Дом с разбитыми окнами...
2019 — 2020 год
* * *
Чем торгует девочка! Ах, чем она торгует!
Трусики, халатики, постельное бельё…
Взять бы эту девочку на виллу дорогую,
да сам я — райтер аховый, писатель, ё-моё.
А у неё прохожие выпрашивают скидочку,
а у неё абортов, ой, было столько! Пять?
Эти брови нежные сделать надо в ниточку,
и возить на «боинге» в Майами загорать.
А у неё глазища, ой, в пол-лица зелёные,
и дома предки-пьяницы, и братик-инвалид.
А у меня метафоры, стишки мои калёные
да душа, что мечется, тоскует и болит.
Поглазею, что ли, я да пойду к Шушарочке —
к судьбе своей калеченой, которую люблю,
ай, наварю картошечки, ай, вручу подарочки:
трусики в горошек и коробку «терафлю».
* * *
Галине Целиковой
А когда ты бредёшь по лужам
византийского февраля,
осененная полукружьем
то ли ангельского крыла,
то ли вовсе нездешней тенью
императорского плаща,
я хочу у тебя прощенью
научиться — хотя бы шанс
на иное зрение, чтобы
понимали, когда меня
в эту ночь (не смотри, что гордый)
уведут голубые звёзды,
все из музыки
и огня.
* * *
Мы были, как первые люди на Полюсе,
в тот вечер, когда ощутили единство
со всем, что страдает и школьные прописи
всегда забывает, как сон альпиниста.
Подсвечены были афиши концертные —
мы шли по снежку, по глухому проспекту,
и всё говорили о смерти, бессмертные,
и рифму искали к тоске и кастету.
И было так весело думать, что музыка
звучит, бесполезная, — нежная или
слегка грубоватая: жалобы узника,
а может быть, просто про то, что любили.
И выдумкой город казался, и пряничной
фигуркой — собор, и сдавался на милость.
Но было так тихо, но было так празднично,
и сердце стучало, и музыка длилась.
* * *
По нежности особенной, когда
«Войну и Мир»,
сдувая пыль с обложки,
они берут, касаются… Да-да,
своих не перепутаешь! Окошки
подсвечены китайским ночником,
и человек читает «Идиота» —
какая правда там, под корешком,
какая жизнь высокого полёта!
Распался мир на тех, кто прочитал
Шекспира, и на тех, кто не читает.
Как надо жить? Ах, я не знаю! Та
ещё у нас судьба. Душа плутает
среди стигийских пасмурных болот
и в сумрачном лесу у Данте плачет.
А кто-то ничего себе — плюёт
на это всё, и тычет, и бабачит,
и дело политическое шьёт.
Но это ничего ещё не значит…
* * *
Ну что мяучишь из угла,
пушистое, живое?
Да, там галактики, и мгла,
и Нечто мировое.
Оно без имени. Уму
непостижимо это.
Салаку будешь? Ну и ну!
Когтистый привереда!
Играешь бантиком, урчишь,
вылизываешь лапку.
А там космическая Тишь —
напоминает Кафку.
Когда с галактикой гала…
(рванёт! о том и речь-то!),
тогда присядем у стола:
котейка, я, и Нечто,
и с нами этот… быть-не быть,
и Пушкин-забияка.
Откроем «Балтику», едрить…
Отличная салака!
* * *
Я люблю не огнями расцвеченный Невский:
сон-траву — отражение дали небесной —
и сосновую музыку сфер.
Не давайте мне премию, место в совете!
Я хочу только слушать над Ладогой ветер
и прибоя трёхстопный размер.
Не лечите мне душу кремлёвской таблеткой!
Дайте иву, в окно постучавшую веткой,
комариную сныть у ручья.
Подарите мне только избушку сухую,
да игрунью когтистую, тварь шерстяную,
и топор, да ручного сыча.
Может, буду замачивать ягоду-клюкву,
телогрейку латать, или вспарывать щуку,
или старые блёсны искать.
Стану плакать у печки, заваривать чагу,
изводить на кремнёвое слово бумагу,
чтобы дурочку-жизнь
приласкать.
* * *
В оранжевом пальто красавица Джей Ло
садится в «BMW», рукой кому-то машет.
Я посмотрю в окно: какое барахло
всё это ничего, всё это счастье наше!
Разруха, грязь, туман, химический «Магнит».
Шагает яжемать, измученная бытом.
Мотая головой, плетётся инвалид,
и кровью каждый шаг оплачен и пропитан.
А там танцуют — там, где на экране мир,
который не понять. И мы для этой звёздной
беспечности никто. Мы, может быть, пунктир
на карте тишины и Арктики морозной.
Красавица Джей Ло, пришли хотя бы раз
флакон своих духов! Хоть каплю, недотрога!
Мне солью голубой из полузрячих глаз
полить суглинок наш — пожить ещё немного…
* * *
Смотрю на эту жизнь — на девочку-красотку,
с колечком через нос продетым так невинно —
и думаю: «Прости бедняжку, идиотку!
Смотри как хороша, как шалунишку-сына
качает, посадив на узкую коленку,
как за него в куски порвать меня готова.
Пройдёт немного лет — они мою нетленку
на мусорке сожгут, и всё начнётся снова.
Что крови там прольют! Что городов разрушат
за лучший мир без нас, без нашего брюзжанья!»
А я сижу, дурак, и думаю: «Надюша
её, поди, зовут? Да нет, скорее, Жанна».
— Вставайте, — говорит, — ребёнку нужно место.
И я встаю. Ну что ж, такое наше время:
ни памятника нам не будет, ни оркестра,
ни лифтинга лица,
ни от Nivea
крема.
* * *
Вот люди идут, равнодушны и выжаты.
В руках у них светятся умные гаджеты,
а сердцем они далеко-далеко —
в краю, где коровы дают молоко,
где зреет смородина, падают яблоки,
где разные ласточки, пеночки, зяблики
и можно ходить босиком по траве.
Но люди в китайском дешёвом новье
по плитке идут посреди опостылевшей
среды городской. И жестоко натыривший
в железное брюхо живые харчи,
автобус, дымя, по-медвежьи рычит.
Ну что же, нужны человеку врачи,
«Пятёрочка», полная вкусностей,
и сеть для грызни и для гнусностей.
Послушай, всё временно — даже бетон.
Засунь-ка подальше лукавый смартфон,
и просто постой и послушай биение
под левым соском, и почувствуй вращение
планеты и быструю
смену времён.
* * *
А ваше счастье — это чьё-то горе.
Вот вы в Перу, вот вы в Эгейском море.
А это я в Житково у барака
стою с лопатой. Жизнь — борьба и драка.
Отбор, короче. Вы едите краба,
а краб лежит и думает: «Вот баба
проклятая — могла бы огурцами
насытиться!» Увы, судьба щипцами
выдёргивает мне по волосинке.
Глядите-ка, я лысый на картинке!
На всех всего не хватит. Ну короче,
мне муза уж такие рожи корчит,
что я, певец отчаянья и горя,
опять вздыхаю, родину позоря.
А вы… вы недовольны. Позитива
вам хочется. Вот вы — кругом красиво:
не то Венеция, не то Египет в кадре.
А это я делю горбушку на три,
и на четыре даже. Боже, всё пропало!
А это вы в бикини —
в Монте-Карло…
* * *
Никак не затянется память
в пробитой моей голове.
Ведь молодость глупая — та ведь
монетка в гугнивой Неве.
Волна поднимается, чтобы
врубиться в холодный гранит.
Сижу, пожилой, крутолобый,
и сердце печалью горит.
Что невские чёрные воды,
туда и сюда катера?
Хоть каплю тепла и заботы...
Мы все погибать мастера!
А ты меня помни хотя бы
за то, что рассветы любил,
за то, что я около дамбы
стоял, как последний дебил.
И сад рифмовался с Кронштадтом,
и музыка сердце рвала…
Я был и остался солдатом,
а ты меня просто ждала.
* * *
Дом с разбитыми
окнами и без крыши совсем,
сердце моё заселению счастьем не подлежит.
Тени встают суровые в чёрных проломах стен,
отсвет звезды лиловой на косяке дрожит
и серебрит осколки зеркала на полу.
Этот распад и тление — как я его люблю!
Этот роман без фабулы! Обаяние простоты!
Бродит в руинах ветер, падают семена
пепла на запустение — рукопись сожжена.
В тёмных провалах окон звёзды кладут кресты.
* * *
Всё изменяется, волнуется, трепещет:
морские гады, птицы, мотыльки,
и Океан вздымается и плещет,
сияют звёзды человеку вопреки.
А мы из глубины земли возвышенной
выкачиваем смерть по технологии промышленной….
* * *
Человек — это мусор: бутылки, пакеты, срань,
от которой должна, очевидно, спасать культура.
Но, увы, не спасает. По парку идёшь понуро,
наблюдая отходы — страны неприкрытый срам.
Но сирень зацветает — да, мы посадили! Что ж,
подбираю бумажки, протектор везу в тележке.
Как дышать хорошо на полезной такой пробежке!
Так шагаешь и вдруг понимаешь: покуда ещё живёшь...
* * *
Я, конечно, не птица и даже совсем не цветок,
но дышу небесами и влагу озёрную чую,
и глаза обращаю на красками сытый восток,
и, как зверь деловитый, по тёмному лесу кочую.
Люди так и живут — как седая сосна на ветру,
салютуя всей кроной подвижному царству живому.
Не останется больше тайги, и тогда я умру,
прижимаясь щекой к обнажённому камню земному.
В синтетический мир, отворяемый кнопкой «reset»,
загрузив облака, водопадов алмазных картины,
с электрической птицей встречая недобрый рассвет,
ты настроишь природер
по схеме безумной
машины.
* * *
Теперь зимой так мало снега,
что показаться может: финиш!
Природа больше человека
не может выдержать. Вот видишь.
Февраль. Чернил не доставая,
печатать прямо на экране:
«Не плакать, чур, пока земная
нас красота манит и ранит!»
Ворона чёрная на тополь
взлетела молча и расселась.
Из окон (тоже ведь Европа)
мне слышен Вольфганг Амадеус.
Так есть, так было до Потопа,
и будет после, я надеюсь.
* * *
Отгорело. Настала зима
от Сибири до жаркой Тавриды.
Спит народ, активисты закрыты,
в ПНД отвезли колдуна.
Уж такие у нас мастера
опера, прокурор, санитары —
за житуху начнёшь тары-бары,
и пропал… В ледяные фанфары
непогода трубит до утра.
У колючки затаришь кусок
ноздреватого хлеба в сугробе…
Есть Россия и Родина — обе
ударяют, как пуля в висок.
* * *
Осеняет себя крестами
всё загадочней, всё чудней.
Тяжко двигает челюстями,
перемалывает людей.
Отрыгнёт, облизнётся сыто,
обсосёт человечью кость.
Всё тихонечко, шито-крыто:
белых котиков перепост.
* * *
Он вырастает из травы,
из летнего дождя.
Ему даётся головы
и нежности вражда.
Он потому-то и поёт,
гуляет по Руси.
И вот ему даётся кот,
жена и синусит.
И дышит смерть ему уже
в затылок ветерком,
и западает буква «Ж»
в машинке «ремингтон».
И вот выходит он в поля,
глядит из-под руки —
а там какая-то земля,
где мудрые жуки,
где пересмешники свистят,
где облачка разбег…
А в целом, всё ему простят
за то, что человек.
