Неизбежность и нежность
Мой гроб еще шумит в лесу.
Он — дерево. Он нянчит гнезда.
Франтишек Грубин
2016 — 2020 г.
* * *
Дивный, странный мир! Я думаю: «На Земле,
о, любовь — поразительно — всё, что надо!»
Утопает сосновая тишь во мгле,
роща — стройная, древняя колоннада.
Потому, что ты — это свет, отрада,
как на каждый выдох приходит вдох,
соловей выводит коленца, ох…
Неизбежна жестокая старость, печаль, утрата.
Мир — суровое место, но всё же совсем неплох.
Лик луны отразила речная гладь,
в майской кипени яблоня у излуки.
А покамест на брёвнышко рядом сядь,
согревай, как тысячи-тысячи лет назад,
кружкой чая озябшие, в цыпках, руки —
буду, буду я нежные целовать!
* * *
Мой ангел — ах! — моя Шушара,
мы пара, в общем-то, как пара
и даже ссоримся… Лежит
роса холодная на ветках,
и небо греется на веках,
и капля горькая дрожит,
когда я так ворчу беспечно:
— Да, я люблю тебя, конечно,
но ты… нет выбора, увы…
И всё же лес шумит волшебно,
и смотришь ты, как царства Шеба
царица Савская. Прости,
я доверять отныне буду
земному маленькому чуду,
когда не то что к десяти,
а к миллиону шанс последний.
И птичий хор звучит победный,
и ель, как свадебный шатёр,
над муравейником ожившим.
Вот мы стоим и трудно дышим
туманом Севера. Простёр
Господь свою над нами руку,
и сердце к сердцу льнёт, по стуку
в груди живое находя,
и замирает... О, так туда
вживляют муку!
* * *
Шелка июньских трав разгладил вечер,
а я развёл костёр и подкатил
твою коляску, тормоз опустил,
и сосны собрались вокруг на вече.
Они стояли молча и не знали,
что говорить о странных вот таких
двух чудаках, — один, быть может, псих,
да и вторая в здравии едва ли.
Я целовал тебя, как в первый раз,
а после с чайной ложечки короткой
картофельным пюре кормил. Но тропкой
берёзы подходили и рассказ
о нас вели: они, мол, не вполне
с ума сошли, а просто любят воздух,
и небо в облаках, и небо в звёздах,
и жизнь саму, и смерть, и мох на валуне.
* * *
В тумане вечера синели острова,
костёр потрескивал, молчали дерева,
и в темноводье бледный месяц отражался.
Я в небо посмотрел, щекой к земле прижался
и аромат вдохнул какого-то цветка.
Мир покачнулся вдруг, и рухнул, и распался,
и вновь собрался весь, и, как божок индийский,
я обнял этот мир. Я, ворохнув слегка
уголья алые, подумал: «Мотылька,
пылинки легче стал и чую холод близкий,
чтобы словами сердце нежно облекло
и лес, и озеро, как дивное стекло,
и дикий крик совы, и ночи полог низкий,
все звёзды ясные, все тайны Бытия».
— Благодарю Тебя за всё! За то, что я
смотрю на этот мир, и мыслю, и страдаю,
и женщину люблю, и говорить дерзаю!
* * *
Стрекоза в зелёной комбинации —
женская такая красота!
Сложные ведут коммуникации
от подземной части до листа —
слабые, они сильнее сильного,
тонкая древесная душа.
Там, среди богатства хлорофильного,
усиками сытыми шурша,
дерево обжив многоэтажное,
бабочки ютятся и жуки.
Тенькает синица что-то важное,
а внизу прижался вопреки
я щекой соленой, как бессмертие,
к белому шершавому стволу.
Из меня когда-нибудь симметрия
мировая сделает золу.
Это ли не божье милосердие —
к морю по течению реки?
* * *
Целебный холодок — таёжный, хвойный воздух!
Грибами пахнет и сумятицей лесной,
туманами, седой сигурдовой сосной,
осенней тишиной, настоянной на звёздах.
Подрежу боровик — пузатый крепышок —
и полюбуюсь: «Эх, добыча-то какая!»
Куда глаза глядят по просеке шагая,
какой-то бормочу прилипчивый стишок.
Ещё я не старик, и мне не нужен роздых —
железные из нас выходят старики.
И в лёгкие войдёт, всем бедам вопреки,
процеженный сквозь лес, осенний, дикий воздух.
* * *
Встала сосна, лохмата
и на одной ноге.
Помни меня, солдата
с ножиком в сапоге!
Звёзды, костёр, картопля.
Ох, недалече смерть —
с неба упала — опля! —
на луговую желть,
синий осколок бога,
камешек небольшой.
Дайте ещё немного
порисовать клешнёй
правой слова: дорога,
дым, озерцо, осока…
Пусть я такой смешной!
* * *
Умер Васька — это кот. Мышь теперь на небе бьёт.
Жрать любил неимоверно — яд подсыпали… ну вот…
Жалко очень — это да! Птица, облако, звезда…
Жизнь приходит ниоткуда, жизнь уходит в никуда…
Ничего нелепей нет. Это горький белый свет.
Васька-кот звездою станет через много-много лет.
* * *
Я хожу по земле, по которой нельзя
человеку ходить без ножа и ствола,
и меня принимают, такие дела,
за какого-то, что ли, козла.
Но в карманах всегда только серая пыль,
только кукиш да мелкая медь.
Потому, может быть, не боюсь умереть,
в придорожный свалиться ковыль.
Утомлённое сердце чечётку свою
отстучит, я короткую жизнь допою,
и меня, как заблудшего сына,
примет новый какой-нибудь радостный
мир —
высоко-высоко,
где звезда Альтаир
разгорается возле
Дельфина.
* * *
Когда душа рванёт на все четыре
из грубой плоти, гибнущей бесславно,
ничто не переменится, и в мире
всё так же будет холодно и странно.
Не заиграет радио Шопена,
соседка сигаретку не закурит,
и будет небо так обыкновенно —
слепящий купол гибельной лазури.
А ты, мой ангел, ты не плачь, не надо,
и руки не заламывай, не бойся —
мы всё же птицы облачного сада.
Ты пледом нашим клетчатым укройся,
и кофе пей, читай стихи построчно:
любовь, как что? Как смерть! Левкои, калла,
пять-семь гвоздик, и в запахе цветочном
горчинка тленья, привкус аэртала.
* * *
А по небу полуночи спустятся прямо в окно
ошалевшие ангелы, чтобы сказать: — Посмотри,
для чего тебе это нелепое счастье дано,
и болезное тело, и совести жилка внутри?
Ты один остаёшься ещё не привитый у нас
от смертельной улыбчивой хвори по имени жизнь…
И тогда я пойду по лучу, преломляясь, клубясь,
чтобы после уже не вернуться в юдольную стынь.
Ты меня вспоминай иногда потому, что зимой
человеку всегда одиноко, и я как-нибудь
с молчаливых небес подмигну незнакомой звездой.
— Ты же так далеко! —
улыбнись,
и свечу погасить не забудь.
* * *
И робкой берёзовой почкой, и вещим дождём,
и песней скворца, и летучим пушком тополиным
мы станем когда-нибудь, но поживём, подождём,
а там и душа обернётся доверчивым дымом.
Тогда высоко-высоко, где сияет Мицар,
космический ветер, лучась, полетит меж мирами,
и скажут, наверное, люди: «Воистину Царь,
кто был человеком! Воистину
не умирает!»
* * *
Поле моей ладони —
как бы чего не вышло —
вытянуто, раскрыто, и, завершая круг,
ах, мотылёк садится ласково и неслышно.
Жители неба только
так и садятся —
вдруг!
Клёны роняют листья
щедрой рукой небрежно —
только бы перед смертью веянье ветерка,
лёгкое, словно сердце освободило нежно
прикосновенье крыльев
ангела-мотылька!
* * *
На ресницах — небо, под пятой — земля,
на висках сухое серебро горит.
Скоро ль жахнет в сердце бабища-зима?
— Скоро, милый, скоро, —
дура говорит.
Что же делать с этим фактом некрасивым?
На венках еловых ленточки, смотри,
осыпает небо снегом и курсивом,
а земля — живая
с косточкой
внутри.
