насколько нелепо это словосочетание, настолько нелепа и война для нормальных здоровых и добрых людей.
А еще как-то прозвучало в одном из рассказов фронтовиков, как рука сама хваталась за автомат, палец сам ложился на курок при виде немецкой формы, услышав немецкую речь. За четыре года это превратилось, вдумайтесь только, в рефлекс, в привычку. Привычка убивать при виде формы, услышав речь...
Господи, я не могу сейчас представить эти миллионы мужиков, выживших, почерневших от войны, с такими привычками, привыкшие решать вопрос с помощью пули, финки, штыка. Для которых долгие, очень долгие четыре года самой большой и единственной проблемой было выжить и убить. Или не убить и не выжить. И эти миллионы вернулись в мирную жизнь, вернулись в нормальное общество. Кем они себя чувствовали, как жили, что ощущали? Я спрашивал... Не ответил ни один из фронтовиков. А они тогда, когда я спрашивал, были моложе лет на тридцать-сорок, чем сейчас.


Помнится, я отслужил в армии, закончил университет. И как-то случайно встретил на улице своего учителя по НВП Владимира Сергеевича Федорова на улице. Он постарел. После того, как мы виделись последний раз, когда я учился еще в 10-м классе, прошло лет двенадцать, наверное, четырнадцать. И он не узнал меня. Я бросился к нему, я улыбался, а он смотрел грустно и честно признавался, что не помнит меня. Я назвался. И я не обиделся. Я понял, ощутил, на меня снизошло свыше:
Они имеют ПРАВО забывать, есть у них такое право, они его заслужили.
А мы обязаны помнить! Помнить их всех, помнить каждого. В лицо, по фамилии, по подвигу. Это наш ДОЛГ перед ними!
Я склоняю перед вами голову, ФРОНТОВИКИ...