ОТ ЧЕГО ОТКАЗАЛСЯ ЕСЕНИН-24

ОТ ЧЕГО ОТКАЗАЛСЯ ЕСЕНИН
 
Литературный анализ
 
(Продолжение)
 
10.
 
* * *
 
Надо ли объяснять, почему из двадцати есенинских тем мы особо выделили две — о Поэзии и Родине. Те, кто не расстаются с книгами лучшего нашего лирика, давно приметили, что стихи и поэмы, посвящённые этим вечным, животрепещущим идеям, густо пронизывают циклы и ранних, и поздних произведений. Впрочем, душевных переживаний, чувственных эмоций и страстей среди поэтических творений, нами только что разобранных, — словно цветущих яблоневых и черёмуховых садов тёплой весной, но душевные переживания в большей или меньше степени присущи почти всем вещам поэта, это его особый дар, который можно сравнить с высшими достижениями Пушкина, Лермонтова и прозаика Гоголя, писателя такого же особого, как Сергей Есенин. Вот уж точно одарил душевностью Господь наших классиков! А героя нашего анализа, пожалуй, больше всех.
 
ДУШЕВНЫЕ ПЕРЕЖИВАНИЯ
 
Они были настолько частыми и настолько сильными, что я выскажу нетрадиционную мысль: Есенину при такой могучей нагрузке надо было быть либо святым, подобно Феофану Затворнику, либо — приходится признать это — шибко пьющим и падким на женский пол. Второе было намного проще и легче. И потому в нём находил он спасение и восстановление безжалостно расходуемых духовных сил («Не хочу я лететь в зенит, Слишком многое телу надо»). Правда, к концу своей недолгой земной жизни поэт в страшном бытийном сумбуре всё более запутывающихся и обостряющихся отношениях с власть имущими и теряющим совесть и честь обществом стал прорываться к святому источнику, однако силы сатанинские, силы большевистские оборвали его спасительную тропу.
 
Понятно, они совершили это злодеяние, не предполагая, что униженные и оскорблённые, последние из последних у людей — у Господа, в вечном Царствии Его, при искреннем покаянии, становятся первыми из первых. А пока скорбный и счастливейший этот путь поэту предстояло пройти до конца, превращая каждый день в нескончаемые душевные переживания. Потому что силой Божьего таланта, силой никогда не смолкающей совести он в каждом событии старался увидеть истинную его глубину, а она чаще всего, в силу изначальной греховности человека, — переполнена скорбью. Есть за скорбью проблески возможной радости, но пока лишь только возможной, ещё не состоявшейся, и потому на сердце всегда лежала скорбная печаль.
 
Во второй половине 1914 года началась Первая мировая война, а любая — даже оборонительная — наказанье за наши общие грехи, и мучений приносит столько, что с головой захлёстывает людские судьбы. Это многие теперешние историки называют её, Первую, справедливой, начатой во исполнение договора России со странами антигерманской коалиции. Но ведь исполнение-то выливалось не в водицу, не в бурю, а в кровь, в смерти, в потерю невозвратимого цвета нации. И именно это девятнадцатилетний Есенин увидел в той войне и глазами, и сердцем, и совестливым разумом. И в день создания приведённого ниже стихотворения поэт разделил с героиней его лишь малую гордость, но безмерно большую, до океанской шири, непереносимую материнскую боль.
 
На краю деревни старая избушка,
Там перед иконой молится старушка.
 
Молится старушка, сына поминает,
Сын в краю далёком родину спасает.
 
Молится старушка, утирает слёзы,
А в глазах усталых расцветают грёзы.
 
Видит она поле, это поле боя,
Сына видит в поле — павшего героя.
 
На груди широкой запеклася рана,
Сжали руки знамя вражеского стана.
 
И от счастья с горем вся она застыла,
Голову седую на руки склонила.
 
И закрыли брови редкие сединки,
А из глаз, как бисер, сыплются слезинки.
 
Где-то я уж высказывал мысль, что жизнь Есенина (каторга чувств, как назвал он её сам) — это хроника душевных переживаний, по безупречной правдивости повторяющая героическую летопись одного из первых наших поэтов Нестора. В стихах и поэмах вроде бы выплеснувшаяся душа, а на самом деле болевая суть сложных земных явлений.
 
Присмотритесь, как обнажённо-трагически раскрывается тема поэзии в советской России. Про марксизм, захлестнувший русских творцов всех марок, читатель помнит. Думаем, и о поэзии первых лет революции в есенинской оценке он не забыл. Приведу лишь несколько строф из поэмы «На Кавказе».
 
Как следует из повествования, и великие поэты прошлого за спасительную гряду гор бежали от разлада с властями и обществом. Беда всегда одна — стихотворцы намного стоят ближе к Божественной Истине, чем люди земные; зовут к тому, что другим кажется вредным абсурдом. Шибко разрыв большой между этими стремлениями.
 
Они бежали от врагов
И от друзей сюда бежали,
Чтоб только слышать звон шагов
Да видеть с гор глухие дали.
 
И я от тех же зол и бед
Бежал, навек простясь с богемой,
Зане созрел во мне поэт
С большой эпическою темой.
 
Большая эпическая тема — это не что иное, как глубинное, коренное осмысление сути явлений, а конкретно — советского строя, который вопиюще отошёл от общечеловеческих идеалов двадцатого века, не говоря уже о Христовой Истине — вершине возможных прав и свобод. Нет сомнения, что Есенина предельно возмущала советская поэзия, потерявшая все классические достижения. Хлёстко пишет он об этом уродце. Многие и сейчас в восторге от лженоваторства тех лет, взахлёб называя весь этот бессовестный отход от Божественной Красоты серебряным веком. А Есенин в двенадцати строках дал гениальный портрет этой безумно-гордой человеческой безвкусице.
 
Мне мил стихов российский жар.
Есть Маяковский, есть и кроме,
Но он, их главный штабс-маляр,
Поёт о пробках в Моссельпроме.
 
И Клюев, ладожский дьячок,
Его стихи как телогрейка,
Но я их вслух вчера прочёл —
И в клетке сдохла канарейка.
 
Других уж нечего считать,
Они под хладным солнцем зреют.
Бумаги даже замарать
И то, как надо, не умеют.
 
Кто в то время умел сочинять стихи в России, как надо, Есенин знал. Но тому поэту он признался в любви четырьмя месяцами раньше:
 
Мечтая о могучем даре
Того, кто русской стал судьбой,
Стою я на Тверском бульваре,
Стою и говорю с собой.
 
Блондинистый, почти белесый,
В легендах ставший как туман,
О Александр! Ты был повеса,
Как я сегодня хулиган.
 
Но эти милые забавы
Не затемнили образ твой,
И в бронзе выкованной славы
Трясёшь ты гордой головой.
 
А я стою, как пред причастьем,
И говорю в ответ тебе:
Я умер бы сейчас от счастья,
Сподобленный такой судьбе.
 
Но, обречённый на гоненье,
Ещё я долго буду петь...
Чтоб и моё степное пенье
Сумело бронзой прозвенеть.
 
(Продолжение следует)