Часть 4. Никаких подвигов

Часть 4. НИКАКИХ ПОДВИГОВ

 

* * *

Ночью идёшь по дороге на Выборг,

что-то бормочешь — какие-то сами

звуки уже подбираются. Глыба

мрамора так обрастает чертами —

 

торс выявляется, складки туники,

волосы, ноги в сандалиях, посох…

И ничего, что края наши дики,

что озвереешь от этих морозов.

 

Снег — это нежность огромная, точно

августа влажные звёзды, и, лютый,

в соснах беснуется ветер восточный,

чтобы шептали «Silentium»* губы.

 

*стихотворение Тютчева

 

* * *

Если всё же во сне и увидишь себя в Эрмитаже,

вдруг проснёшься — а лунные тени лежат на снегу!

Это ж так одичаешь — забросишь кириллицу даже,

будешь в мыслях лелеять дремучую эту тайгу.

 

У неё над сосною Ковша рукоять серебрится —

над развилкой, где небо огромно и дышит в ладонь.

Я скажу тебе: — Милая, хочешь из неба напиться —

с родника синевы я принёс тебе целый бидон…

 

Я козлёнка-вруна и заимку с трубой нарисую,

где прошлёпает глупая нежность к тебе босиком.

Хлеб нарежем, послушаем чайника песню ночную,

и согреется сердце берёзовым, горьким дымком.

 

* * *

Под сапогами плачет нежная кислица,

слепни оголодавшие в лицо

кидаются, синеет озерцо.

Но сосны… перепахана землица —

лишь брёвна штабелями. Всё — хана!

Повсюду деньги, деньги — слабина

такая в нас. А мне-то что за дело?

В продажные такие времена

счастливый дом, весёлая жена

есть у меня. Не Андерсон Памела,

не Скарлетт Йоханссон, а, мудрая, сама

Шушарочка! Вот вышка МТСа

виднеется над лесом, и уже

последний штрих — Звоню тебе из леса!

Ты слышишь? — Что, Серёжа?.. — ОБЖ —

наличие к Шушарам интереса!..

 

прим. ОБЖ — преподаваемый в школах

предмет «основы безопасности жизни».

 

* * *

И когда надо мною мерцающий Млечный пояс

протянулся высоко, а сосны притихли, зов

победительной крови услышав — суровый голос —

я улёгся в траву и, на лоне земли покоясь,

ощутил своё сердце — тревожное, как любовь.

 

* * *

Щегол беспечно в кустах щебечет,

но ты, о радость моя, мой свет,

сидишь в коляске — увы, не лечит

ни врач, ни время. А знаешь, нет

такого дерева здесь, былинки,

которых я не дарил тебе.

Скрипит полмира в моём ботинке,

и где-то — кажется, в бороде —

запутан запах степной полыни,

но мы останемся здесь, пока

душа промыта насквозь косыми

дождями нежности. Облака

плывут в Хибины, и сны простыми

приходят ночью

издалека.

 

* * *

В чащу свернули

с грунтовки раскисшей —

и захрустел под колёсами ягель.

Вот и следы, что оставлены мишей:

— Экая лапища! Страшно, мой ангел?..

 

Ну ничего — этот лес нас прокормит.

«Благодарю» повторять не устану.

Вот и сосна растопырила корни,

рухнув ничком на грибную поляну.

 

Куст можжевеловый ветер оближет —

справа скала и распадок налево.

Хочешь, поставлю коляску поближе

и разожгу костерок для сугрева?

 

Как полыхнут ароматные смолы!

Сбросим бесстрашно сырую одежду!

Ночью накроет нас купол тяжёлый,

звёздами полный и нежностью между.

 

Розовой снится цветок родиолы,

корень алтей, что дарует

надежду…

 

* * *

Окуни снулые. Нож.

Тлеет волшебный закат.

Палкой костёр ворохнёшь —

искры до неба летят.

Там ничего — тишина.

Здесь — на печальной земле —

ночь наступает, нежна,

лес утопает во мгле.

— О, моё счастье, проверь —

губы красны, горячи!..

— Сердце, мой ласковый зверь,

сладко тебе?.. — Помолчи!..

Музыка ярче, слышней

Млечный мерцающий Путь.

В озере возле камней

пышная дремлет

уруть.

 

* * *

Ах, мы неразделимы, как земля и корни

(глубоко уходят, извилисты, упорны)!

Жёнушка, Шушарочка, серебряная льдинка,

парная иголочка, ты — моя хвоинка.

 

Вытянется к небу дерево любви,

живому, голубому, прозрачнее слюды.

Говорите нежное, бледные уста:

— Не скрипи, колясочка! Не боли, сустав!

 

* * *

— Эх, как уродилась брусника! Да-а, редкий год!

— Мешок застегни, а не то потеряешь компас, —

смеётся Михалыч, прокуренный тихоход. —

А жизнь — это счастье. И весь тебе фокус-покус…

 

Прикинул мешок на руке — килограммов цать.

Хорошее дело — ну, можно теперь и к дому.

— Ты точно везунчик — тут нечего отрицать…

— Вернее, везунчики оба, прошу пардону…

 

Костёр погасили, доели грибной супец

и снова шагаем дорогой лесной к востоку.

О чём эти строчки? Я думаю, о судьбе.

О том, что кончается август,

и слава богу.

 

* * *

Где вековые качаются ели,

где надрывается ветер, стеная,

пали туманы, стволы почернели,

вышла из леса старуха слепая.

 

Руки в узлах, как древесные корни,

жизнью впотьмах изгорбатило спину.

Дал я старухе три белых, а кроме

красных десяток добавил в корзину.

 

— Веришь? — спросила, подставила ухо.

— Верю! — Спаси тебя Бог за заботу!

Долго смотрел, как уходит старуха,

через кусты продираясь к болоту.

 

* * *

Присяду на чёрный выворотень.

Выйдет из чащи оборотень —

глаза, как жёлтое пламя.

чёрная пасть, как яма:

— Ну что, ты пришёл за смертушкой?..

— Чур, чур меня! — хрустну веточкой

и дальше пойду к болотцу

за ягодой моему

золотцу.

 

* * *

На старой берёзе о чём-то стрекочет сорока,

и сытая осень в салопе стоит у порога,

и золото, золото, золото падает вниз.

Ты оземь ударься и волком седым обернись,

и ляжет ночное болото под крепкие лапы.

А ельник стоит охромевший, сырой, бородатый:

зловещие тени, туманы, и кто-то живой

рычит на болоте в разладе с больной головой.

 

Ты станешь одной из весёлых примет мирозданья,

и жизнь обретёт ощутимую плоть, очертанья

понятные: озеро щучье, сосновую стынь

с её ароматом смолистым, туманом густым,

грибными находками, с клюквой на зыбком болоте.

И тот, кто всё это даёт, в непрерывной заботе

тебя не забудет — ну что ему стоит — и смерть

бессильна тогда,

и прекрасна

небесная твердь.

 

* * *

Ласточки Кассиопеи

на чердаке небес.

Брёвен сырых темнее

хмурый житковский лес.

 

Выйдешь плеснуть из бочки

звёзды себе в лицо —

вспомнится: мог бы дочке

я подарить кольцо.

 

Но хромоножка только,

жёнушка, у меня.

Доля моя-недолька:

птицы — моя родня.

 

То-то ещё морока:

даже собаки нет.

Поезд гремит далёко

на семафорный свет,

 

словно в ушах с устатку

белое бьёт крыло.

Дров наберу охапку

и понесу в тепло.

 

* * *

За кроссовки новые благодарен «Рибоку»,

Кушнера в наушниках слушаю стихи.

Потихоньку топаю по дороге к Выборгу.

Ой, погосты финские до чего тихи!

 

Ледяную, страшную ночь на ощупь пробуя,

к небу руки хвойные поднимает лес.

Там, над ним, как некая звёздочка особая,

огонёк рубиновый вышки «МТС».

 

Из кармана выну я половинку бублика —

съем сухой российский хлеб да около берёз!

Всё смешалось: музыка, и война, и облака

странное свечение, Будда и Христос!

 

* * *

Есть банки прочные солений

от голодухи и картошка.

От белых вьюг — мурлыка-кошка,

и русский ямб — от огорчений.

От холодов спасут портянки,

чифирь (полпачки на полкружки).

От почек есть медвежьи ушки,

промыть глаза — настой очанки.

Есть от тоски Михалыч: — Здрасьте!

Давай, братан, по стопке врежем!..

От бед — внутри железный стержень,

и есть любовь — от всех напастей!

 

* * *

Представь, такой заброшенной дыры

нет ни в Австралии, ни даже на Аляске!

Почём, судьба, твои медвежьи ласки?

Не сердце ли дано в поводыри?

 

Но Малый ковш подсвечивает зимний

пейзаж ночной, где ельник занесён,

и сумерки таинственны, как сон,

и дым костра, и снега отблеск синий.

 

Я на поляне зябнущие руки

тяну блаженно к жаркому огню:

«О, знаешь, никого я не виню

за эту жизнь — за всю тоску и муки!»

 

Всё принимаю — мир земной правдив

и, точно пляска пламени, неистов,

а сердце надрывается в ребристой,

ветрами Севера исхлёстанной, груди.

Как звёздно!

Как блистательно!

Как чисто!