цикл "От океана до океана"
Вячеслав Левыкин
цикл "ОТ ОКЕАНА ДО ОКЕАНА"
1
Как грустно, родная, стоять под дождём,
он хлещет по лужам, как лодка веслом.
Он спятил, наверное, с ночи вчера,
ему бы уняться, затихнуть пора.
А он всё колотит в асфальт, как горох.
В плаще я промок, до озноба продрог.
И тухнет табак, и ботинки сыры,
и ветер под арки вбегает в дворы.
Зачем тебя нет и, зашторив окно,
меня не зовут к тебе очень давно?
Ведь было мне сказано: - ты навсегда
уехала в Штаты в лихие года.
А я здесь остался, стою под дождём
в промокшем плаще и с печальным лицом.
Зайди в Сан-Франциско в одну из церквей
и свечку поставь за российских людей.
2
Мне опять приснился город Сан-Франциско.
Отчего? Не знаю. Утром позабыл.
С океана тучи надвигались низко,
Я поставил чайник и окно закрыл.
Свет включил торшера и читать уселся
«Мартовские иды». Римские дела.
Пушкинский эпиграф в голове вертелся,
Как одна дорога к кладбищу вела.
Лес вокруг еловый густо надвигался,
Пахло хвоей с прелью и земной тоской.
Но свистком из детства чайник заливался
И кружки лимона в блюдце под рукой.
Дождь пошёл стеною. Свет плыл от торшера.
Цезарь знал о смерти и жалел друзей.
Хороша, конечно, у меня хавера,
Спрячет от осенних листьев и дождей.
Но причём здесь Сити, церкви Сан-Франциско!
Разберись, попробуй, что за смутным сном,
По щеке проводит и маячит близко,
Под кустом шиповника щелкает дроздом.
Дразнит, как нимфетка, долго созревая,
Но твои порывы осторожней с ней.
Пелена провисла в небе дождевая,
Чай с лимоном терпкий наливай полней.
Раскури, друг, трубку. Усмехнись над жизнью.
Значит, ляжем в землю и прощай тоска.
Если мёртвый Цезарь проклянёт отчизну,
То паденье Рима хлынет, как река.
3
Темны Те-Нарроуса воды,
огни небоскрёбов над ним,
как раблезианские роды
и разуму зодчества гимн.
Нью-Йорк, мне твои небоскрёбы
до фени. Придурков – полно,
чтоб жить, как простые онёбы,
вдыхая бензин и говно.
Я лучше в подвальчике бара
цедить буду виски со льдом
с продажною девкой на пару,
а после уеду к ней в дом.
Как ветер с залива крепчает,
на линиях улиц визжа.
Что взгляд её мне обещает,
к чему призывает душа?
Когда я проснусь на рассвете
на мятых её простынях,
вдохну из окна влажный ветер
и с ней расплачусь впопыхах.
Живёт она в доме для сноса,
где банка с геранью в окне,
как сизая метка засоса
надолго застряла во мне.
4
Как хорошо от славы отдыхать.
Играя в карты, пить вино с друзьями.
Сосновый воздух целый день вдыхать
С холмов, что над пшеничными полями.
Забыть концерты и оваций гул,
Как состоянье нервных напряжений.
С утра садиться у окна на стул,
Считая важным времяпровожденье.
Сегодня Горовец один с женой,
Которая рожденьем итальянка.
Никто не потревожит их покой,
Лишь птичка под названием зорянка
Их увлекает свистом за собой.
С прогулки возвращаются они,
Бродил он босиком, хотя простужен.
Из окон дома светятся огни,
Кухарка ждёт, наверное, на ужин.
Вот собирает яблоки сосед,
Упавшие в траву вчера под вечер.
Вдруг свет потух, но из кладовки свечи
Внесли, и снова появился свет.
- Похоже, начинается гроза, -
Жена сказала, - вдарит, не иначе. -
Он на грозу глядеть во все глаза
Любил под Киевом на снятой даче.
В той давней жизни было хорошо,
Где талый снег необъяснимо пахнул.
Но детство кончилось, вдали прошло.
Он расстегнул у ворота рубаху:
- Я понимаю критиков хулу.
На сколько тактов обогнал оркестр я? -
Карнеги-холл, а зрители без места
Тогда сидели прямо на полу.
Гроза не состоялась, в стороне
Раскаты грома глухо грохотали,
Как будто в облаках и в вышине
Мифические боги воевали.
Но тишина вернулась из завес,
И свет сам неожиданно включился.
От ста концертов в год не застрелился,
Но заработал депрессивный стресс.
- Владимир, нынче сыр и ветчина,
А если хочешь, закажи спагетти.
Кухарка наша снова влюблена,
Готова всё пересолить на свете. -
Теперь за нотным не заснуть листом,
Попридержав приливы вдохновенья.
Контракты все расторгнул выступлений,
Они Нью-Йорк покинули с постом.
Жене в Европе хочется пожить,
Где родовая вилла Тосканини.
Так надоело на концерт спешить,
Как полосканье горла при ангине.
Ему от славы долго отдыхать.
Играя в карты, лить вино в стаканы.
О музыке совсем не рассуждать,
Чтоб не тревожить честолюбья раны.
Пройдут года – и появиться вдруг,
Наполнив зал природою звучанья.
Рояль опять послушен пальцам рук,
Ещё сильней затихшее признанье.
Что в заключенье мне о нём сказать?
Не нарушая ни на йоту правды,
Он начинал в концертах так играть,
Как сам господь, наверно, не сыграл бы.
5
Ничто не предвещало тишины,
ревели волны из глубин простора.
От их безумного с тоски напора
два корабля мне были чуть видны.
Один большой, другой, как паучок,
нырял в волну и пропадал надолго.
На суше тоже становилось волгло,
диск солнца расширялся, как зрачок.
Большой корабль плывёт из дальних стран,
второй, не знаю, лоцманский похоже.
Но в гавань завести сейчас не сможет,
уж слишком обезумел океан.
Басящим гулом прогудит пять раз
и развернётся в сторону заката
уйти от волн, их гробовых раскатов,
встающих на дыбы, как напоказ.
А лоцманский с волны и на волну
попёхает к родному побережью.
Судовладелец хмуро виски врежет
в портовом баре, чувствуя вину.
Ломать стихию умным не с руки,
в другом порту большой корабль причалит.
Своих туристов может опечалить,
что в Сан-Франциско не открыли кошельки.
Зато живые, не разбились впопыхах
о скалы или мол в слепой горячке.
В шторма такие только радость в спячке,
но лишь на берегу, и хоть в кустах.
6
Взорвали террористы небоскрёбы.
«Аль-Кайда». Ну а мы здесь ни при чём.
С американцами у русских трёпы
ещё с войны, и водка с калачом.
Калач с икрой зернистой из севрюги,
а водка фору виски даст всегда.
Давай, ребята, вмажем без натуги
по стакану за давние года.
В другой войне мы заново сойдёмся,
дай бог, когда на общей стороне.
И за победу, как всегда, напьёмся.
Не знаю где. Быть может на луне?
7
Надо было остаться в Канаде,
чем в стране обезумевшей жить.
В их кленовом гербовом параде
тишину и сонливость любить.
По-французски картавя с усмешкой
и английский освоив чуть-чуть,
по утрам заниматься пробежкой
на рассвет над заливом взглянуть.
Если ты не технарь электронный
и в чужих языках не силен,
значит в обществе ты – посторонний,
как туземец в их мир занесен.
Хочешь денег? – иди в лесорубы,
платят много и вечно в лесу.
От мороза облизывать губы,
выковыривать иней в носу.
Или,гнус от себя отгоняя,
пить в жару апельсиновый сок,
где гадюки болотного края
зло шипят и готовят бросок.
Нет,такое не для поэта!-
только чтение на уме.
От полуночи и до рассвета
сочинительство не на замке.
Он такое,бывает,напишет,
что и пьяный не разберет:
то из космоса музыку слышит,
то по нервам строкою стегнет.
Значит,быть ему в доброй Канаде
приживалом разумных свобод,
чтоб писать о московском разладе,
где у власти столетие – сброд!
То картавого Ленина свора,
то кавказского горца шпана
большевизма тупого – основа
лишь насилию с травлей верна.
А потом олигархов шестерки
в кресла сядут,встряхнув всю страну.
Все их партии,цель и увертки –
потрошить государства казну.
Новой гласностью бред нарекая,
расплодятся чиновники тьмы.
Вот такая она,вот такая
от Смоленска до Колымы.
Кем поэт стал бы в новой России?
Бомж вонючий оскалится: - Брат!-
Олигархам потрафит:– Мессия!-
Встанет против?-так сам виноват...
Так что лучше в Канаде остаться
и писать,как другим не дано.
Пьянством горестным не увлекаться
и наркотиками заодно.
Жить размеренно,без потрясений,
без скандалов есенинских дней.
Слезы вымученных повторений,
как ковровый газон площадей.
Нет ни горечи и ни печали,
только сердце щемит от тоски.
«Диссидентом» в Москве обзывали
все продавшиеся остряки.
Будто лезвием нерв перерезан,
каждый день будоражил,как смерч.
Не еврейский сынок,не обрезан,
но всосала судьбы круговерть
в произвол перемен и событий
дикой пляски славянских племен.
Бесшабашность и жажда открытий?–
сам себе был порой удивлен.
А теперь тишина,как в могиле,
в их кленовом канадском краю.
Разделенность страны пережили
и живут без забот,как в раю.
При заштатном Университете
должность скромную в милость найдут.
Фонд поддержки изгоя заметит
и на русском стихи издадут.
Ранним утром в порту Галифакса
валуны покрываются льдом.
И воняет и рыбой,и краской,
как на палубе,так за бортом.
Что там катится по океану
колесом и пугает китов?
Русский мат оголтелый и пьяный
вылетает из глоток и ртов.
Драят судно и ветошной рванью
натирают кириллицы медь.
Захлебнуться и ветром,и ранью,
чтоб похабщину вслед им запеть.
© Copyright: Вячеслав Левыкин, 2020
