Журавлиная улица

[Из повести "Антигона"]

 

Улица была нежилой. Как-то ночью она вдруг взяла и загорелась. Отчего, никто не знает, да и что тут знать — война. На войне никто ничего не знает, на ней вечно какие-нибудь пакости приключаются, для того её и затевают, говорил одноглазый Эрикс-сенокосец с Журавлиной улицы. Сенокосцем его прозвали не оттого, что он сено косил, хоть он и косил по весне, а оттого, что на войне с лапифами ему вышибли глаз и перебили колено, колено срослось, но как-то не так, и он ходил после этого, как паук-сенокосец, ни дать ни взять. Так вот пришёл Сенокосец с войны, а жена его, Геро, — натурально на сносях. Причём, утверждала, что, мол, брюхата она от него, от Эрикса, хоть тот провёл на войне полтора года. Хотел он её сгоряча придушить, да передумал, плюнул, собрал манатки и ушёл к соседке. Говорят, боги Геро наказали: во-первых, у неё вырос поросячий хвост, и ни один мужчина по этой причине с нею не ложился. Во-вторых, она так и не родила тогда, ходит восьмой год беременная. Боги, они все видят. Или ещё, к примеру, Гиад. Колдун, занятный человек. Он носил на шее змею. И не засушенную, как жрицы Персефоны, а живую, да огромную, в человеческий рост. Иногда он как-то по-особому щелкал пальцем, и тогда змея поднимала плоскую, как ладонь, голову, открывала глазёнки и так глумливо щерилась, будто смеялась. Все, понятно, шарахались, а Гиад принимался хохотать во все горло. Этот самый Гиад делал из корня мандрагоры (а мандрагора — это такая штука, от него даже застарелая девственница забеременеет!), дерьма летучих мышей, лапок ящериц и ещё какой-то болотной мерзости чудной отвар, от кружечки которого даже у больных и престарелых — вставал как миленький. Но только единожды за раз. Можно было ещё одну кружечку махнуть, но это опасно. Молодому куда ни шло, а человеку солидному — опасно. Гиад всех так и предупреждал. И вот один старичок, которого уже обыскались на том свете, решил тряхнуть стариной. Взял у него кувшинчик и направился к одной вдове, которую все звали Безутешной, в смысле, что она никак натешиться не могла. Все у старикашки, вроде, заладилось, отодрал он Безутешную себе и ей на радость, тут бы уж угомониться, да и идти себе домой. А он, видать разохотился да и глотнул варева ещё раз. А колдун предупреждал: молодой по второму разу глотнёт — будет судорога, слюна потечёт и кишечник опорожнится. Причём, всё разом. А старикан может спокойно окочуриться. Так оно и случилось, старичок натурально помер прямо на Безутешной. Хватились колдуна, того след простыл. Он нутром почуял неладное, решил судьбу не искушать, собрал своё барахло и исчез. Такие вот дела приключались на Журавлиной улице. Теперь вот нету её, сгорела начисто, а отчего, никто не знает. Да что тут знать — война. Хотя Журавлиная улица без всякой войны раза два горела, и, опять же, никто не знает, с чего. Дома-то горят либо от войны, либо от дурости, а дурость страшней войны. Был такой Филемон, плотник. Человек как человек, много хуже бывает. А уж жена его какими только словами неё бранила, позорила беднягу на каждом углу, мол, подмышки у него плесенью пахнут, и писька у него, как дождевой червяк, и живот у него по ночам урчит так, что дети просыпаются и плачут. Скорей бы уж сдох, сказала даже как-то. И в тот же день не стало Филемона, зарезал его насмерть какой-то чужак. Чужака того потом люди нашли и затоптали. Оно и правильно, нельзя человека ножом резать. А жена Филемона умом с горя тронулась, возомнила, что это она мужа ножом пырнула. Так и жила потом с детьми без мужа, пока улица не сгорела. Что тут скажешь, если суждено улице сгореть, так и сгорит, не извольте сомневаться, без всякой войны сгорит, от судьбы не уйдёшь. Судьбу, говорят, даже боги боятся. Взять вот хотя бы Меченого Трезенца. Родом он был из Трезены, а Меченым его прозвали потому, что имел он на щеке родинку величиной со сливу. Так вот, этот самый Меченый Трезенец очень уж не хотел умирать. Оно, конечно, никто не хочет, но Меченый ни о чем ином, кроме как жизнь продлить, просто думать не мог. Вообразите, содержал у себя дома бродягу, которому давал сперва попробовать все, что сам ел, боялся ненароком отравиться. Жил без семьи, злые языки потешались: ежели женится Трезенец, то в постель сперва бродяжку будет запускать, а уж после него сам ложиться. И чем все кончилось? Запрыгнула к нему как-то ночью в окно пантера, что сбежала с царского зверинца. Испугалась, видать, чего-то, ну и запрыгнула. И ведь угораздило — именно к нему. Меченый проснулся, увидал окаянную зверюгу, закричал дурным голосом и прямо голышом сиганул из окна во двор. Хоть и не высоко было, а сломал обе ноги, повредил спину и уж совершенно повредился умом — улыбается, кивает головой и лопает что попало, любую гадость, если вовремя не отнять. Такая вот судьба, судьбу никто ещё не переспорил, как сказала вдова стервятника Идиса при его погребении. Идис был натуральный выродок. Почему? А у него выпученные глаза и холодные пальцы, а это, всем известно, — верный признак выродка. Этот Идис участвовал во всех возможных войнах, а именно — обшаривал убитых. Самое опасное на войне дело, — смеялся Идис, — и те могут убить, и другие. Самое смешное, прав оказался, сукин сын. Нашли его как-то во рву с распоротым брюхом. Кто распорол — неизвестно. Между прочим, на следующий день как раз и сгорела Журавлиная улица, а отчего сгорела, опять же неведомо. Война, что тут гадать.)