СТИХИ
***
Зимний вечер. Безлюдная улица.
Непролазность заснеженных троп.
И стоит на бульваре, сутулится,
Тень отбрасывая на сугроб,
Столб фонарный, при свете которого
Занесённая снегом скамья
Мне напомнила, как было здорово
В годы прежние с теми, с кем я
Разговаривал здесь о поэзии
И портвейн распивал, и не знал,
Что не сбудется то, чем мы грезили,
Засидевшиеся допоздна,
Что нет смысла лезть к Богу с расспросами
Об оставшихся в памяти лишь,
Что судьбою мы будем разбросаны,
Как по ветру обрывки афиш.
***
Я сижу на кухне зимним вечером,
И снежинки, коим счёта нет,
К моему окну летят доверчиво
Мотыльками белыми на свет.
И деревья за окном, как статуи,
Тянут ветви-руки в пустоту,
Словно за отмену вьюги ратуя,
Замерзая на своём посту.
И приходят в гости, в дымке матовой,
Посидеть за чашкой каркаде:
Гумилёв, Цветаева, Ахматова,
Пастернак, Есенин и т.д.
***
А до весны уже недолго.
И зимней спячке вопреки
Проснутся Которосль и Волга –
Две неразлучные реки.
Пока же и деревья в дрёме,
И тишина вокруг не зря.
И в заоконном окоёме
В разлитом свете фонаря:
Легки, воздушны, невесомы,
Искрящиеся на лету
Роящихся снежинок сонмы,
Заполнившие пустоту.
И в их кружении красивом
Кружись, душа моя, и ты,
Спокойно, медленно вальсируй
На фоне зимней красоты.
На фоне алого заката,
Что снегириным грудкам в цвет,
На фоне парка, где когда-то
Гуляли те, кого уж нет.
***
Уныл пейзаж в оконной раме:
Зима на зиму не похожа.
И над домами, над дворами
Нависла серых туч рогожа.
И разве это снег? Едва ли.
Вот раньше, помню, были зимы:
Навалит снегу так навалит –
Сугробы невообразимы.
И лютости былых морозов
Представить не могу теперь я,
Когда от холода деревья
Трещали. И закат был розов.
И зимний вечер был красив,
Разбавленный витринным светом,
Когда снежинки в свете этом
Кружились в вальсе Дебюсси.
Манящий и сулящий блага,
Он в памяти неумертвим –
Свет уличных больших витрин
Центрального универмага.
И там, во времени былом,
Я думал: пусть оно продлится.
Но как печальны были лица
У манекенов за стеклом.
***
Нет, не кажется мне странным и нелепым,
Что влечёт меня, как богомольца в храм,
К старым кладбищам, к надгробиям и склепам
И к заброшенным усадьбам и домам.
Отстраниться бы, рукой на всё махнуть бы,
Но в руинах зданий, кроме них самих,
Важно видеть чьи-то жизни, чьи-то судьбы, –
Страшно, если голос памяти затих.
***
1.
Прощай, седой мой одуванчик!
Отныне ничего уже
Не будет так, как было раньше.
Мир и покой твоей душе.
Ты умерла, и завтра брошу я
На гроб твой землю в три горсти.
Прости меня, моя хорошая,
За всё, пожалуйста, прости.
2.
Жизнь течёт ручейком по камушкам,
Но всему на земле свой век.
Помню, как умирала бабушка,
Мой любимейший человек.
Тяжело умирала, мучилась.
И, навеки простившись с ней,
Мне не вспомнить такого случая,
Когда плакал бы я сильней.
3.
Всё те же звёзды, и луна,
И ветра свежесть.
Всё те же в доме три окна,
И двери те же.
И в полумраке комнат двух
Всё та же мебель.
А твой отмучившийся дух
Теперь на небе.
***
Вот и всё. И бабушки не стало.
И от скорби я – как монумент,
Что на землю рухнул с пьедестала
В кадрах чёрно-белых кинолент.
Подступило горе и припёрло.
И теперь ни шёпотом, ни в крик –
Будто кто схватил меня за горло
И сдавил мне пальцами кадык.
Я привычен к боли. Я вынослив.
Но в душе безвыходности шлак.
Раскололась жизнь на «до» и «после»
С той поры, как бабушка ушла.
***
Вот так и я уйду, а там уж как –
В рай или в ад определят.
А мне сегодня снилась бабушка:
Тепла улыбка, светел взгляд.
И снова я как будто отжил
В тоске и в трауре по ней.
И хоть снаружи я всё тот же –
А вот внутри угля черней.
Всего-то мне и надо было ведь –
Быть чаще с ней, пока жива.
И лишний раз обнять и вымолвить
Любви и нежности слова.
Я до сих пор душой усталой
Всё не привыкну, хоть убей,
Что в мире этом вдруг не стало
Любимой бабушки моей.
И душу мне терзает мука,
Как будто кость грызёт питбуль:
Я был не самым лучшим внуком
У самой лучшей из бабуль.
Года идут, а мне не легче:
Всё так же горек мой удел.
Кто говорит, что время лечит,
Тот никогда и не болел.
Прожить без слёз – как спеть без звука,
Как сесть незрячему за руль.
Я был не самым лучшим внуком
У самой лучшей из бабуль.
***
Никогда ещё я так мрачен не был:
Помутнела жизни моей река.
Отрешённым взглядом смотрю я в небо,
А по небу – белые облака.
Облака легки, невесомы… Боль же
Тяжела, как древние валуны.
И не знаю я, чего в сердце больше –
Неуёмной скорби или вины.
***
Смерть – не сабля со стены,
И её не спрятать в ножны.
Перед ней мы все равны,
Одинаково ничтожны.
Нет ни дня без похорон.
К Богу очередь – как с фронта.
И в любую из сторон –
Лес крестов до горизонта.
Всё кресты, кресты, кресты.
Понаставлено до чёрта.
Там, где раньше был пустырь,
Появился город мёртвых.
Жизнь при всех её дарах,
От плевков и до пощёчин, –
Лишь прыжок из паха в прах,
Затяжной или не очень.
***
Луна-бородавка и звёзды-прыщи
По небу ночному рассыпались.
Помехами старый приёмник трещит,
И диктор вещает про сифилис.
Я пью неразбавленный чистый этил
В гостях у знакомого токаря,
Который любезно меня приютил,
Поскольку душа в нём широкая.
Кащеевой смертью явилась игла,
Моя же в театре отыщется.
Одна из актрис мне на сердце легла,
Но жаль, что она – кокаинщица.
***
Элегантная, с чувством такта,
Кружевное на ней бельё.
Мне в одну из ночей хоть как-то
Ангажировать бы её.
Всю истрогать, исцеловать бы –
От затылка до самых пят.
Не беда, что не будет свадьбы:
Мир не светел, и я не свят.
Я не первый и не последний,
Кто вразброс говорит «люблю».
И плевать мне на чьи-то сплетни,
Что подобен я кобелю.
Боже, как же она красива –
Как открытка в честь торжества,
Где написанные курсивом
Поздравительные слова.
А глаза-то, глаза какие:
В них смешались огонь и лёд.
Как по шару бильярдным кием,
Цепким взглядом по сердцу бьёт.
И неважно, что ей за сорок:
Не к нимфеткам же в койку лезть.
Возраст осени тем и дорог,
Что и опыт, и зрелость есть.
И, как псы льют слюну на землю,
Если лакомый дать им корм, –
Так и я всей душой приемлю
Притягательность дамских форм.
Потому так с ума и сводит,
Не даёт провалиться в сны
По округлым изгибам бёдер
Гипнотический свет луны.
И всё громче, как в поле трактор,
Сердце влюбчивое моё.
Элегантная, с чувством такта,
Кружевное на ней бельё.
***
1.
В тебе одной мой лучший жребий,
И мне никто другой не нужен.
Ведь разве можно звёзды в небе
Сравнить с их отраженьем в луже?
Верни меня к восторгам жизни
И всю себя мне подари,
Когда в окно под вечер брызнет
Бруснично-алый свет зари!
И мягкий шёлк волос душистых
В ладони рук моих пролей,
Как льётся дождь под ветра свисты
В осеннем золоте аллей.
2.
Изящностью мой мозг обезоружив,
Ты мне не разонравилась ещё.
Красивая, в белье из тонких кружев,
Как статуя, обвитая плющом.
Всё так же я молюсь на эти бёдра,
Облитые свечением луны,
И запах твой дыханьем жадно вобран,
И губы до нескромности вольны.
***
1.
Ночь безлюдна была, словно Припять.
Жёлтой тыквой светилась луна.
И хотелось мне всю тебя выпить –
Без остатка, до капли, до дна.
И под звёзды, что кварцевой россыпью,
Я сорвался в любовный запой.
Как цветы предрассветные росы пьют,
Так и я напивался тобой.
И душа была страстью контужена,
И одежды казались тесны.
Было нам не до снов, не до ужина:
К чёрту ужин и к дьяволу сны.
2.
А у меня размякло сердце воском,
А у меня в душе растаял снег.
А ты была как юная берёзка,
Что истекает соком по весне.
А ты была как море, где тонули
Мужские взгляды в поисках тепла.
И горько мне теперь не потому ли,
Что ты не есть, а именно была.
Но и за это благодарен небу я
И счастлив тем, что жизнь ещё не вся,
Иного счастья для себя не требуя
И ни о чём сверх меры не прося.
***
Сыплется в душу мою тоска
Снежной холодной ватой
По затвердевшим твоим соскам
Формы продолговатой.
Нынче о них при большой луне
В час, когда ты не рядом,
Напоминанием служат мне
Ягоды винограда.
***
А в прокуренной кухне двое:
Это я и моя гитара.
А за окнами ветер воет
Над заплёванным тротуаром.
А на закусь у самых окон
Под хмельное хриплоголосье
Жёлтым яблоком лунный кокон
На небесном лежит подносе.
Вроде рядом такая закусь,
А на деле – попробуй, выкусь.
Так и счастье мне молвит: «Накось!»
А по факту…
Никак не свыкнусь,
И душа моя Бога просит
Без вниманья на чьи-то сплетни,
Чтоб любимая мною осень
Не была для меня последней.
Я окликну её всё с той же
Болью в голосе и тревогой:
«Ну, куда же ты! Ну, постой же!
Ну, побудь хоть ещё немного!»
Но в коротком её ответе
Мне послышится: «Да пошёл ты!»
И с деревьев ощиплет ветер
Оперенье из листьев жёлтых.
***
Не звонит никто, не пишет,
Не заходит Муза в гости.
И в окно всё меньше света –
Потому и дом не светел.
И всё громче дождь по крыше,
Будто в гроб вбивают гвозди.
И срывает листья с веток
Разбуянившийся ветер.
________________________________
Рыдает осень, уходя,
И в заоконном тусклом свете
Прошито нитями дождя
Берёз и клёнов желтоцветье.
А вслед за осенью зима
Своё возьмёт и не отпустит,
Исхлещет вьюгами дома
В моём убогом захолустье,
Где так легко сойти с ума
От одиночества и грусти.
И под бледнеющей луной
Под ветра северного струи
Мороз в орнамент кружевной
Все окна растатуирует.
И всё же я дожить смогу
До журавлей в весеннем небе,
Когда не выпадет мне жребий
Замёрзнуть пьяному в снегу.
***
Я один, а вокруг – сучьи потрохи.
И не выискать мне в эту ночь,
Кто бы мог меня пьяного под руки
До берлоги моей доволочь.
Замерзаю в холодном сугробе я,
И, хоть к смерти ещё не готов,
Жёлтый месяц мне вместо надгробия,
Звёзды синие – вместо цветов.
***
«Мы в спецшколу его оформим, –
Говорили вы обо мне. –
Выкорчёвывать надо с корнем,
Если речь идёт о шпане».
И добавили: «Видно сразу,
Что пацан без отца растёт».
Эх, инспектор, имей вы разум –
Не судили бы наперёд.
Своенравна судьбы трясина,
И на зоне в который раз
Отсидели два ваших сына,
Что росли при отце – при вас.
Оба были из низшей касты,
Находясь на счету плохом:
Каждый числился педерастом,
То есть попросту «петухом».
Эх, инспектор, имей вы совесть –
Поумерили бы свой пыл.
Хоть и жил я, к тюрьме готовясь,
Но и там человеком был.
И я знаю, что в мире горнем
Вам не быть, а гореть в огне.
«Мы в спецшколу его оформим», –
Говорили вы обо мне.
***
Мир детства был так упоителен –
Шары воздушные и флаги.
И отправляли нас родители
На летний отдых в детский лагерь.
Вот и приучены к кострам-то мы,
Но не забудутся и впредь
И демонстранты с транспарантами,
И духовых оркестров медь.
И, взрослой жизнью не запятнаны,
Мы наблюдали за окном
Пейзаж дворовый с голубятнями
И лодками, что кверху дном.
Пусть время с нас взимает подати,
Но, духу прошлого верны,
Ещё не раз мы вспомним годы те
И ключ под ковриком дверным.
***
Росли пионы на цветочных клумбах,
И репродуктор пел в тени аллей.
А на доске почёта возле клуба
Висело фото матери моей.
Во всём районе лучший педагог,
А рядом – заводских рабочих лица.
И, проходя, любой увидеть мог
Людей, которыми район гордится.
На доску эту вырваться легко ли?
Но старожилы помнят, как на ней
Висело фото бабушки моей:
Она была учительницей в школе.
Два педагога, бабушка и мать,
До чьих заслуг возвыситься непросто.
У каждой стажа лет по сорок пять,
А на двоих у них – лет девяносто.
И я был горд за выбор их пути,
Когда о них сказал один светило:
«Они могли бы в фабрику пойти,
Но им ума на большее хватило».
***
Район фабричной индустрии
И жутких криминальных хроник.
Здесь в 90-х застрелили
«Пачуну» (был такой законник).
________________________________
О районе нашем много басен,
Но, кого при этом ни спроси,
Перекоп и вправду был опасен,
И сюда не ездили такси.
И чужак в ночное время суток
Был в кафе «Уралочка» не вхож:
Только тот, кто потерял рассудок,
Налететь отважится на нож.
Нищий быт и пьяные разборки
Неблагополучных «корпусов»,
Где по три семьи в одной каморке –
Потому и дверь не на засов.
Это уж потом их расселили –
Большей частью в Брагинский район.
И теперь по криминальной силе
На переднем плане виден он.
Но ещё живёт в народной массе
Злая память. Боже упаси:
Перекоп и вправду был опасен,
И сюда не ездили такси.
***
Больница. Фабрика. Школа. Клуб.
И «корпуса» с криминальной славой.
Трущобы слева. Трущобы справа.
И чёрный дым из фабричных труб.
Однообразность. Житейский морок.
С бельём верёвки. Сарайки. Двор.
И старый столик, что с давних пор
Для домино и для «трёх семёрок».
И дом в разливах канализа-
Ционных стоков с подвальной вонью –
Пейзаж, который я с детства помню,
Который врезался мне в глаза.
Добро пожаловать в наш район
С его фабричными корпусами!
О нём не зря говорят, что он
Когда-то был криминальный самый.
На все районы, на город весь,
Как смерть с косой, наводил он ужас.
И много кто жил по-волчьи здесь,
Жить по-другому не удосужась.
***
Перекопский район для своих – благодать,
А для пришлых недобрым был климат.
Знали все, что чужим лучше здесь не бывать:
Изобьют, обворуют, отнимут.
Перекопский район населял разный люд,
Только не было здесь блюдолизов.
Перекопских боялись: был нрав у них лют,
И никто им не смел бросить вызов.
Перекопский район страшен был даже днём,
Все районы боялись, весь город.
«Перекоп – это сила», – шептались о нём.
Не один здесь ножом был заколот.
Перекопский район – слух о нём, словно гимн.
Но теперь он ослаб, обессилел.
Большинство коренных по районам другим
Из обжитых трущоб расселили.
***
1.
Был в районе «Кабан» Валерка
Уважаем и знаменит.
И плевать, что по чьим-то меркам
Уголовник он и бандит.
Без эпитетов и метафор
Урки местные и шпана
Разгромили цыганский табор
За убитого «Кабана».
Раскроили кому-то череп,
Распороли кому-то бок.
Слух об этом, как звук в пещере,
Обволок с головы до ног.
2.
И местные – кто с наганом,
Кто с финкой, кто с топором –
В посёлок пошли к цыганам,
Устроили им погром.
И был тот погром нехилым:
На фоне лихой поры
В ход шли и ножи, и вилы,
И ружья, и топоры.
И много погибло швали
В кровавой разборке той,
Где били и убивали
Торгующих наркотой.
***
И в кухнях сплетничали соседи,
И тучи были темней чернил,
Когда с рандолевой фиксой Эдик
Убил Наташку и расчленил.
Распределил её по пакетам,
В куски изрубленную, в ошмётки,
И сбросил в яму под туалетом.
И выпил водки.
***
В наш район из других районов
Не ходили по одному,
Ведь прилипла во время оно
Слава дьявольская к нему.
Мы же были шпаной безбожной,
Перекопская лоботрясь,
И с мостов железнодорожных
В реку прыгали не боясь.
А под вечер на теплотрассе,
Где вдыхали мы едкий клей,
Угощал нас карманник Вася
Водкой в несколько бутылей.
И когда «на карман», вальяжен,
Уходил он, то вслед ему
Мы желали удачной кражи,
Чтобы снова не сел в тюрьму.
У костра как султан в гареме
Проводили мы вечера.
Бесшабашное было время,
Золотая была пора.
***
И о старых дворах, и о старых домах,
Что в былое ушли навеки,
Я скорблю, как на чьих-нибудь похоронах
О скончавшемся человеке.
Так уходит эпоха, а с ней и тот мир,
Где на окнах кайма резная,
Где не заперты двери домов и квартир,
Где соседи друг друга знают.
***
Раньше на этом месте
Был пионерский лагерь:
Конкурсы, игры, песни,
Горны, линейки, флаги.
И в девяностых даже
Он продолжал работать.
Это теперь – всё сажа,
Это теперь – всё копоть.
После войны как будто,
В выросшем здесь бурьяне
Нет ничего: медпункта,
Клуба, столовой, бани.
И на душе так гадко.
Вышло на свет из тени
Время разрух, упадков,
Крахов и запустений.
Время дурных известий
О безвозвратном благе.
Раньше на этом месте
Был пионерский лагерь.
***
В какую летопись ни вписывай,
Не повернётся время вспять –
По лагерям горнистам гипсовым
На постаментах не стоять.
И сами лагеря заранее,
Как древних мамонтов стада,
Обречены на вымирание,
Чтобы исчезнуть навсегда.
О лагерях сюжет не вымышлен,
И я душой не покривлю,
Когда скажу, что в веке нынешнем
Число их близится к нулю.
О них я помню лишь хорошее,
И потому так горько мне,
Что много их теперь заброшенных,
Разрушенных по всей стране.
***
Время было до жути хлёстким –
90-х годов размах.
Дядя Витя игрой в напёрстки
Зарабатывал на «лохах».
А безбашенные бандиты
Из крышующих и «решал»
Подъезжали в машинах битых
К тем, кто якобы задолжал.
Было много их в 90-х –
При борсетках и на понтах,
В куртках кожаных с цепью толстой
И в малиновых пиджаках.
Забивали друг другу «стрелки»
И стрельбой остужали пыл.
Я же был в эту пору мелким,
Но смышлёным и дерзким был.
В криминальном районе нашем
Люди гибли не по годам.
То и дело звучали марши
Похоронные здесь и там.
И людей с духовым оркестром
Провожали в последний путь.
А теперь музыкантам местным
В трубы медные уж не дуть.
Рынков нет, не стоят киоски.
Песни Круга не при делах.
Время было до жути хлёстким –
90-х годов размах.
***
90-е не забыты.
Мой ровесник, ведь помнишь ты,
Как свирепствовали бандиты,
Как бесчинствовали менты.
Сколько было людей застрелено
И зарезано в годы те.
Ветры с Запада пели трели нам
О богатстве и красоте.
Жизнь свои диктовала правила,
И немало жмуров тогда
Из-под снега весной оттаивало
И всплывало из-подо льда.
Наши головы были бриты.
Мой ровесник, ведь помнишь ты
Рёбер треск от бейсбольной биты.
Нам казалось, что мы круты.
Ты кастетом свинцовым щёлкал,
Вырубал за гнилой «базар»
Гривотрясов, что длинной чёлкой
Занавешивали глаза.
Но теперь времена другие:
Всё утихло, всё улеглось.
И воскресшая ностальгия –
Как застрявшая в горле кость.
Время вышло, и мы с ним квиты.
В песнях, спетых до хрипоты,
90-е не забыты.
Мой ровесник, ведь помнишь ты.
***
Годы 90-е. Страна катилась вниз.
Стиранные (той поры примета),
Сохли на верёвках бельевых гирлянды из
Полиэтиленовых пакетов.
________________________________
1.
Не со щитом, а на щите,
Как труп на грязных досках,
Страна валялась в нищете
Во время 90-х.
Страна, где был рубля обвал,
Имела вид Горгоны:
Кто воровал, кто торговал,
Кто разгружал вагоны.
2.
Синицей, воробьём ли юрким,
Но память упорхнёт едва ли
О временах, когда окурки
В стеклянных банках продавали.
И был одет не по погоде
С небрежным видом забулдыги
Интеллигент, что в переходе
Газеты продавал и книги.
А на углу в пальто помятом
Пел под гитару бомж знакомый,
Чьё счастье не крупней, чем атом,
В отсутствие еды и дома.
***
В 90-х было так –
Слушай, мой хороший.
Бомж Степаныч ел собак,
Голубей и кошек.
Кто-то жил, сводя концы:
Ни борща, ни каши.
Кто-то прятал дефицит
Для своих да наших.
За углом из-под полы,
С чёрного ли хода
Сервелат, икра, балык –
Вот вам и свобода.
К той свободе хоть давись –
Не было доверья:
В городах померкла жизнь,
Вымерла деревня.
Было море слёзных тризн,
Были крови реки.
Был повальный бандитизм,
Беспредел и рэкет.
И на шахтах не срослось –
Закрывались штольни.
А в борделях вырос спрос
На вчерашних школьниц.
***
А в 90-х жизнь была другая:
Бандитов больше, чем в лесу гадюк.
У коммерсантов деньги вымогая,
На грудь горячий ставили утюг.
Или вставляли в задницу паяльник,
Вдыхая запах выжженных кишок.
Но сколько их – к тем временам лояльных,
Кто говорит, что было хорошо.
На ком «братки» не вымещали злости,
Кого пытать не вывозили в лес,
Кому кувалдой не дробили кости
И кто в петлю от горя не залез.
Над кем, везучим, не сгущались тучи
В цвет камня чёрного надгробных плит.
Кто не вмурован в стену, не замучен
И заживо бетоном не залит.
***
Хотя и было мне лет восемь,
Однако мыслил я толково.
Тогда в такую же вот осень
Убили Игоря Талькова.
Застал разруху я и гибель,
Когда в разгар событий громких
Сосед соседу зубы выбил,
Чтоб отнести в ломбард коронки.
И лица граждан были хмуры,
И никого не потревожит,
Когда обрезком арматуры
Убьёт прохожего прохожий.
***
Мы были последними из «могикан»,
Заставших развал Союза.
________________________________
1.
Мы знаем,
как жизнь может быть недобра,
Ведь мы – 90-х дети.
Пришлась подростковая наша пора
На годы лихие эти.
Мы помним советской эпохи закат,
Восход молодой России.
На улицах танки, ряды баррикад,
И много кто агрессивен.
2.
Мы родились до горбачёвской «перестройки»,
До катастрофы на Чернобыльской АЭС.
Мы родились в войну афганскую, где стольких
Смерть забрала за чей-то шкурный интерес.
Мы знаем, что есть хорошо и что есть плохо,
В контрастах жизни с малых лет поднаторев.
Мы в нашем детстве побывали в двух эпохах:
Одной ногой в СССР, другой – в РФ.
***
Не дремлет зло, как ни баюкай,
И потому с разгромным отзывом
Я выгнан был из октябрят
За то, что Павлика Морозова
С дерьмом в один поставил ряд,
Назвав его продажной сукой.
…Затёртую почти до дыр
Колоду карт в кармане прятал,
Когда в кинотеатре «Мир»
Нас принимали в октябрята.
А принимал нас человек,
Что в прошлом был партийной сволочью,
Писал доносы на коллег
И обрюхатил комсомолочку.
И на генсеков горячо
Молился, партбилет целуя.
А нынче – в церкви со свечой
Среди икон под «Аллилуйя».
***
Жил по соседству дурак Серёжа.
Его спокойным не назовёшь.
Дразнить такого себе дороже:
Во взгляде – злоба, в кармане – нож.
И знал Серёжа: чтоб ни случилось,
В правах не будет он поражён.
И суд к нему проявил бы милость,
Когда пырнул бы он вас ножом.
В помятой кепке и в виде пьяном
И шумный, как мотоцикл «Урал»,
Он выходил на балкон с баяном
И песни лагерные орал.
Он пел про долгие чьи-то сроки,
Про тех, кто с вышки на выстрел скор,
И про решётки, и про высокий
С колючей проволокой забор.
Он пел, как если бы завтра умер,
Как будто в самый последний раз.
И было в песенном этом шуме
Немало горьких правдивых фраз.
***
И был в разрухе, как после бури,
Петра и Павла красивый храм.
И Толик Воронов, местный дурень,
Не проспиртован и не прокурен,
Бродил по улицам и дворам.
И вы б узнали, как Толик светел,
Когда бы он повстречался вам.
А мы, лихих 90-х дети,
Над ним смеялись, его приметив,
И обучали плохим словам.
Но помню: было мне не до смеха,
Когда однажды узналось мной,
Что Толик Воронов переехал
Через пространство, как чьё-то эхо,
Из мира этого в мир иной.
И от раскаяний поздних что ли,
Но гложет чувство стыда и боли.
И так отравно, так тошно, бля.
За всё былое прости мне, Толик,
Пусть будет пухом тебе земля!
***
И был на площади Труда
«Шанхай» – так назывался рынок.
Всё – от дублёнок до ботинок –
Везли челночники туда.
На рынке всем хватало дел,
Где выбрать мог любой товар ты:
Кто промышлял игрой в три карты,
Кто по карманам руки грел.
***
Старый двор, качели и беседка,
Две пятиэтажки, детский дом.
Овощной и хлебный за углом.
Наркотой торгующая Светка.
Но ширяться дрянью – не моё.
И висит, рогатиной подпёрто,
На верёвках, коих здесь до чёрта,
После стирки чистое бельё.
И порткам быть флагами дано,
И рубахи – как на окнах шторы.
И тот самый столик, за которым
Мужики играют в домино.
И стакан с вином из рук в другие
Переходит, совершая круг.
Но из года в год всё меньше рук
И всё горче чувство ностальгии.
Но с годами я не стал грубей,
Потому для взгляда и приятней
Наблюдать, как старый голубятник
Поднимает в небо голубей.
***
В полумрак твоего подъезда
Нежным чувством я был ведом.
Не оно ли мне в душу влезло,
Словно форточник в чей-то дом?
И в груди у меня не камень.
Я к тебе на тринадцать лет
Не с пустыми пришёл руками –
Белых роз раздобыл букет.
И спросил у меня твой отчим:
«И откуда же столько роз?»
Я ответил как можно кротче,
Что гитару в ломбард отнёс.
И, гадая по звёздам-кляксам,
Никогда не узнаешь ты,
Как на площади Карла Маркса
Я украл для тебя цветы.
***
Был неуёмным. Был молодым.
И из лихих 90-х помню,
Как с Пролетарки шёл чёрный дым
И с кожзавода тянуло вонью.
Занозой в памяти до сих пор
Тех лет спартанская субкультура:
Кастеты, цепи и арматура,
На стенку стенка и двор на двор.
Ещё мне помнится та скамья,
Где я с бутылкой «Киндзмараули».
Наумов, Посохов, Карабулин –
Герои прошлого, те, с кем я
Знаком по улицам, что в их честь
По праву названы. И отдельно
Взмывает в небо труба котельной,
И страха нет на неё залезть.
И, словно окна резной каймой,
Со всех сторон обрамлён забором
Дом с огородом, живёт в котором
Трудолюбивый глухонемой.
И, летним зноем по горло сыт,
В загаре весь, как Патрис Лумумба,
Стоит дебил у цветочной клумбы
И на анютины глазки ссыт.
***
В каждом свои изъяны,
В каждом своя вина.
Нинку сожитель пьяный
Выбросил из окна.
Сыплется «Марсельезой»
Выбитых стёкол звук.
Нинка лежит в порезах,
Стонет от тяжких мук,
Телом бледней извёстки.
Как же ты, милый, мог?
…По лагерям мордовским
Нинка мотала срок.
Срок у неё был долог.
И неразлучен с ней
Синий узор наколок
В виде блатных перстней.
***
Над районом светят ярко
Миллиарды звёзд.
Ночь. Общага. Пролетарка.
Через реку мост.
На душе цветов поляны
Вытоптаны вдрызг.
Спит на лавке друг мой пьяный,
Женька-гитарист.
Спи, дитя трущоб рабочих,
Баюшки-баю.
Я тебе во мраке ночи
Песню пропою.
Но других не знаю песен,
Кроме песни той,
От которой в мыслях плесень
Свадебной фатой.
Женька, друг мой, не с тобой ли
Пили мы не раз?
И мутнели в гиблом пойле
Стёкла наших глаз.
Бить по струнам не тебе ли,
Сжав гитарный гриф?
Мы своё ещё не спели,
Жизнь не докурив.
***
Бомж Валера – бывший АУЕшник.
Безутешным ангелом оплакан,
Бродит он среди помоек здешних,
Ковыряется по грязным бакам.
Что на дне, Валера, не стыдись ты!
Может быть, и мне под звуки «Мурки»
Предстоит среди опавших листьев
С тротуаров подбирать окурки.
Бомж Валера, чьи глаза померкли,
Сердцем к Богу тянется, в натуре.
Он бухать приходит к старой церкви,
Что видна на тысячной купюре.
Пей, Валера, рукавом занюхав,
Ведь никто из нас сказать не в силе
О судьбе детей своих и внуков
В захолустных *бенях России.
***
Беспечность – это так по-русски,
Когда и водку-то не пьём.
Глубоким в «Чайке» был и узким
Одной из тёмных шахт проём.
И я упал, как с колокольни,
С пятиэтажной высоты.
Ах, если б знали вы, как больно,
Когда ломаются хребты!
Но дружбу не переупрямить:
Она в разы прочней, чем кость.
Мне подарил мой друг на память
Резную лагерную трость.
***
Из лагеря вещи в тренде,
Понятно ведь и ежу!
И, словно английский денди,
Я с тростью резной хожу.
Её подарил мне кореш:
Он в лагере без проблем
Отдал за неё всего лишь
Шестьсот сигарет «LM».
На воле же, как ни прыгай,
Такую найдёшь едва ль.
Знакомый один барыга
От зависти чахнет, шваль.
А в трости на всякий случай
Запрятано остриё,
И кобра, упырь ползучий,
Обвита вокруг неё.
И в виде одной из гурий
Красивая рукоять.
И радует взгляд, в натуре,
И в руку приятно взять.
И много ли благ мне нужно,
Когда у меня есть те,
С кем связан я крепкой дружбой
И в злобе, и в доброте!
Без них я – как плоть без духа,
Как церковь, где нет икон.
Спасибо тебе, Илюха,
За лагерный твой подгон!
***
С каким-то фраером вдвоём
И водку пьём, и курим.
И партаков блатных на нём –
Как по России тюрем.
Но он ни разу не сидел,
Не вор и не грабитель.
И лишь наслышан между дел
Об арестантском быте.
Он и поверхностных азов
Не знает даже вкратце.
Ни в БУРе не был, ни в ШИЗО,
Не водворялся в карцер.
А я по молодости лет
Знаком с изнанкой тюрем,
Но ни одной наколки нет,
И вежлив, и культурен.
Молитвой матери храним,
Я пил чифир из кружки.
И был мне в помощь херувим –
Сокамерник-мокрушник.
***
Я – это я,
И к чёрту псевдоним.
Я не из тех
безродных сыновей,
Кто распрощался
с именем своим
И пренебрёг
фамилией своей.
Я – это я,
И звёзды пусть померкнут,
И шар земной
в осколки треснет пусть.
Но самого себя
я не отвергну,
От самого себя
не отрекусь!
Я – это я,
С трагической судьбой…
И пусть характер мой
не пух лебяжий,
Но для меня
так важно быть собой,
Не отрицать
в самом себе себя же.
Я – это я,
Не сахар и не мёд,
Не по волнам
плывущая ладья.
Я – Ярослав Жемчужников,
Я тот,
Кто гордо говорит:
«Я – это я!»
***
Когда о русских заходит речь,
Я тех достойнейших помнить призван,
Кто так хотел, но не смог сберечь,
Спасти Россию от большевизма.
Распространился во все концы
То пулей в грудь, то петлёй нашейной
Народа русского геноцид
По воле лениных и бронштейнов.
Пусть будет память о вас легка,
Святого воинства пилигримы,
Что с красной сволочью на века,
Как Бог и дьявол, непримиримы.
***
Нет, не во имя Октября,
Не революции во имя
Вы стольких загубили зря
Руками грязными своими.
Вот потому и шелестят
В полях колосья о недобром:
О том, как вами у крестьян
Был отнят хлеб и скот отобран.
Нет, вы не за простой народ,
Который был разграблен вами:
Его пускали вы в расход
И в выгребной гноили яме.
Вот потому по волостям,
Взяв вилы, топоры и колья,
Восставших тысячи крестьян
Встречали вас не хлебом-солью.
А вы их пулей, и штыком,
И газом, и голодомором.
Ну, как не помнить о таком –
О жертвах красного террора!
А после были лагеря,
И в этом дьявольском расколе
Угасла Белая заря
Над русским полем.
