«Наше время». (Два штриха к большому полотну.)

К сборнику «Перевернутый мир».

«- Мне кажется, в мире нашем многое не случайно… Не думаешь, что как мужчина для женщины, так и

всякое из животных этих приходит в мир для собственного своего человека, хозяина. Брошенное, не

познавшее ни любви, ни тепла животное, это ведь еще и чья-то вывернутая наизнанку человеческая

судьба. Иногда это очень отчетливо понимаешь и просчитываешь, вглядываясь в наши семьи».

«Дама, загадочная во всех отношениях».

В Омске, на Новой Московке, есть остановка Сибирский Проспект. Я редко бываю в этих краях, но однажды увиденное здесь, навсегда врезалось в мою память.

Жили в том районе два дружка, два безродных бродячих пса. Однажды случилась с ними беда: попались они на глаза отстрельщикам животных. Псов убили, и, поскольку тела должна была, как думается мне, забрать другая бригада, то бросили их тут же – под ноги пешеходам.

Прошло, очевидно, не менее недели. Брошенные одно на другое тела схватились ледком, покрылись большею частью стоптанным снегом, но, любому опущенному долу взгляду видно было, конечно, что под ногами тела. Тела еще недавно живых, и радовавшихся жизни Божьих созданий.

Местные жители к виду этому впрочем, попривыкли*. А поскольку тела лежали прямо на пешеходной зоне, то матери с детьми и иные прохожие, ожидая зеленого огня светофора, спокойно попирали ногами ни во что оцененные и убитые эти жизни.

Параллельно вспоминается и другой случай. Той же, очевидно, поры.

Таковых мелких штришков, из каких складывается повседневная наша жизнь, подмечаю я много; удивляясь, впрочем, как очерствели мы, и не замечаем этих деталей, поминутно бросающихся в глаза. Тем более, что детали эти, все более намеки о том проклятии, что сбывается над нами год от года.

Вблизи нашего дома затеяли стройку. Как всегда долгострой, как всегда обманутые дольщики. При охране прибились собаки – брат и сестра. Молодые, жизнерадостные. Сестра – черная (после – рано поседевшая шерстью) окрасом, да белая воротничком, была поосторожней. А вот рыжий братец ее не видал еще горя и, кажется, многим нравился. В играх добегал он до небольшого перекрестка с переходом для школьников местной школы. Здесь-то, по самым морозам, в декабре или январе, его и сбил по ранним сумеркам один из местных лихачей.

Водитель вроде бы и пытался притормозить, но был гололед, и на этом участке устроенной лихачами во «взлетку» узкой дороги, не так и много было места для маневра.

Покалеченный, но живой, пес добрался до стройки. Здесь уже, без сил, лег он на снег, а сестра, пытаясь согреть его или поделиться собственными силами, легла на него сверху. Так она и обогревала его несколько дней, пока брат ее не умер.

Благослови Господи души бедных созданий Твоих!

К чему, скажете, написано это?

О бездушии, о выхолащивании сердца в нас разговор этот?

- Да!

О нас ли самих, в ком равнодушие согласно уже на предательство ко всем и ко всему, а потому и не удивляется проекциям, какие есть о нас самих приговор.

- Человек разобщен, обездушен и готов уже на заклание.

05.04.21

*Нам давно уже не невидаль трупы животных и птиц на наших улицах, так же как и те социальные эксперименты, какими чем далее, тем более, улицы городов наших превращаются в сорные свалки, орнаментированные чудовищными култышками былых, дававших и свежесть, и тень, деревьев. Кого-то быть может оскорбит, но для меня это видимая часть осуществляемого сознательно процесса: продолжение расслоения мира нашего на мир господ и холопов, на «своих» и «чужих». Посему мир холопов должен быть загаженным и визуально, и ментально. Люди должны привыкать, и оставаться ко всему бездушно-равнодушными. Какими бы жестокими не были по отношению к ним и миру эксперименты дня уже свершившегося и дня завтрашнего.

Когда-то, ненавистниками русских людей, было написано в нескольких частях города нашего: «Молись, да ср…сь!» Надписи, по равнодушию нашему, остались. Ну а молиться о себе нам уже без надобности. У нас – пир, хоть и во время чумы…