Фауст
ФАУСТ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1. Перед началом
Стечение обстоятельств.
И подвиги наши не увенчались победой.
Дух тевтонский стал
почти
мировым духом!
Не выдержал.
Сверхчеловеками быть устали
и перестали,
а людьми как не бывали…
Упала Германия на колени,
молит не о пощаде дева –
о,
косами метет дорогу
возврату нашему из далей дальних.
Блудные сыновья!
Сюда,
сюда –
на пепелище,
где ветер свищет!
Полуголодное существование нации,
вычеркнутой из истории,
наблюдает немецкий бог,
сочувствие его холодно.
За что
так
сотворил нас?
2. Первая мировая
Война – работа для неумелых,
мы споро взЯлись за это дело.
Дела у фрицев пошли шикарно –
легко нам было дойти до Марны.
А дальше счастье цедили жиже:
в предместьях пали, не взяв Парижа.
Четыре года мы в бескорыстной
войне ложились в окоп, под выстрел.
Застыло время, пропахло газом,
и в генеральном не сдвинуть разом.
В победе было не много чести,
как русский ванька сдавался в Бресте.
А дальше –полный развал устава,
мы – кто налево, а кто направо.
Нас победили? – Сама собою
страна погибла, взята войною.
3. И вышла ему полная отставка…
А выслуга у солдата – четвертак,
а денег ему дали – пятак,
а на войне можно было жить,
а мир – и можно ему не платить.
Уволен вчистую
таскать мошну пустую.
4. Снова солдатское…
Серое сукно,
а под ним тело да душа;
серое сукно,
не стоящее гроша,
залатанное тут, там –
прикрыть чуть срам.
Не снять тебя, сукно,
не Марсий ведь.
Пусто на свет, протерлось мной –
латать, терпеть.
Сносится совсем когда,
сойдет без следа,
выйду к Богу как есть –
гол, бос, нечего есть.
5
А страшнее всего – недопоражение.
Били, били нас – не добили,
умерщвляли – не умертвили,
чувствуем бездну унижения.
А было бы все по-настоящему,
не было бы ничего, кроме небытия,
успокоились бы в нем ты и я,
недоступные голоду, стыду саднящему.
6
А теперь начинается новая
нам страна – в ее малом пути
будет легкая грусть бестолковая,
будет душу свою не спасти…
7
Всеми оплеванная,
всем смешная,
веймарская, молодая,
размалеванная
республика – бесстыдно
на месте прусском.
Солдату обидно
в безденежье тусклом.
***
Германия новая,
презренного рая
земля несуровая,
землица святая,
огнями расцвечена
разврата, искусства.
Жалеть или нечего?
В растрепанных чувствах.
***
Несется, несется шальным хороводом
краса за красою, урод за уродом –
вертлявые бесы по мертвой стране,
ее оживляя, рой темный к весне.
8
Все дорожает, кроме нашей жизни,
усилия твои сиюминутны,
гроша не стоят. В нынешней отчизне
все несерьезно. И наряд лоскутный,
под Арлекина-черта, надевает
Германия – ей нравится такое, –
и пивом, пивом, пивом заливает
оставшееся в совести живое.
9
Прекрасная страна, ей обреченность
еще очарованья добавляет,
и мирного труда мои заботы
ведут к богатству. Точных спекуляций
полет так быстр, как мысль не успевает;
недолгое мне счастье прирастает,
и прогулять его нет сил – шустрее
я богатею, чем страна нищает.
10
Инфляция валюты,
инфляция беды,
богатствами минуты
оплачены труды.
Веселое порханье
дензнаков по рукам
щекочет нам сознанье
уроном впополам.
***
Нам зыблемость отчизны
приятно ощущать –
всеобщей дешевизны
нисходит благодать
на пиво, бакалею,
на женскую любовь,
на время, на идеи,
на немцев плоть и кровь.
11
Сбереженным, спасенным –
что ж нам мерзко так, а?
Топором занесенным
смерть была да сплыла;
недосбылись обиды,
недоедена соль,
нашей общей планиды
вышел швах, мертвый ноль.
Долг не спрошен солдатский
до конца – повезло, –
заживем жизнью штатской,
жизнью честной назло
милой родине, – подлость
упрекать ее, – мы
помним малую гордость:
мы рабы, мы немы.
12
Поворчишь, приглядишься – а эпоха
не бездарна, как нам сперва казалось.
И честна. Невоенные успехи
нам трудней, чем забава штыковая,
но нужнее стране, самим нужнее;
кровь – особый злой сок, но пот обильный
и кровей следы всякие смывает,
и забытую землю удобряет,
и нещедро дает землица всходы.
Не победой, не судорожной смертью
повернем к себе рок – упорством нудным.
13
Лжи обертка разная –
мораль буржуазная…
Так другой морали и нет на свете.
Демократия хилая –
уму, сердцу немилая.
А кроме нее ничего, кроме смерти.
14. Лаутензак
Есть голоса, их полушепот, -шорох
неясен и неявен. То молчат,
когда нужнее нет их, то твердят
о мелком и неважном. Сам себе ли
я брежу? – Нет, в день скорби дух германский
мне слышен, я над мыслью поднимаюсь
бессильной, обывательской, научной,
над истиной, которую позволил
одну нам ход событий. Что ж я вижу?..
15
Матери земли немецкой
повторяют много, глухо:
молодая – слов мертвецких,
средняя – чужих, отецких,
горней жизни – мать-старуха –
дольше века.
Вещие сидят, гадают,
черные на черном троне, –
рядом злаки прорастают, –
лютым воем втроем воют,
будто нас в себе хоронят, –
каплет млеко.
Кто наследник смерти, силе,
третьей – как назвать, не знаю?
Кости хрупки, крови сгнили,
его трое породили,
Вы, – конца себе желая, –
человека.
Сверхчеловека!
16
И он начинает
чертить, колдовать.
Когда успевает
о сильных узнать:
их способы ловли –
потребная снасть;
уловки торговли –
совсем не пропасть.
***
Влечет духов сонных
стихия стихий,
жуть-страх заоконный
чаруют стихи,
сплетенные ритмы
у смысла в плену,
двусмысленны рифмы
сольются в одну.
17
ЧертИ квадрат, считай число,
круг вписывай – в таких
вот штудиях и время шло
на ходиках стенных.
И в комнате росла беда,
хтоническая мощь
плескала, черная, сюда
из заоконных рощ.
И духи долгой чередой
унылые текли
насытиться своей едой –
что в страхе и пыли…
***
Ты чем задумал управлять
превыше скудных сил?
Уж Соломонову печать
дух первый преступил!
18
Дух из воздушной стихии мелькал, извивался блаженный,
черт-ветерок тленом веял, трепал занавески, цветочки
срЫвал с герани – удержишь такого? каким словом умным?
Пусть улетает шутейник, затейник, над родиной кружит.
Сыростью вещей пахнуло: явился на зов дух тритоний,
долгих дождей порожденье; он, кольчатый червь, изгибаясь,
словно какая волна, проникал – гость мокрейший – повсюду,
с книги стекали слова, руки и пол пятная чернилом…
Жги уголек-огонек, промелькни, саламандра-подруга,
едким дымком мне напомни дымки полевые, другие,
смертные наши, толкни построенья дровишек – пусть рухнут,
легкие искры взметнув в виде знаков подвижных и легких.
Черные двигая челюсти, встал среди дома сильнейший –
вскормленный силой подспудной, невидной, немецкой; от злобы
трясом трясет половицы – достать меня, зЕмный, не может.
«Выполнишь волю мою – отпущу тебя!» – духа корежит…
19
Умелец слов, Лаутензак,
и тайновидец ты.
Искусство ведь не просто так,
чтоб виды пустоты,
смущая публику, текли
по светлым вскользь глазам
арийским, хладным, развлекли
со шнапсом пополам.
Искусство – дело вся и всех,
что вместо веры нам;
искусство раздувает мех
горячим, злым ветрам!
Искусство здесь – неверный брод
во времени ином,
искусство создает народ
и создается в нем.
Искусство оправдает смерть
и тысячу смертей,
чтоб прошлое успеть стереть
для будущих затей.
20. И снова Лаутензак…
Есть нищенские способы познанья,
где циркуль и отвес, расчет и опыт
диктуют свои данные. Шаг, шаг
короткий и одышливый, хромой.
Другой путь вижу – семимильным ходом,
не снашивая обуви, скачу,
я легкою походкой продвигаюсь,
как тот, кто носит хаос, кто родит
танцующую быструю звезду.
Какие силы помогают мне?
Когда сорвусь со страшной с высоты
надзвездной, вавилонской, то брат дьявол
не даст преткнуться, выручит меня.
О том договоримся! Падай смело!
21
Появился, явился дух запечный,
промелькнул, тлен пахнУл, не запылился,
малый хват, да удал, на человечка
бес похожий – а я не удивился.
22
Не брезгуя участьем
ничьим в моих делах,
с каким-то сладострастьем
одолеваю страх;
все, чем сильна, богата
иная сторона,
от сумрачного брата
беру – теперь полна
судьба, теперь к успеху
вдвойне надежен путь.
Не надо ли для смеху
куда-нибудь свернуть?
23
Мы начинаем темные дела,
нам бес помощник – падаль и бродяга,
обиженный, как мы, на ход событий,
придавленный телегой мирозданья
пес, лапу волочащий.
От позора
трезвеет голова. За что нас так?
Другие, что ли, меньше нас неправы…
***
Мы начинаем страшные дела.
Ну что, душа, дрожишь, как перед смертью,
запродана истории, ее
жерлу добыча малая? Тьмы, тьмы
туда вас канет, душ немецких, и
история вернется, обернется…
***
Оправданы все вывихи, ходы
ума во тьме и зле; и бескорыстна
к отечеству любовь – к земной святыне.
24
Какими силами живет
История? – Пьяна
от крови мало, счет ведет
иных причин она –
не наших, скользких. Желт металл,
желта чужая кровь.
И немец пал, лежмя устал.
Увы!
Он встанет вновь.
***
Решится вспять наша судьба
от нынешнего дня,
в недобрый час пусты гроба,
итоги отменя.
25
Не спор-пари,
не ход игры,
но время нас свело!
Тоске земли,
мудрец, внемли!
Вот что для немца зло!
***
Подспудный зов
был стар и нов –
услышан всей страной.
Смердит в крови
огонь любви,
плоть опалит войной.
26
Но есть что посильней любви к отчизне
и правильней; и похоть отвлекает
пока от вздорных мыслей, от их тьмы
суровой. И раскидывает ноги
та шлюха, кто сегодня вместо Родины.
27
Ну что? Вернув мне молодость души,
любовь к отчизне, сможешь ли поправить
существенное?
Что?
Больную плоть,
измученную бедствием войны,
восстановить и к делу приспособить!
28
Изволь лишь приказать!
«Свербит и нудит прыть
по облакам летать,
в соленых безднах плыть,
холодных полюсов
шутя, бродя достичь;
у лунных берегов
гонять, охотясь, дичь;
невиданных существ
познать ради любви.
С их мужеств или девств
покровы прочь сорви!»
29
Пойдем, дружок, в веселый дом,
там счастье есть живьем,
огонь любви
шалит в крови.
Потом
запьем
вдвоем.
30
Прелести и мерзости
в жеребячьей резвости
спутаны и связаны,
деньгам не отказано.
Нашей жадной старости
дай немного радости,
шлюха белокурая,
пьяная, нехмурая.
***
Ах, сердчишко малое,
страсть моя шутейная,
естество усталое,
нежное, лилейное.
Ласка ходит пО телу,
обегает белое,
быстро, робко, щёкотно
ласка счастье делает.
***
Вся сентиментальная
жизнь – цветочки бледные;
прОстынь госпитальная,
тут простынка бедная –
из одной материи,
для одной потребности.
Рушатся империи
от любви и ревности.
***
Для чего мы выжили? –
Для веселья здешнего,
с девочкою рыжею
для дЕла утешного.
31
Унылая, потрепанная роскошь,
чуть жалкая, чтоб флером легким и
сентиментальным правда прикрывалась, –
так почему-то легче и удобней.
Нет ничего уютнее, чем дом
веселый этот. Так мне представлялась
вся родина оттуда… Из войны…
Вода течет обильными струями
в сосуд, смывает грех и что еще.
Сейчас, сейчас к любви своей приступим.
32
Уютно. Как в детстве уютно.
И смех слышен, радостный смех.
Тут можно душе бесприютной
в мелькании ежеминутном
укрыться от подлостей всех.
33
Сидит у окошка подруга
и друга вечернего ждет,
колышутся груди упруго,
и счет она долгий ведет:
какие тут были обиды,
какие удачи тошней
погибели. Праздничны виды,
подкрашены губки у ней…
***
Нет, ты не умрешь молодая,
придется терпеть до конца,
до самого светлого рая,
до жар-золотого венца!
***
Ночь будет. И тот, кто не платит,
придет за тобою. Вздохнешь –
и воздуха вздоху не хватит,
и несладострастная дрожь
по телу пройдет; протрезвеют,
кто рядом лежали, цветы
тебе принесут и затеют
стирать красоту с нищеты.
34
Заходят два приятеля. Один
подчеркнуто, навыказ моложав,
играет телом, корпусом вертляв,
былые вспоминает ощущения
от силы, свежей крови. Жмет везде,
как налитая, кожа.
А второй –
мужчина интереснее: брюнет,
собою сух, высок, здесь гость обычный.
Никто не помнит, чтобы он платил.
35
ЧтО было, что привело их сюда? То не блюдце вертелось,
не гримуары звучали, не жертвовали черной птицей –
интеллигентней подход: мы читали ученые книги
и соглашались с их логикой, и нам пророчились всюду,
где взгляд достигнет, победы, а жили мы впроголодь, грустно.
С голоду, что ли, примстились они, эти духи? Умнейший
был среди них тот, кто в сделку вошел, – не обманет? обманет?
Водит приятеля он по веселым местам, чтоб, насытясь,
чтобы, карманы набив легким золотом, гиблое слово
тот произнес, друг смирился со временем: лучше не будет.
Жадность бездонна моя, представленье о будущем твердо
как о свершившемся чуде, и красною мне чечевицей
голода не утолить… Понапрасну, бес, время теряешь.
Хоть дорожу я не слишком душою своей, грузом малым,
а дешевить не хочу, сберегу до серьезного дела.
36
И время бежало –
теперь не бежит,
вертлявое жало
бессильно дрожит,
и время застыло,
о, в лучший свой миг:
сияло светило,
я счастье постиг.
37
Должно быть, показалось остроумным
назвать бордель «Инферно», в красно-черных
решить цветах убранство. И котлы
кипят шампанским духом. Проходи.
Привратник – бывший цирковой атлет,
в трико, с трезубцем, мускулист, хвостат, –
эклектика, – и черными очами
хозяйка смотрит, знак ему дает,
и сколько раз чудовище хвостом
охватит тебя, на такой этаж
и поднимайся. Выше и дороже.
38
И перед нашими героями проносится
хоровод расфуфыренных, но некрасивых девиц,
а полюбить их не просто, а сердце просится
в тишину и скорбь – познавать целомудренных голубиц.
39
Попляшем,
подол задирая тут, там,
покажем,
покажем
взбесившийся срам.
***
Прекрасных шлюх,
грудастых шлюх
отплясывает ряд:
грудями – плюх,
задами – ух!
Веселый, милый ад!
40
Какие толпы мелюзги,
а где же богачи?
За грех уплачены долги –
на небе ловкачи!
Полки проходят, битый строй,
а где их генерал?
Послал, стратег, мальчишек в бой,
а сам вверху отстал!
Монахов тысячи снуют,
а где же их аббат?
Обмазался жирком там, тут –
скользнул в ушко канат.
Вот вся страна сползает к вам,
а где ж их русский царь?
Простерт путь ангельским крылам
не там, где наша гарь.
41
Она – владелица,
почтенный труд,
доход не малый.
Блажной и шалый
народец тут,
и дело вертится.
Страда бессонная,
вино течет.
Что наши годы,
войны невзгоды?
Сюда влечет
судьба свободная.
42
А ты – мой командир,
я послужу тебе;
других таких задир
не знаю в той борьбе,
где победитель ты,
где победить меня
ты смог, зажегши стыд
от моего огня.
Я послужу тебе
не за корысть – ведь есть
в моей такой судьбе
прямая, то есть, честь,
презрение мое
к трудам моим, грехам,
усердие твое
к моим белым телам.
43
Немецкий бес был сух и прям,
а этот – посмотри:
то пьяный с горем пополам,
то битый на пари,
он чуток к всякой болтовне,
он чересчур смешлив,
он как чужой в моей стране,
ее язык забыв.
***
Он, к старой сводне наклонясь,
ей шепчет кой о чем,
да так, что дура, соблазнясь,
пунцовеет лицом.
Он сам, гляди, в соплях, слезах;
сам верит в свою ложь,
испытывает вещий страх,
и в мертвом сердце – дрожь.
44
Как скучно здесь, как муторно! Пойдем
на свежий воздух.
Это добродетель
так говорит в тебе? Нет, что похуже.
Бессилие твое. Огонь потух!
45
Но есть другие способы занять
свою тоску, интеллигентский зёв:
всех, всех вас тянет в глубину стихии,
народа. Полюбуйся на счастливых,
забавных простецов. Как для тебя
устраивали зрелище такое.
***
Народный праздник. Как еще хватает
у них задора, глупости на эти
дурного толка действа, представленья!
Вот пароксизмы низовой культуры,
вот что такое наш народ немецкий.
Да полноте – вот что любой народ.
По крайней мере, громко и не скучно.
***
Веселые шатры, и льется пиво,
и разговор всегда о том, что было:
чуть-чуть где Людендорфу не хватило,
и где запнулся чертов Мольтке-младший.
***
Шипят колбаски на огне веселом,
идет торговля мелочным товаром:
глинтвейн, орехи, пряники, – за стол к нам
подсаживайся, доктор, ешь-пей даром.
46. Поет немецкая девка
Была верна я одному –
он на войну ушел.
Зашла я в дом, я плащ сниму,
сажусь с тобой за стол.
Была другому я верна –
он был чужой солдат.
Жакет снимаю, лью вина,
ты пить со мною рад.
Я третьему в любви клялась –
в Америку уплыл.
Снимаю юбку, дождалась
чтоб твой проснулся пыл.
А ты – четвертый надо мной
в моей такой судьбе,
курчавый волос, нос кривой, –
я изменю тебе.
47. Поет немецкий парень
Меня моя не дождалась
девчонка, и теперь
пришел мой день, мой добрый час:
твоя открыта дверь.
Чужая ты невеста – и
не надо ревновать,
а твой жених в земле лежит,
не думает вставать.
***
Ах, житье батрацкое –
наша прибыль малая,
ах, с нами не цацкает
родина усталая.
***
Вернулся я, герой, солдат,
не вовремя с войны –
никто живому мне не рад
среди большой страны.
А здесь я каждому брат свой –
немецкий человек.
А здесь за скромный пфенниг мой
есть пиво и ночлег.
48. Хор (на разные голоса)
Гулянье народное,
обращенье свободное,
а под личиной – смотри в оба –
лютая злоба.
Пиво пьют,
хлеб жуют,
того и гляди убьют.
***
Я – фокусник, как многие здесь,
позабыл спесь.
Из цирка ли
выгнали?
Сам ли ушел
бос и гол?
По карманам им шарю,
строю харю
мерзкую,
дерзкую.
Начинаю говорить –
воду мутить.
Злой шут, шутки шучу,
Германию сворочу
с пути-дороги –
давай Бог ноги!
***
Для праздника для сего
развернись, естество…
***
Щедростью великою
кормит праздник нас,
щедростью толикою,
что и про запас.
49
Водой пустою горшок залит
и плещется по краям,
и кинуть нечего – так кипит!
А слово ты знаешь сам:
«Вари, горшочек, из пустоты,
изнемогай, варя;
мы голодны – нас напитаешь ты,
расплескивая, даря.
Но без ущерба, полным-полна
варевом глубина;
уж нет голодного едока –
ты прекрати пока.
Все банки-склянки полны твоей
щедростью, гнется пол
под новым весом, из всех щелей
дома твой пар пошел.
И дверь с петель, и наружу дар
по улицам – “ешьте и
добавку берите!” И млад и стар,
мы все – должники твои».
***
Ох, хороша, ох, сытна еда!
Из города не уйдешь,
пока не проешь себе ход туда,
где ты уже себя льешь…
***
Материя пухнет и прет твоя –
трясешься избытком сил;
пределы наполнены бытия –
на большее наварил.
А как перестанешь, уймешь поток,
останемся в вязкой той
субстанции мы: завяз ноготок,
и крышка – конец простой.
***
Вари, раз уж начал, волну гони –
солоно – расхлебать
не сможет народ. И придут они
Германию всю сожрать.
50
А мне на этом празднике народном
страшнее, чем в Вальпургиеву ночь
на Брокене. Там только нежить, ей
до утреннего света только воля,
она чужая на земле немецкой,
а тут какие лица… Посмотри:
мастеровой – как он нас презирает,
но высказать не смеет, мнет лицо
гримасами.
Ну, здравствуй, Питер.
Питер
Доктор,
не ждали Вас на празднике.
Что ж так?
Уж лучше твои ведьмы, твои черти.
51
И всех нас тянет после долгой жизни
издерганной и умной прилепиться
к какой-нибудь попроще, из народа,
молоденькой. Вот так на мудреца
находит простота.
Ты умилишься
ее наивной вере, неискусству
в делах любви…
Покажется тебе,
что можно жить без умствований тех,
которые к тебе и привлекли
твою простушку.
52
В саду немецком роз не счесть,
и все они растут
в твою, шалунья Гретхен, честь,
все красным расцветут.
В саду немецком хороши
тропинки прям-прямы –
по ним пройдем бок о бок мы
к погибели души.
В саду немецком ты сидишь,
и книжечка в руках,
а в ней стихи – глазком спешишь
по строчкам, в сердце страх…
53
Еще до встречи с чертом ее видел,
до всех этих событий, но тогда
как было подойти, пугать голубку
предсмертным видом:
сединой своей
и запахом,
расшатанными желтыми
зубами,
взглядом блеклых, жадных глаз…
54
Ходит пО саду садовник,
ходит бес и пОлет нас,
чтобы рос в саду шиповник,
чтобы радовался глаз.
Ходит, полет, корни в небо
задираем в смертный час,
чтобы вечного Эреба
здесь куртина разлеглась,
чтоб посыпаны песочком
тропки; грядки без гостей:
не осталось синь-цветочков –
незабудок, милых ей.
55
Дело всякой девушки – погибнуть,
ей помочь – благое наше дело,
станем к ней ходить – ее сподвигнуть
белое открыть для ласки тело.
56
Печальная неловкость. Хожу молча
вокруг нее, слюной холодной капаю,
пожар и смрад в моей так горькой желчи.
Вот ни нахрапом и ни тихой сапою…
57
Всё никак я не могу усвоить,
а, казалось бы, урок не сложный;
чтоб тела с любимой девой сдвоить,
унижаюсь, трачусь невозможно.
Дико ревность ест больное сердце;
что осталось – черные ошметки!
Этакого срама натерпеться
от печальной, юной, нежной, кроткой…
58
Помоги мне, брат бес,
взять любовную роль –
в скудной воле небес
только ревность и боль.
Помоги и принудь
деву к делу любви,
истоми ее грудь,
стань огнем ей в крови.
Мою душу возьми,
ее тело отдай –
чтоб устроили мы
земной, огненный рай.
59
И все случилось, нужные событья –
как надо, легко, вовремя. Есть те,
кто естеством берет, на зов природы;
кто тратит ум, трактуя ars amandi;
кто деньгами швыряет. Мой друг Фауст
надежней путь нашел от сердца к сердцу,
к девичьему, лукавому.
Любовь
и преданность чужой, враждебной волей –
никак иначе – в женщину вникают,
страдалицу-девицу за живое
берут…
Изнемогает ее плоть.
Ослабнет колдовство – забудут нас:
того, кто душу взял, кто тело взял!
60
А что в крови твоей? – Услышь
всю музыку свою.
Была такая ночью тишь,
что только я пою.
И что в глазах твоих горит
блескучим огоньком?
Все что угодно, но не стыд –
он будет жечь потом.
Такая святость, что тебя
коснуться я боюсь.
Проходит, душу не губя,
любой такой искус.
Так, значит, будем мы с тобой
до самого утра?
Есть хладный дух и жар живой,
их смертная игра…
61
Погуляли, и
хватит нам любви.
Были времена,
развлекла она.
Да иных забот
нынче полон рот.
***
Розы, все цветы
завяли, как ты…
По весне расцвесть
снова – суть их, честь.
А не так с тобой:
отцвела со мной.
***
Путы нА сердце, оковы
не пускали в путь,
да распались – не сурова,
смутна любви жуть.
62
– Уходишь? – Ухожу. – Ну, уходи.
А встретимся когда-нибудь случайно –
не узнавай. – Как мы встречались тайно,
так будет и разлука впереди
без явных каких знаков…
63
Кончилось время любви, ну на сколько-то силы хватило.
Душу так просто не вымучить всякой любовной игрою,
это потеха мальчишек – иные влекут тебя виды,
страстные даже не меньше… Зальем окаянное сердце
легким вином, крепким шнапсом. И двое по улочкам тихим,
по мостовой шаг да шаг, пока еще твердый и гулкий…
64. Хор (на разные голоса)
Эй, старина,
а не выпить ли нам вина?
За помин любви,
для тепла в крови –
вина белого,
вина красного –
от смятения в уму напрасного.
***
И постился
я,
и сушился
я,
и весь изнурился я –
так какого же добился
я познанья бытия?..
***
И жизнь во мне чуть теплится,
и божия душа
на чем еще, тля, держится,
сухим крылом шурша,
и надо ей,
тоске моей,
полрюмочки сейчас,
да рюмочку, чтоб веселей,
да пару за всех нас.
***
Пойдем в кабак, пропьешь тоску,
помянем смерть как есть;
утопишь в рюмке коньяку –
удвоишь ум и честь.
65
А я места тут знаю, проведу
товарища, как будто твой Вергилий.
В чистилище кабацком вы смывайте
с себя грехи. Здесь все немного станьте
как дети…
Ну, пойдем.
Спускайся, вот
ступени.
Это что за погребок?
«У черта».
Остроумно.
Еще как!
66
Ах вы, братья выпивохи,
человечии «кабысдохи»,
простофили-пройдохи,
приветствую вас!
Ах вы, набитые мудрецы,
ради убытка подлецы,
таких же отцы,
угощаю вас!
67
А какой такой же ты хочешь,
если от здешней нос воротишь?
Есть кубанская – нужной терпкости,
есть сибирская – большей крепости,
есть московская – первоклассница,
есть посольская – чуешь разницу,
есть стрелецкая, есть лимонных две,
и зубровка есть на разрыв-траве.
А для любителей заморских вин –
мой любимый бенедектин!
68
В кабаке так благостно и чисто,
пьет народ, гуляет дым табачный,
стелется, и – «Августин, мой милый
Августин», души не переделать
этой песни из чумного края –
раздается, тянется веками…
***
Тут тепло, тут можно жить, тут всем нам
Родина – не та, в полях, в окопах,
злая и грозящая, с которой
поквитаться жизни не хватает…
И всегда она права, паскуда,
как фельдфебель вечно недовольна.
***
Вся душа немецкая тут – пьется,
пиво, пиво – легче душа пены,
тяжелей, чем выпито народом
пива с основания Берлина…
66
И меняется время,
по-другому течет;
тот, кто пьян, не со всеми
ведет призрачный счет
по бутылкам, по рюмкам –
приноси, уноси.
Спорить что с недоумком?
Черти чё голоси
нам пророк нешутейный –
мы под правду твою
запиваем рейнвейном
боль большую свою…
67
Тяжелеет от пива,
от вина голова,
а душа говорлива,
предъявляет права
чуть ли не на смерть Бога,
одиночество – и
нарастает тревога,
мысли-страхи мои…
***
Все равно протрезвею
как пить дать на века;
лишним грузом на шею
виснет сука-тоска,
вся мечтательность, – что ли,
старый Вертер шалит, –
скучно крови в неволе,
сердце ноет, саднит.
***
Как ни пей, а протрезвеешь,
прояснится голова,
и похмельем отболеешь,
и тоска твоя жива.
Пиво льется – не смывает
ничего с больной души,
ничего не успевает,
хоть и пенится, спешит…
68
Ищи кого попроще, посмирнее,
чтоб сгинуть так, изгнить. Еще есть сердце
немецкое в груди… Еще есть правда,
не вся она пошла на договоры,
на компромиссы, пакты. Есть еще…
***
Последний искус. Прусская политика.
Мы счетом Третий Рейх, мы Третий Рим…
Как ни считай. Об этом говорим
трезвы, пьяны.
Мечтатели великие.
69
Родина-мать
ну колдовать –
хором.
Времени ждет,
мыслью живет –
спором
с миром вокруг,
злобу, испуг
видит,
в кости и плоть
недуг и в хоть
внидет.
Вскинется род –
вещий народ –
смертью.
Сыплется из
Родины вниз –
перстью.
70
Мы начинаем предъявлять права
на прошлое, на слом его. Давайте
перекидаем карты, ставки сдвинем,
небывшим станет бывшее, война
одна другую пусть отменит, пусть
по нови люди выроют окопы,
по нови трак пропашет, танк протянет
кривую полосу… сотрем следы…
и чуть не мертвых воскресим, чтоб в строй
победный встали. Кладбище пустует.
71
Что ж ничего не берет тебя,
а, Родина?
Сука не успокоилась,
битая, недобитая,
слезами мытая;
что хорохоришься –
с чертом водишься,
другим грозишь,
сама дрожишь?
Будь слаба, Родина,
будь одна,
унижена, Родина,
не видна,
примирись с тихим счастьем,
хоть с чуждой властью,
с тихим гниением,
похоронным пением,
ляг мертва –
прорастет трава
зеленая, изумрудная,
будет тут место чУдное.
Бессильная, ты мне милей,
родней,
забывшая о судьбе своей,
жалкая – не убийца,
не кровопийца!
Мало ли умирали –
с тобою клали,
в доле несчастной
мы были согласны,
с тобою были одно,
пока не занялась войной!
А Бог тебя не простил,
и ты набралась сил,
пошла с миру
брать дикую виру
за свои обиды…
Черна планида,
велика беда.
Погибнешь?
ДА!
72. Германии
Высоких замыслов оставь бреды,
за них последнее отдашь – душу –
и не прибавишь ничего плоти.
Живи легко. ПоследнеЕ – время!
73
Снова прусский дух ликует,
и на вольном ветре он
с черной смертью озорует,
носит смерть, в нее влюблен.
Дух ликует, плоть мертвеет.
– Что? – Давай остановись
миг, мгновенье. Пожалеет
кто нас? Дух стремится ввысь!
74
Мы начинаем войну, и старые ожили страхи,
да кого эта удача обманет? На лживые лики
прусской истории мы насмотрелись в семнадцатом годе:
вот уже близкой казалась победа – и нет ни победы
и ни страны, от Империи что, только рожки да ножки,
кайзер покинул нас – вот бы и нам за ним следом…
75
Распадись, страна, на десятки кусков,
полей, лесов, берегов –
распадись,
от себя освободись.
Немец от немца,
немец от венца
отвернись,
открестись –
история, умались.
Германия,
пока курфюрсты твои, епископы
во вражде –
не быть беде.
Пока голоса не в хоре –
вольно тебе на просторе
быть Родиной
для филистеров и поэтов,
быть согретой
любовью сыновьей,
щадить крови!
76
Проклята Богом погода над нами, пути под ногами;
вышли из черных ворот, наши сбудутся сны полумиру
вещие – ночь, эта ночь будет длиться и дымом дымиться,
а когда утро – не станет ни снов, ни сновидцев, ни ложа,
только одна пустота, где бодрствует Бог одинокий.
77
И война началась, как мы хотели –
с наступления, карты мы меняли:
шире, шире, от моря и до моря –
наше, все наше!
Что ж я мыслью и сердцем не с народом,
проклинаю удачу? Обернется
нам такими ударами – потери
не сосчитаешь.
78
Сгинь, удача,
сгинь, сила,
чтоб иначе
заголосила
война большая –
не пошла она
по нашему краю!
Сгинь, страна!
79
Трусостью назови –
пусть трусость,
пусть предательство наших очевидных интересов,
пусть ненавистен стране я стану,
неудачу в войне торопящий.
Лучше поражение сразу.
До больших военных действий.
До значительных потерь.
До разметанных в пух-прах городов страны.
Сдаемся!
Сдаемся!
На милость победителя.
Какой бы скупой ни была она.
Карайте не по-версальски – строже.
80
Ну вот теперь мне срочно услужи,
поскольку Бог не станет помогать,
а так как ты есть повелитель лжи,
устрой все так, как не было. – «Мне лгать
еще пока есть тоже рубежи,
куда нельзя». – Там правда? – «Как сказать…»
81
Хоть как, хоть позором, хоть хитростью лисьей,
а мир нам добудь, нам устрой, обмани их,
судьбу обмани, ее правду; зависим
от низких подходов, позорных усилий
закончить войну хоть каким перемирьем –
чем дольше, тем лучше, – мы примем потери
любые, оставим проливы, мы ширью
поступимся, и оскудеем мы в вере…
82
Летит Гесс
посреди небес.
***
Чего там?
Последняя попытка истории быть анекдотом.
***
Засвистел мотор,
полоса бежит –
принимай, простор,
и полет дрожит.
Над землей летим,
над большой водой.
Мы чего хотим?
А судьбы большой.
***
Летит над сонною страной
романтик, умник Гесс,
надеется занять собой
английский политес.
Надеется на скорый мир –
нам правда что делить?
Готовится на братский пир –
Джон-Буля перепить.
***
Закончилась история великих дел,
положен предел.
Демократия – скучная власть,
с небес упасть
не способ политики, дипломатии.
Смогут не узнать его.
Независящим от чудес
не страшен бес.
Не поняли ничего,
заковали его.
***
Когда бы Ричард был король,
Карл, Генрих, Иоанн,
то этой славной шутки соль
дошла б до англичан.
Когда б тут бывший Эдуард,
он понял бы судьбу.
Воспел бы путь грядущий бард
в летающем гробу…
***
Виси, не дергайся в петле, –
такой вот твой итог, –
скреби ногами по земле:
был час твой, ты не смог…
83
Вдруг узнаёшь: Германия погибла,
не просто так погибла – казнена
мучительно. За что? За все, что было
у вас, так страстной пар; суд прошел
открытый, знаменитейший процесс,
собравший адвокатов с полумира,
почти легенда права. Ты при чем,
в совсем других краях, другою мыслью
ум занимавший, сердце веселивший?
***
Всё так на полуслове, полумысли…
***
Она погибла. Да чтоб кто-то вспомнил
дела ваши постельные. Она
своею кровью только виновата,
Юдифь твоя... Вот кто была душой
Германии… И Бог ее не спас.
84
Германия погибла, а ты жив!
ФАУСТ
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Христианская эпоха закончилась,
и послехристианская тоже.
Два последних лика веры
показались в ходе последней Большой Войны.
Страшней который?
Приглядись.
Я не знаю.
1
Вторая мировая завершилась
не лучше Первой.
Живы?
Есть живые.
***
Разделена Германия. Почти что
по вере. Тут католики, а русским
достались протестанты.
И, превысив
срока Тридцатилетней, между нами
холодная война.
На немца немец
в обиде…
Вырождается война
во что-то, что немирно, долго, скучно.
***
И не случилось Божьего суда.
Мы заслужили, каждый. Ждали волны
Потопа над повинной головой;
и всадники – четверка – проскакали
и землю потоптали, но земля
не вся насквозь мертва.
Бог отказался
от нас.
А люди что?
Его упорством
не обладают.
Смерти не случилось.
2
И выморочные нам времена
настали. Настоящая свобода –
как после смерти, вместо смерти нам.
***
И что теперь Европа? – Англосаксов,
славян владенье. Кончена Европа.
3
Какая теперь у нас страна?
Русская есть.
Американская есть.
Немецкой нет.
Не как после Веймара голодуха –
живем, богатеем…
Время идет!
Не стыдимся себя!
4
И, присмиревший бес, он смотрит, есть
ли где, в каких позорных, страшных списках?
Его забыли, мелочь, среди больших,
страшнейших… Частный демон, искуситель
интеллигентов, не его вину
тут вспоминать… Разменивать ли казни
на те, что несмертельны, наказанья…
5
Надорваны силы,
истлела судьба,
нам больше не милы
родные гроба!
Позор нам отчизна,
отчизны позор –
мы; о нас, нашей жизни
окончился спор
у Бога и беса.
Кто выиграл? – А
им без интереса,
и нам не нужна
постылая правда –
куда от нее?
О, пусть будет завтра
всем небытиё!
6
А после той войны еще была
Германия – калека из калек,
но помнила себя.
Теперь кто вспомнит
историю, то чертова шута
помянет.
А не к ночи бы.
Не вся же
Германия с ухватками его,
с речами истеричными, не вся
топорщится усами. Есть еще
в ней чистое и подлинное.
Что?
7
Бюргерская мечта –
та,
которую Ницше проклинал,
а я желал, –
сбылась,
стране далась.
Времена последнего человека наступили,
нас одарили
долголетием,
долготерпением.
И отметили
нас забвением.
8
Прусский бес угомонился,
будущего устрашился,
прошлое свое забыл,
бес утратил прежний пыл.
***
Нынче ходим по-другому,
по-кривому, по-чудному,
тихо ходим, шаг да шаг,
и никто-то нам не враг.
Старые и молодые,
дышим воздухи пустые;
был час – прокляли себя,
и благое истребя…
9
Жидовочку мою, ее убили,
а я в швейцарском, в цюрихском изгнанье
провел войну, читая и скорбя…
***
Благоразумье или отвращенье
меня спасали? – Я б не удержался
от шуток, от проклятий, мой язык,
мой ум, мой вкус – все против наступивших
времен и погубили б в них меня…
***
Теперь приехал. Надо было брать
дистанцию, чтоб Родину судить,
чтоб думать о ней правильно, спокойно,
чтоб быть невиноватым в ее бедах,
не каяться.
В купе со мною ехал
веселый пастор. Он мне говорил
о Боге.
Что ж, и это может быть.
10
Я каждый раз над свежею газетой
почти что умирал. Немецкий голос
был слаб перед английским…
Вся словесность
германская разъехалась…
Вот так и
война решилась раньше всяких битв…
***
Сейчас, когда вернуться – это значит
вернуться в пустоту, я возвращаюсь.
11
Ты меня не простила,
ведь я этой земли
тоже часть, тоже сила;
эти люди – мои!
И я с ними, я даже
если взят и казнен,
то по-свойски: уважен,
громко приговорен,
а не так, за природу,
лишь Б-г знает за что.
Принадлежность к народу
в нас обоих не то,
что забыть можно, просто
так стереть, прочь смахнуть,
не содрать кровь-коросту…
Божий след. Наша суть.
12. На разные голоса
Ты вспоминала меня? – Вспоминала, конечно. Мой Фауст!
– В час свой последний – не так, как любовника, не как убийцу.
Ты вспоминала товарища юности чистой, немецкой,
это потом объяснили, чем юность твоя была… – Фауст,
ты это все угадал, ход событий известен поэту.
Я молю Бога, чтоб ты вещему дару поверил…
***
Не обернись на пути, чтоб соленым столпом на немецкой
почве не встать. – Сколько слез. – Не по мне плачешь, милый, я знаю.
Что мои муки, когда погибает Германия! – Первым
я из знакомых своих уезжал, от презренья, со скуки.
– Рада, что ты в безопасности, пишешь оттуда о здешнем.
– И проклинают меня. – Из бездны благословляю!
13. На разные голоса
Пряничный домик стоит, горит
глазурь вечерним огнем.
Пряничным домиком будешь сыт.
Будем сыты вдвоем.
Нас выгнали наши отец и мать.
Прости, дочка; сын, прости.
Наслали птиц-ворон, чтоб склевать
приметы назад пути.
Пряничный домик прекрасен – ах,
жалко ломать его.
Пряничный домик едим впотьмах.
Ни крошки чтоб, ничего.
Грэтель моя! Иоганнес мой!
Бог даровал нам пир!
Нас не оставил. Привел домой!
В новый дом, новый мир!
***
Хозяйка ходит, скрипит ногой,
пряничный ее дом
ветшает, стонет, стоит худой,
на три столба трижды хром.
Хозяйка выйдет, а сил-то, сил
в этой гнилой кости!
Хозяйка схватит. И я побыл
в хищной ее горсти.
***
Лязгнут челюсти. Но, хитра,
Гретель подсунет ей
дрянную косточку. Ну, пора
проделать, что веселей,
над ней, людоедихой, – сядь, стара,
в печку. Гори, огонь!
Ах, Гретель, Гретель, ты так хитра,
огниво смотри не тронь,
а то потеха пойдет. Беги
сейчас, Иоганнес мой,
пока она, ведьма, в делах других,
покуда чудит со мной.
***
А Бог тебе крикнет: «Ты спасена!» –
Поверишь ли ты ему?
Когда вокруг горяча, тесна
печь. И пекут саму!
14
Прости меня. Хоть я в свою вину
не слишком верю, все равно прости:
есть обиход прощания, прощенья,
не нам его менять. Прости меня
оттуда, где вам, может быть, важней
всего простить оставшихся. Прости.
***
Зачем мне надо быть с тобою вместе?
Да вместе ли еще? Тьма вариантов
у смерти, угадаешь ли? Судьба
невнятна; врет и гибелью последней…
15
Писатель, вольнодумец, скандалист.
Ты думала, что я раньше тебя…
Ты поминала, ты за упокой
носила свечи мне, ходила в храмы,
чужие тебе. А за атеиста
везде молиться можно… Всякий бог
услышит…
16
Не потому расстались, что еврейка,
не потому расстались, что опасно
быть вместе, носить желтую звезду
на лацкане… Тогда все было тише
и ненависть к вам только шепоток…
***
А мне с моими мыслями не надо
еврейской обстановки, лучше взять
дистанцию от вас – пусть будет видно:
природный немец, бош, ганс, а привержен
либерализму. Значит, есть в народе
благие силы, значит, правда есть.
17
Я вспомнил о тебе после войны,
я спохватился: надо ж, столько лет
беспамятства, а я в глуши швейцарской
ни с кем ведь не сошелся; эта верность
тебе ли, моим сумрачным обидам
на женщин, на любовь? Нет, на страну –
Германию мою.
Вдруг – страшный сон,
подробный, мне под утро. Я проснулся,
стучало сердце бешено.
Я сразу
собрался, запер дом, купил билет,
устроился к окну – мельканье станций,
езда в остров любви.
Горячий чай
разносит проводник.
Он так похож
на кайзера и так же прячет руку.
18
Я понимал, что ты меня не встретишь.
Страна, наверно, встретит.
Я нашел
твою могилу, общие друзья
рассказывали страшно и подробно,
как чуть ли не до смерти проводили,
собрали прах.
Ты встретила меня.
На фотографии не изменилась.
Цветы принес, убрался на могиле,
листву смёл…
Постоял, поговорил.
Я не нашел Германии, вернувшись.
19
Это было мне время подумать, понять; за окном
изменялся пейзаж, с каждым часом понятней, привычней
становился, разруха не слишком прошлась, на другом
отыгралась она: города наши стали ей пищей.
Это значит: где мысль наша билась, культура жила,
ненавистно им место, не плоть то есть – дух уничтожить
постарались. Армада воздушная с мира смела
половину Германии, нечему больше тревожить
европейскую глушь; убывает история, век
убывает значеньем; советский и американский
начинается вид у политики – и человек
исчезает быстрей, чем атомный вихрь взвеет пространство.
20
И на полдороги не хватило
шнапса припасенного: не думал,
что такая прорва. Голосило
радио, чёрти какого шума
музыка – не Вагнера же слушать:
гибелью богов мы насладились
так. И умудрились мы разрушить
всякую гармонию. Садились
люди, выходили, по-немецки
разговор шел. Бедность хлеб делила.
А я с ними шнапс. Хоть отогреться
Родине по-прежнему немилой.
***
Эти лица – лица незнакомцев,
разговор их даром что на нашем
языке – потомков и обломков
вид и смысл мне неприятен, страшен.
21
А что точнее: взгляд со стороны?
взгляд из глубин народных? Тут – масштаб,
тут – боли непосредственность. Народ
все плохо понимает, даже боль
свою. А мы на что ему даны? –
Чтоб объяснять, чтоб струпья ковырять.
Нас станут ненавидеть, будто мы
и наносили раны, соль на них –
лежит сугроб, не тает: загрубели.
22
Один среди расхристанных, голодных,
кто вдумчив и спокоен…
Надо было
нам всем народом, как тогда плебеи
из Рима…
Оставайтесь, друг на друга
направьте вашу ненависть, сожрите
друг друга.
А мы мало ли куда…
В Австралию – кто качки не боится!
Мы – к африканцам, в лютую жару!
Да хоть на полюс, пока он ничейный.
Евреи, немцы, всякие славяне.
23
А скромный мой достаток здесь почти
богатство.
Тихой тайне наших вкладов
обязан мир устойчивостью.
И
власть подлинная, денежная с бОльшим
к несчастным снисхождением…
Увы,
не все еще разумны.
Как глупа,
порочна нищета наша…
24
У вокзала всякою торгуют
мелочью и дрянью – покупаю
я тебе подарок. Озоруют
воры – я букетик прижимаю
хилый – незабудки, но из ткани
мертвой, чтобы мертвой – дар нещедрый,
дар ненужный. Проволока станет
ржавой, лепестки летят по ветру…
***
Надо ли тебе? – И мне не надо.
Откупиться, что ли, от костлявой?
Ну, скажи: ты рада мне? Не рада
в наших спорах оказаться правой?
25
И, вернувшись, смотрю – былую ловкость
потеряла душа, обрывки ночи
еще видит, боится, но и это
убывает; ей в мире безопасно.
Безопасно ей в мире. Кто б подумал,
что на пользу пойдет нам пораженье,
а победа была бы хуже смерти,
и была б наша битва всем последней…
***
Годы, годы идут безвредно, долго,
годы тянутся, раны заживают
настоящие, а фантомной болью
можно мучиться долго после смерти.
26
Сколько времени прошло?
Все на пользу.
Но и тут пока все не так просто…
27
Разломана, разделена
тут бывшая страна,
единой быть не велено –
и строится стена
высокая, широкая,
народное разъять
чтоб море; ясноокая
Германия опять
снасильничена, юная, –
да кто тут без греха!
Она, благоразумная,
растленна и тиха.
***
Она привыкла, милая,
терпеть, еще терпеть,
и убывает силами
сужденная ей смерть.
28
Чужда себе,
своей судьбе,
Лорелея поет,
слез не льет.
Озорные куплетики
без ума и лишней патетики!
Не вагнеровские мотивы,
а легки и шутливы.
***
Гибель богов
нынче смешна –
поверх голов
прошла она.
Мы пели шутейно
над мертвым, живым,
а золото Рейна
досталось чужим.
Идет состязанье
народных певцов,
поможет незнанье
начал и концов.
Нам чаша Грааля
пуста и суха –
певцы горло драли,
не зная греха.
***
Старинной обиды
сбывается время,
и карлик смеется
млад-Миме над всеми!
29
А разве что-нибудь может быть прочным в этой стране?
Даже граница между ее частями?
Время устроит всё.
Время нужное скоро случится.
Не нашим усилием,
не нашей волей,
а ходом вещей,
а внешним и неслучайным образом
устроится судьба Германии.
Гляди –
камни падают.
Сперва – свет через проломы,
а потом и мы сами
протискиваемся,
свободно проходим.
30
И сошлись две Германии, две части,
две вдовы: побогаче, победнее.
Вспоминают ли? – Нет, простыли чувства,
и дичатся друг друга… И похожи.
31
Разломленное срослось,
упала стена,
и стране зажилось,
как хотела она, –
в почете,
в работе.
Бывшие победители –
страны учредители –
простили ее:
знает место свое –
границы почти
так, как Бисмарк чертил.
А народец в стране
стал незнакомый мне:
напустили чертей,
незваных гостей,
идет в чалме – ну,
спросишь с него за войну?
Потому и простили,
что
кровь в нас убили,
кровь заменили,
кровь с чужою смесили!
Не будет Германии,
кроме как по названию!
32. Куплеты
И страну теперь, девчонку, не узнать,
не по-нашему, не с тем пошла плясать,
не с мальчонкой – Гансом, Фрицем, – а с чужим;
ох, ей муторно, ей тошно – убежим,
убежим в поля-пространства, где их нет,
убежим; закружим – наш не сыщут след.
***
Вот она, Германия, в мечетях
молится, в церквах идут концерты,
и во временах наставших этих
хуже мне, чем в самой лютой смерти.
***
И Хамово племя
смеется над нами,
над пьяными: время
им отдали сами,
им отдали место,
родную страну –
так вот как закончили
суку-войну!
33
И стала как чужая мне страна.
При бесноватом этом была ближе,
понятнее, и в нашей обоюдной
и в долгой нашей ненависти были
следы родства.
Позора моего.
***
И говорить мне не о чем с людьми,
и мой друг-бес гуляет между ними,
что предложить, не знает…
Только деньги.
Но богатеют сами. Без греха…
34
И это все? Конец? Народа больше
не будет? Отвращенье к своей крови?
К истории своей? Я понимаю…
Отложенная казнь. Чтобы мы сами…
35
Ну,
мгновение,
теперь-то остановись,
раз окончена жизнь,
встань как вкопано,
пропали мы пропадом!
Выиграл бес
свой интерес.
Забирай ношеную,
заполошенную.
Забирай серую,
трепанную верою.
Забирай такую,
всю из себя людскую!
Выиграл что,
забирай, не стой!
36
И сделка совершилась. Кто теперь
кому счета предъявит. Кто отменит
решенное. Вот, на тебе – душа.
Берет. Недоуменно держит, смотрит.
И стало легче. Голоса с небес
не прозвучало. Знаем мы, как небо
звучит, слыхали звуки их моторов,
вой бомб.
Теперь безоблачное небо.
И видно дальше, вплоть до тьмы его.
***
Как будто я старинную болезнь
закончил. Было страшно отпустить
и выздороветь. Обиход леченья
вдруг завершить, лекарства не глотать.
А, будь оно что будет! И встаешь
с постели и идешь себе на воздух…
37
Как этой вещей пустоты
боялся я! Она
казалась – смерть, ее черты
у забытья, у сна
под утро, дерганого; сто
старинных страхов я
испытывал – теперь пустой
пред тайной бытия.
***
И легкостью своей лечу
по близким небесам,
я телом вертким хлопочу,
я – сила ветра сам!
И нет предела, за какой
не захочу лететь,
и нет мне тяжести такой,
чтоб камнем, чтобы смерть!
38
Память о прошлом скинули.
Жребий себе не вынули.
Свободно пошли по земле,
забыв о ее добре и зле.
Такова вот жизнь без греха,
без страха – невинна, тиха,
такова жизнь без обиды,
мимо всякой планиды.
39
И действительно стало легче.
Беды или уже случились,
или вообще не будут.
Главное – нет пророчеств.
Ожидания опасностей вообще нет.
40
Фауст
И что теперь, мой добрый бес, со мной будет?
Со мною, со страной?
Мефистофель
Тут нет моей власти.
Фауст
А чья тут власть?
Мефистофель
Старинные блажат боги.
Фауст
Германские?
Мефистофель
О нет, бери чуть-чуть выше.
Фауст
Их бесами считал – тебе, твоим ровней.
Мефистофель
Их трактовали так. Но это все – глупость:
свободны и сильны, они ушли, время
чужое заедать не стали. А нынче
им можно…
Фауст
Изменилось что?
Мефистофель
Само время!
41
Не надо алчущих богов –
кровавых – старины,
подспудных, здешних; их улов
среди большой войны
был страшен, полон – весь народ,
нет веры им, прошли
их власть и срок – в сужденный год
своих людей пожгли.
***
Они погибли на войне
за нас и против нас,
их больше нет, они во сне,
в предутренний наш час
нам кажутся – за страхом страх,
томление в крови!
Ваш Рагнарек – увы и ах!
Вы – боги не мои!
42
Природных, здешних, бывших тут богов
не надо звать. Хтонические силы
понятны и близки – да, есть родство
всамделишное, кровное, но надо
взять шире мыслью, взглядом…
43
И старой нет истории,
и новой не случается,
живет страна Германия,
ей время не кончается,
такая прорва мирного,
полвечности военного,
живет и возвращается,
и – дайте кружку пенного!
***
И время закольцовано,
зациклено, затвержено,
угадано Германией –
не все ей быть отверженной.
Забылась, закружилася
в какой-то легкой шалости –
и нет ни долгой памяти,
ни боли нет, ни жалости.
44
Фауст
Все это, что наступает, время – как до нашей эры,
после – оно настоящее?
Мефистофель
Круг разорвали.
Фауст
О чем ты?
Мефистофель
Круг разорвали времен, распрямили потоки, усилье
кончилось ныне, отпущено время. Кривится прямая,
скоро сойдется концами, сойдется, сойдется, сойдется.
И потечет так, как надо, привычное, долгое время.
45
А то, что мы рождались, мы страдали, –
все это как? Возьми и выбрось, да?
История не стоила труда,
мы попусту в ней жили, умирали?
Две тыщи лет – неведомо куда,
как будто в божий рай, как будто знали
пути и сроки, будто осязали
мы будущее – час его суда!
Все кончилось едва ли не атомным
сиянием над прожитой судьбой,
и человек стал пришлым и бездомным
на всей Земле – планете нежилой.
Я – как и почему еще живой?!
Я принимаю выбор вероломный!
46
Долго ли эти изломы останутся в ровном движенье,
в круговороте событий? Избыть бы совсем эту память.
Нет. Не избудем ее. Все, что было, – все нам не напрасно
временем нашим дано, всякий миг, всхлип и вздох не напрасен;
все, что проделано нами, – на пользу. Накопленный опыт,
сделай судьбу олимпийскую проще, прекрасней, прочнее!
Царь-океан вокруг мира течет, свои воды качает,
все ему надо, пожива, любое движение любит!
47
Всяко лыко, всяко в строку –
полумиру лапоток
будет к сроку, раньше сроку,
будет впору и легок.
Сапоги нам надоели,
износились сапоги –
что попроще захотели
для судьбы и для ноги.
***
Мы так здесь всегда ходили,
мяли землю, и она
помогала, в своей силе
неподсудна и вольна.
Лыко, лен – дары благие
всем и вдоволь – хороши!
Мы – к природе, мы – такие:
без боязни, без души…
48
Мы мало чего знаем об ином,
божественном, лишь проблески минуты
опасной или творческой.
На этом
мизЕрном основании воздвигли
такие башни, крепости, что ах
какая к небу готика.
Настала
веселая и трезвая эпоха.
Мы ценим точность наших малых знаний.
Мы подлинность возводим в абсолют!
49
Народная вера,
живое мое
сочувствие. Мера –
отмерить свое
познание – то, что
во всякой крови
немецкой бессрочно!
Поверь и живи!
***
Народная вера –
всеобщий народ,
мы – люди Гомера,
мы – поздний приплод
Эллады, мы видим,
что вечен закон:
к своим людям выйдет
Пеан-Аполлон.
***
Народная вера –
приметы мои;
чуть-чуть пахнет сера,
несыты огни
поддонные наши,
но свойства огня
меняю – не страшен
теперь для меня!
50
Мы не темными,
подспудными,
кровными,
национальными богами
водимы,
но бессмертными
олимпийцами.
51
Последняя битва тут тоже была,
и сила несметная, черная шла
на светлый Олимп – уничтожить его,
но ТОЙ стороны навсегда торжество!
Гигантов и хаос они победили,
Олимп в красоте утвердился и силе!
52
И так бывает… Нужной стороне
победа достается… Мы привыкли,
что победитель тоже погибает,
а тут не так. Да неужели смысл
действительно есть в нашей жизни куцой…
53
Появляется огромное зеркало, в котором видна прекраснейшая из женщин и какие-то античные люди вокруг нее.
В зеркало, в зеркало ты посмотри –
что посверкает тебе изнутри:
адские пропасти? райская пустошь?
Только искусство горит, а искусство
светит, не греет – свободно ему
лить светом всяким во всякую тьму.
В зеркало черное канешь – оно
тьму всколыхнет, ты увидишь окно
светлое, близкое – светит, не греет, –
и проскользнешь ужом, и посвежеет
воздух вокруг, чистотой напоен.
Как получилось, что ты жив, спасен?
54
Жива, жива античность, а прикинулась
бесовским видом, чтобы пережить
плохие времена…
Упадок общий,
похоже, что окончен. Наблюдаю
зияющую пустоту вокруг,
готовую для нового искусства.
55
В чертовом деле жива античность,
в черном-то теле, как неприличность,
вон выпирает, дырой зияет,
так ли, иначе нас ублажает.
Значит, не умерли хрестоматий
эти насельники, старых платий
шорох по ветру – теперь здесь ветер,
после недвижности в прежнем свете.
56
С чего бы начать?
Вару легионы бы не терять!
Благой бы подчинились силе,
цивилизацию бы пустили
к себе, покорились бы добровольно –
ярмо не позорно, и нам от него не больно.
Права гражданства очень нами желаются,
права гражданства на нас и распространяются
не быстро, но бесповоротно: мы все – квириты,
войны наши окончены, враги наши – вон – убиты;
орды, какие орды варваров на Родину были –
всех нас забрали, приняли, темненьких просветили!
Так вот что такое время законченное, как надо,
само по себе время, великая нам награда.
Вечный Город – и наша есть доля в вечности,
обеспечена нашей силой, нашим упорством в верности!
57
Мефистофель
Мы здесь как бы двоюродные, да,
но надо обживаться.
Фауст
Точно знаю,
что здесь должна быть женщина моя,
обещанная, жданная, к которой
стремился.
Мефистофель
Маргарита твоя?
Фауст
Нет.
58
Красавица Елена
была войне причина:
любезна страсть-измена
воителям-мужчинам.
Для низкого их вкуса,
кабацкого разбора,
не надо им искуса,
нежнее чтоб который…
Недолгое знакомство,
чуть стыдное приятство,
и как-то вероломство,
и ветер дальних странствий.
***
За что еще сцепиться
на мировой, Троянской? –
За прелести девицы,
ее непостоянство!
59
А я гомункул, нас таких много
и будет больше, таково время:
пустым-пусты мясные чер-тоги,
иных ворот народ – идет-бредет племя…
Науки честь, игра ума, огня сила
заключены в реторты, и – опа! –
и вот он я, остряк, шалун милый,
почти единственный удавшийся опыт.
Фауст, Елена и прочие собираются в центре сцены.
60
Они идут, их вышло время, их
настала вечность; сказанное слово
вполне сбылось. Рассказанное все
всего лишь так, вступление, парод,
а дальше будет дело, столько раз
описанное, – Гесиод, Гомер,
и мы, своих гекзаметров добавив,
им станем не чужими…
Как-то так.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына…
