Витька-киномеханик
Нашего киномеханика
все в деревне за глаза звали
Витькой Быстрёнышем,
от фамилии Быстров.
Жену его, флегматичную
статную русскую женщину,
на щеках которой играл
странный бурый румянец,
работавшую библиотекаршей,
а потом завмагом в сельпо,
именовали Лидкой-Быстрихой.
Ей это прозвище совсем не шло,
поскольку не ходила она,
а будто павой выплывала,
но вот мелкотравчатому мужу её,
которого в деревне недолюбливали за хитрость,
кличка Быстрёныш шла необычайно,
поскольку был он маленького роста,
шебутной, заводной и пронырливый,
вечно носился, как угорелый,
на велосипеде из деревни в деревню
по своим киномеханическим делам.
Вообще деревенские прозвища
есть благодатная тема
для монографий досужих исследователей.
Вот, к примеру, прабабку мою
Аксинью Дмитриевну Зорину
величали бабой Зоринихой,
и я писал ей в детстве
трогательные жалистные письма,
неизменно начинавшиеся словами:
"Дорогая моя бабушка Зоринишка..."
А вот родственников её, тоже Зориных,
Надьку, дядю Мишу и тётю Нюру,
почему-то в деревне нашей
прозвали Христюхиными,
была-де такая баба Христюха,
а почему так её саму прозвали
и каким-таким боком Зорины
той Христюхе приходились,
поди вот теперь разбери...
Прозвища закреплялись издавна,
наших бедовых соседей Крыловых
вся деревня дразнила Пистонами,
они на прозвище совсем не обижались,
носили его с гордостью, как медаль,
а бабушка их, тетя Нюра Крылова,
в девичестве Мельникова,
приходившаяся нам роднёю,
была подругой нашей бабули,
любила жульничать в карты,
всегда угощала меня конфетами,
но знал я её почему-то не иначе
как бабу Волечиху.
Почему? Оказывается,
первого мужа звали Олегом.
А вот соседку нашу, тётю Катю Орлову,
Маленькую сморщенную старушку,
обличьем и клыками во рту
очень напоминавшую ведьму,
обладавшую громогласным
и неимоверно зловещим голосом,
в деревне все побаивались
и звали за глаза Катька Золотыриха.
Злобная Золотыриха обладала
феноменальной способностью
вести постоянное наблюдение
за своими посевами,
и каждый раз, в тот самый момент,
когда наша корова Малышка,
уставшая за день от выпаса,
начинала по дороге домой
забирать с тропинки влево,
роняя тёплые пахучие лепёшки
рядом с золотырихинской картошкой,
из-за соседнего заборчика
на всю деревню раздавался
страшный звериный рык:
"Ах ты, памжа! Ах ты, шешка!"
Ошалевшая рыжая корова
вздрагивала всем телом,
в ужасе прижимала уши
и прыжками неслась к себе в хлев,
где ещё долго вздрагивала,
кося на дверь пугливым глазом.
Дед мой Золотыриху недолюбливал,
за это она платила ему взаимностью,
частенько к удовольствию зевак
отпуская вслед пассажи типа:
" Опять Игнатьич напився, чорт!
Ууу, змей чарвивый!"
Дед, пытавшийся добраться домой
как будто ни в чём не бывало,
вжимал голову в плечи
и ускорял было шаг,
но выпитое делало своё дело,
ноги были сами по себе,
голова – сама по себе,
и к нашему удовольствию
дед обязательно падал в траву,
потом долго пытался подняться
под укоризненные вопли Золотырихи,
тут выбегала бабушка, звала нас,
и общими усилиями мы пёрли
горько завывавшего пропойцу
на его излюбленный диван.
Но это всё, конечно,
рассказываю я вам
для общего антуража,
чтоб встала у вас перед глазами
русская деревня семидесятых,
с её пыльными улицами,
медлительными степенными людьми,
бесконечными будничными заботами,
закатами и рассветами
над рыжим сосновым бором
и вечно холодной речкой Велесой,
тот самый край,
где затерялось когда-то
моё неприметное детство.
Так вот именно Витьку Быстрова,
маленького, кривоногого
сельского киномеханика
с ясными есенинскими глазёнками,
в молодости имевшего
большой успех у местных невест,
а теперь вечно раздражённого чем-то,
яростно вымогающего "бутылочку"
у молчаливой жены-продавщицы
и вечно сбивающего с панталыку
моего и без того незадачливого дядьку,
я тогда считал полубогом,
искренне завидуя ему,
мечтая поскорее вырасти
и непременно стать киномехаником.
Раз в неделю с попуткой
Быстрёныш уезжал в район,
чтобы явиться к вечеру
посланцем городского мира.
Он скидывал на песок у магазина
две железные банки с фильмами,
лихо спрыгивал сам
через борт попутки,
красуясь перед нами
и прохаживаясь этаким фертом
в лакированных резиновых сапогах.
Слегка подвыпивший,
раздухарённый городской жизнью,
как бы почти даже нездешний,
он, злобно и витиевато матерясь,
коряво вешал на стене магазина
простенькую блеклую афишку
с названием очередного фильма,
что-то типа «Дело было в Пенькове»,
и мы с замиранием сердца
ожидали вечернего сеанса...
Развлечений особых в деревне
и в те годы особенно не имелось,
поэтому показ кинофильма
был всегда событием,
закупалось тайком вино «агдам»,
мы тогда уже втихаря покуривали,
шла переписка с местными девчонками
через тайники в задней стене магазина,
приезжали в деревню на лето
бледные снулые москвичи
и зажигательные москвички
в открытых сарафанчиках,
в избах, где они жили,
играла незнакомая музыка
и певицы страстно вздыхали о чём-то
на импортных языках.
Словом, жизнь летом кипела…
Прошли года,
клуб давно закрыли,
деревня повымерла,
и только шустрый Быстрёныш
оживлял унылый сельский пейзаж,
то и дело забегая к моему дядьке,
жившему отшельником
в новой бабкиной бане,
с целью «замануть» того
в какую-нибудь авантюру,
в деревне калыма навалом,
колоть-пилить дрова нужно всем,
москвичи рыбу любят кушать,
притом что рыболовы из них никакие,
поэтому расплачиваются щедро...
Втянет вот так хитрован-Витька
моего простодырного дядьку
в очередную "халтурку",
сам через часок смоется домой
под благовидным предлогом,
а к моменту расчёта вот он,
нарисовался хрен сотрёшь,
дышит тяжко с устатку – натрудился! -
тянет потную ладошку за денежкой,
смотрит "исусиковыми глазками",
умильно улыбается, как кот,
и смотришь - вечно в наваре,
вечно при делах.
А ежели кому водку купить надо,
то тащит Витька клиента
скорее к себе домой,
подпрыгивая от нетерпения,
то и дело забегая вперёд,
раскрывает перед гостем двери,
суетится мелким бесом,
кричит: "Лидка! Да где ты там, зараза?!"
Всё это только ради того,
чтоб выпросить у покупателя,
масляно улыбаясь тому,
стакашочек «беленькой»
для себя родимого.
Царственная Быстриха
торгует водкой и самогоном
на дому в любое время суток,
будучи при этом продавцом магазина,
она невинно улыбается
и в то же время густо краснеет,
подобно Альхену Ильфа-Петрова,
но к покупателям "казёнки"
относится весьма уважительно,
поскольку заводскую водку
пьют в этих краях ВИПы,
клиенты состоятельные,
а вот мужа ни во что не ставит,
косится, кривится, морщится,
только что "брысь" не говорит.
За многие годы Витька стал
деталью местного пейзажа,
неуёмный и любопытный,
он в день раз по пять
мог обходить полупустую деревню,
всё вынюхивая, выглядывая...
А пару лет назад он повесился
прямо в собственном доме
на матице посредине избы,
как будто назло жене,
споившей всю деревню,
но так и не давшей ему
опохмелиться
в то тяжкое утро.
У меня к тому времени
появились к Быстрёнышу свои счёты,
сильно подозревал я его в том,
что он явно был причастен
к странной смерти моего дядьки,
пили с вечера они вместе,
а утром дядьку моего
нашли мёртвым
в его любимой баньке,
человек крепкого здоровья,
умер он в страшных мучениях,
было ему всего шестьдесят три,
а что там случилось у них
да отчего так вышло,
разбираться так и не стали.
Собутыльники дядькины,
Витька-киномеханик
да московский пенсионер Закудыкин,
человек образованный, но нелюдимый,
неприятный и очень злой,
ни на похороны, ни на поминки
к «коллеге» так и не пришли.
В деревне зашушукались,
и я, человек грозный во хмелю,
выхватил при случае Быстрёныша
в малолюдном месте
и пригрозил тому расправой,
на что обычно разговорчивый Витька
повёл себя очень странно,
а именно заплакал и убежал,
не проронив при этом ни слова.
Через пару месяцев
после Витькин похорон
повесился у себя в доме
и тот самый москвич Закудыкин,
бывший, по слухам,
из служилых государевых людей.
Ему-то чего не жилось,
с такой-то пенсией его – пей, не хочу!
А добротный дом Быстровых
давно уже пуст,
хозяйка уехала в город к дочери,
сбавляла цену уже не раз,
только продать дом
всё равно никак не может,
хоть и стоит он посреди деревни,
и колодец хороший рядом,
и место сухое –
картошка там растёт на зависть,
но как прослышат покупатели
про всю эту историю с Витькой,
так уходят и больше ни ногой.
Страшно им.
И добавить к сказанному
остаётся мне совсем немного.
Начались у меня ни с того, ни с сего
с некоторых пор странные сны,
серые, слепленные из обрывков
старых советских фильмов,
летят они вот так как попало
кусками, без конца и без начала,
стрекочет киноплёнка,
белеет замызганный экран
и злорадно хихикает кто-то,
нашёптывая мне на ухо
до боли знакомым ядовитым голоском:
«Ти не нальёшь ты, сынок,
дядьке граммульку беленькой, а?»
Кому это быть, как не Быстрёнышу,
который, наверное,
и там хорошо пристроился,
видать, там проблемы с киномеханиками,
мало их, вот и доверили ему
крутить ночами кино
где-нибудь там, на небесной периферии,
так сказать, для соответствующей категории граждан,
и наверняка точно так же,
как и при жизни глупой своей на земле,
бегает он с утра
по облакам за боженькой,
выклянчивая у того "на бутылочку",
на что Великий Терпеливец
наверняка лишь с тоскою
возводит очи к небесам,
а может статься,
даже навешивает иногда
нечестивцу в малолюдном месте
хорошего «пенделя»...
Хорошо всё-таки
иметь диплом киномеханика!
Вот закончу земные дела,
дождусь своего часа
и сразу попрошусь на работу,
заменю там наконец-то
этого очумевшего паразита
да стану показывать
в ночь с четверга на пятницу
людям нормальные пророческие сны,
ясные, конкретные и понятные,
без всяких там двойных толкований
и сцен тяжёлого арт-хауса,
что люди точно знали:
потоп – к пожару,
пожар – к потопу,
а Лёня Голубков - сами понимаете к чему…
А хорошо всё-таки иметь планы на потом...
