Луизиана

От хлопковых коробочек в полях

белела снегом будто бы земля,

и масса Генри вёл туда Луизу.

Кричал, то угрожая, то суля,

то обещая высечь и проклясть,

не принимал её безмолвный вызов...

 

...Луизианский мох свисает до земли,

он раздражает, беспокоит, злит.

И масса Генри бьёт хлыстом собаку.

Но пыльный двор молчанием залит,

а где-то над плантацией, вдали,

небесный бог расплёскивает влагу.

Скулить не смеет горемыка-пёс.

Хозяин для удара хлыст занёс...

Она!

Опять Она перед глазами:

зрачков маслины, завитки волос,

на юбке шерстяной забрызган ворс.

И он - не осознавший - умер? Замер?

Растаял лёд, разбавил алкоголь

до тошноты! Так вдребезги - изволь,

вонзая в дёрн звенящие осколки.

Он - пьяный масса Генри! Он - король!

Он раздаёт и милости, и боль,

но только не упрямице-креолке.

Когда луна особенно кругла,

рабы, изведав истинного зла,

друг к другу льнут и унимают страхи.

Его Луиза здесь любовь нашла.

Он видел свет, трясущийся шалаш

и мятый край белеющей рубахи.

Он рвал горстями этот чёртов мох,

чтоб черномазый Гарри - тварь - издох,

совал рабу в раззявленную глотку!

От ярости он онемел, оглох!

И, говорят, был две недели плох,

но в кулаке сжимал лихую плётку.

 

Повесилась.

Среди лохмотьев мха,

среди стволов - что сущая труха.

Назло ему! Не от любви, конечно!

И по ночам до воплей петуха

сидит на ветке - дьявольски тиха, -

сливаясь с безысходностью кромешной.