то стругацкий дождь, то багрицкий лёд. (Наталья Разувакина )
Наталья Разувакина
"Родилась в Хабаровске, тридцать три года прожила в Екатеринбурге, где работала на городском радио, растила детей и после более чем десятилетнего перерыва и приговора врачей вернулась к стихам. Публикуется в литературных журналах, автор книги «Быстрая синева» («Арт Хаус Медиа», Москва, 2020). Живёт в Переаславле-Залесском."
Наша остановка - Психбольница
Наша остановка - Психбольница. Посмотри, сыночек, - снегири. Нам бы улыбаться научиться, засветить фонарик изнутри. У тебя невидимая метка на челе, а может - на крыле. Получи волшебную таблетку, чтоб держался крепче на земле. Корпусов бездонные глазницы. Облаков бездомные стада. А у здешних псов такие лица, будто провожают навсегда. Я тебя доверю только Богу. Доктора и девочки не в счет. Родина смирительной дорогой до седьмого неба вознесет.
акуна матата
Она травки заваривает в ночи - он беспечно курит траву.
Она плачет без слёз и без слов кричит: Как нелепо я с ним живу!
У меня - Пастернак, альвеолами врос, у него - Боб Марли и дурь.
Я уйду сегодня же, не вопрос, пусть поищет других дур.
А вчера привела его в белый храм - он сбежал через десять минут.
Говорит - там прожекторы бьют по шарам и девки фальшиво поют.
А ещё молилась в слепую синь, в унитаз выливала коньяк...
Не отринь его, Господи, не отринь, и спаси - я не знаю, как.
И пройдёт ещё лет каких-нибудь дцать - на живульку, навзрыд, налегке.
Она вдруг начнёт навсегда угасать, как свечка на сквозняке.
Дурные вести в белых халатах - как ветры, и дверь с петель.
А он свою акуну-матату положит в её постель.
Все травы, все регги и все аккорды, и дреды, и косяки,
Все силы его, будто волчьи морды, замрут у её руки.
И небо укроет их синим взглядом, и дальний выстелит путь,
И ангелы запоют где-то рядом, боясь налажать чуть-чуть.
***
Марлевые юбочки в три слоя ‒ девочки небесные летят. Было в мире доброе и злое, а сегодня просто снегопад. Временем проверенная проза: что ни снег ‒ то с чистого листа. И почти не верим в Дедмороза. И почти поверили в Христа.
***
Мне хочется, чтоб никто меня не заметил,
не спел колыбельной, не подержал в ладонях,
мне хочется, чтобы море, кораблик, ветер,
а я бы смотрела и думала: не утонет.
И чтоб меня ни мамой и ни Наташкой
не окликали в синем ночном акриле.
Чтоб на ночь Диккенс и чай в ленинградской чашке,
и две сигареты на утро чтоб тоже были.
Плыви, кораблик, а мне уже расхотелось.
Мне лучше снег да снег по самую крышу,
чтоб медленно рисовалось и тихо пелось,
спалось калачиком и сновалось мышью,
чтоб старый дом уютный и бесполезный,
и уголок загнуть на седьмой странице...
Проснулась ‒ видимо, от морской болезни.
Под плеск волны чего только не приснится!
***
Мой главный человек! Под вытертой дублёнкой
Тебя несла я в жизнь в огромном животе,
И был зеркальный снег, и лёд вокруг колонки,
Слепые этажи в окрестной высоте.
Я шла через пустырь, в пространстве проступая
Как радостный мотив на радиоволне,
И камнем замер ты, когда собачья стая,
Маршрут переменив, направилась ко мне.
Нездешнее зверьё, наверное ‒ транзитом,
Кровавое пятно на девственном снегу...
Куда вы, ё-моё, кудлатые бандиты!
По Киплингу кино. Я бегать не могу.
Их жёлтые клыки дублёнку рвали в клочья.
Я во поле одна, а их ‒ десятка три.
Острее той тоски не знала я, сыночек.
Проиграна война ‒ лишь музыка внутри,
Безумный саксофон, утробный и небесный,
Незримой пятернёй погладил вожака.
В секунду замер он над расчехлённой бездной,
Подумал: чёрт бы с ней, пускай живёт пока.
Я видела его уставшие глазницы,
Когда своих расстриг он к лесу развернул.
Не знаю, для чего он дал тебе родиться,
Но музыку бери на главную войну.
Неностальгия
1.
Запахи лета сами собой
иссякли.
Холодно и ‒ с водой перебои,
чуть каплет.
Библию мне подарил вчера
прохожий.
В кухне моей все вечера
похожи.
А в комнате слушает дочь перед сном
Цоя.
По-русски татарка юнцов под окном
кроет.
Завтра суббота. Долг отдавать надо бы ‒
восемь.
И никого под вечер не ждать.
Осень.
2.
Амаретто липкие повадки.
Не роман, а харумамбуру.
Как всегда, сплошные непонятки,
не читай ‒ смотри цветную вкладку,
вот тебе и радость поутру,
вот тебе бумажный пароходик,
спи один, гнедой гардемарин.
Я уйду, как молодость уходит.
Вот тебе надежда от Мавроди,
от Чубайса жёлтый стеарин.
Курт тебе с непознанной нирваной,
рваной курткой самопальный плен.
И гуляет в джинсовых карманах
вечно молодой и вечно пьяный
ветер перемен.
От тебя, восторженное лихо,
ухожу в глухие январи...
Я с трудом нашла табличку выход,
от меня на выстрел и на выдох
сны мои тарковские смотри.
3.
Всего-то полшага ‒
уральский Чикаго.
Вальяжность киосков,
подростков ватага,
о бабках, о бабах...
«Рябиновки» запах...
И призрачным клином
к безлюдным оврагам
уходят рябины.
Всего-то полшага...
4.
А бывало, мы ложились на пол
и не поднимали головы.
За окном ‒ похмельной смуты лапы,
пули уралмашевской братвы.
Тонко-тонко стёкла дребезжали,
тормоза визжали сверху вниз...
Мы с трёхлетней девочкой лежали
и боялись ‒ честно, только крыс.
Как мы жили, что мы ели-пили –
крысы наблюдали из норы,
первозданный воздух поделили,
на ломти разрезали дворы,
столбиком кладбищенской оградки
град мой расчертили с давних пор.
У меня нелепые порядки,
у меня опасный разговор.
Разбиваю крепости хрустально
и ломаю вафельно вполне
скучные штакетины гештальтов
на своей проигранной войне.
Полотенце
Папа почти не пишет. У брата дизентерия.
Бабушка с ним в больнице, а мама в другой ‒ с ногой.
Меж пристанью и Вселенной, меж домом и хирургией
нас с дедом накрыло лето полынной своей тоской,
своим безнадёжным небом, где жаворонок ‒ как точка,
где дача равна застенкам ‒ Ромео в городе ждёт...
Кровавые пятна ягод. У, прорва! ‒ и даже ночью
перед глазами...
‒ Деда, а завтра ‒ на теплоход?
‒ Да ладно, вернёмся сёдни. Полей-ка из бочки, Натка.
И полотенце то вон ‒ оранжевое ‒ подай.
Да погоди ты прыгать, не дополола грядку.
Живо! На полседьмого к причалу не опоздать...
К причалу! И зазвучала ‒ чирикай, речной трамвайчик! ‒
амнистия для Джульетты, о чём говорить не след...
Прячет за батарею чинарик чернявый мальчик
в подъезде...
‒ Ты полотенце накинь мне на плечи, дед,
я всё-таки обгорела...
Я всё-таки не сгорела.
Как выяснилось в процессе, я ‒ несгораемый шкаф,
в соседний какой-то космос запущенный неумело,
возможно, что прямо с палубы, до счастья за полшажка.
А дед с пониманием хмыкал, а я его не боялась,
хоть был он начальник треста и ликом как Лев Толстой.
А папа вообще не пишет. Что с нами со всеми сталось?
К причастию ‒ как к причалу, иначе и день пустой...
‒ Да ладно, довольно прыгать, лохматые два балбеса! ‒
вернулись уже с прогулки, и лапы у пса в снегу.
‒ Ты вытри ему их сразу, там рыжее полотенце
под ванной, сынок... Я в кухне, видишь ведь ‒ не могу.
...Уложены все тетради, окончилось воскресенье.
Волной Беломора сзади невидимо дышит дед.
Джульетта шагнёт из шкафа ровно в день вознесенья
Олимпийского мишки в махровый тугой рассвет.
Сэлявишное
Зеленоглазый, солнечный, бородатый,
Ошеломил волошинской красотой.
Очень хороший ‒ даже когда поддатый,
Как ты не понял, что ты живешь не с той?
Мы обманулись, я поняла не сразу:
Крылья намокли, жизнь ‒ колыбель-плита.
Мы, вероятно, вышли из разных сказок
Странствий, ну там ещё режиссёр Митта,
Впрочем ‒ не знаешь, ты ж из пиратской саги.
Ветры другие и деньги другие, да.
Книжный развал сгорел до клочка бумаги.
Общее ложе ‒ разные города.
Маме, соседу, мокрому тротуару
Я расскажу, как сильно тебя люблю.
Но снова под утро тихо войдёшь с гитарой
Прямо со сцены ‒ я притворюсь, что сплю.
Утром сюжет поведаю кофеварке.
Где там мои дороги, твои моря!..
Слушай, а если сын получился ‒ Сталкер,
Значит, мы все ‒ в прологе, и всё не зря?
* * *
Ты был маленький мальчик на острове маленьких мальчиков,
Перелётную радость умеющий класть под язык,
Перемётной сумою чудес окрылённый внимательно,
Оплетённый невидимым светом небесной лозы.
Ты однажды покинул отечество сна виноградного,
На суровую землю в шершавый шагнул септаккорд.
Призрачный самогонщик в сединах обветренной радуги
Выцветает на нет, умирает у райских ворот.
Я смотрю и немею ‒ ты с осенью этой сливаешься,
Ты прозрачен настолько, что видно меж рёбер звезду.
И, глотая оскомину, в тысячный раз понимаю, что
Не уйду от тебя. Не уйду от тебя. Не уйду.
* * *
У меня то стругацкий дождь, то багрицкий лёд.
И прозрачен лес, и мелкодисперсна смерть.
Дурачок, ну что за удаль тебя влечёт,
У меня же не только петь ‒ и дышать не сметь.
У тебя бэ-три-плюс, конечно, на рукаве.
И конечно, ветер треплет косую прядь...
Где твой дом ‒ в фейсбуке, в небе, в аду, в Москве –
Уходи домой. Не сметь, говорю, дышать!
Сколько вас таких ‒ сушёных на килограмм –
Приходило до ‒ по горло врастая в ночь!...
Выход там, где вход. А истина там, где спам.
Как ещё сказать? Придурок, вали, короч!
...Ты молчишь, сквозишь созвездием карих глаз.
Всё я помню ‒ голос, родинку на спине,
За окном трамваи... Снимаю противогаз.
Я вдыхаю с тобой синхроном.
Иди ко мне.
***
Я же знала, что надо в глушь, в Саратов, в Египет,
Как родился ‒ шептала: в армию не отдам!
Бородатому батьке ангел сказал: бегите
На маршрутке, пешком, на ослике ‒ по следам,
По страницам до дрожи явственных предсказаний,
И сжимала свёрток, целуя атласный лоб ‒
В лес дремучий, а лучше в тундру, олени-сани,
Увези, Иосиф! Навеки упрятать чтоб...
Увези от мира, от злых непосед-мальчишек,
От сортирных шлюх, майнкрафта и сигарет.
У него золотые руки, и ниша ‒ свыше:
Хочешь стол сколотит, а хочешь ‒ и табурет...
Ты его научи, а я научу молитве.
Впрочем, в этом взоре с рожденья она живёт...
Мне был в родах сон: стою посредине битвы
И оружие пронзает тугой живот.
Я стою ‒ босая, задрав, как и нынче, очи
И не смею выть ‒ много чести, кругом менты,
Я давлюсь вопросом ‒ и в чём теперь правда, Отче?
У креста, во власти смерти и немоты...
Эти черти дерут ковбойку и рожи строят,
Перебейте ж голени! Сыночка, я с тобой!
Мир того не стоит, слышишь, и я ‒ не стою!..
Как в забой шахтёры, как мальчики на убой
В первый бой, как смотрят на бойне кони,
Как в варшавском гетто скрипка поёт светло ‒
Так Твоя любовь с прозрачной моей ладони
Укрывает мир, которому повезло.
