Луизиана
От хлопковых коробочек в полях
белела снегом будто бы земля,
и масса Генри вёл туда Луизу.
Кричал, то угрожая, то суля,
то обещая высечь и проклясть,
не принимал её безмолвный вызов...
...Луизианский мох свисает до земли,
он раздражает, беспокоит, злит.
И масса Генри бьёт хлыстом собаку.
Но пыльный двор молчанием залит,
а где-то над плантацией, вдали,
небесный бог расплёскивает влагу.
Скулить не смеет горемыка-пёс.
Хозяин для удара хлыст занёс...
Она!
Опять Она перед глазами:
зрачков маслины, завитки волос,
на юбке шерстяной забрызган ворс.
И он - не осознавший - умер? Замер?
Растаял лёд, разбавил алкоголь
до тошноты! Так вдребезги - изволь,
вонзая в дёрн звенящие осколки.
Он - пьяный масса Генри! Он - король!
Он раздаёт и милости, и боль,
но только не упрямице-креолке.
Когда луна особенно кругла,
рабы, изведав истинного зла,
друг к другу льнут и унимают страхи.
Его Луиза здесь любовь нашла.
Он видел свет, трясущийся шалаш
и мятый край белеющей рубахи.
Он рвал горстями этот чёртов мох,
чтоб черномазый Гарри - тварь - издох,
совал рабу в раззявленную глотку!
От ярости он онемел, оглох!
И, говорят, был две недели плох,
но в кулаке сжимал лихую плётку.
Повесилась.
Среди лохмотьев мха,
среди стволов - что сущая труха.
Назло ему! Не от любви, конечно!
И по ночам до воплей петуха
сидит на ветке - дьявольски тиха, -
сливаясь с безысходностью кромешной.
