ОСТРОВА УШЕДШЕЙ ЖИЗНИ ОЧЕРКИ ВОСПОМИНАНИЙ
СЕРГЕЙ НОСОВ
ОСТРОВА УШЕДШЕЙ ЖИЗНИ
Васильевский остров. Лимузи.
Очерки моих воспоминаний. Очерк первый
Я действительно появился на свет на острове… На одном из самых знаменитых островов Санкт-Петербурга, где Петр Великий когда-то мечтал устроить центр своего северного «парадиза» в устье Невы - памятном и самим петербуржцам и знатокам истории города Васильевском острове.
Родился я на 6-ой линии Васильевского острова в 1956-ом году, в доме 5 напротив старой церкви, названия которой увы не помню, да, пожалуй так никогда толком и не помнил, и не знал.
В советские времена моего детства в этой церкви давно уже помещался какой-то склад, и ничего интересного для меня она собой не представляла.
А вот рядом в церковью был большой старый сад с огромными высокими и развесистыми деревьями разных пород - и вот это было здорово и очень интересно.
В саду я играл и резвился… И помнится уже в те самые ранние годы моей жизни мечтал пообщаться и познакомиться именно с девочками, в которых чувствовалось что-то очень привлекательное… Но из за моей стеснительности чаще всего такое детское знакомство так и оставалось только моими мечтами…
Моя родная 6-ая линия казалось мне очень широкой и как будто полной свободы - это была сплошь заасфальтированная улица (мой дом был на участке от Среднего проспекта до Малого проспекта Васильевского острова), обычно совершенно пустая и свободная от всякого транспорта, а потому и казавшаяся мне необычайно широкой.
Проезжую часть моей 6-ой линии очень славно было перебегать «на скорость»…. Что мы с моим тогдашним другом Борькой с первого этажа нашего дома часто и делали с громкими восторженными криками… К большому возмущению моей мамы, не без оснований считавшей такую беготню через улицу опасной - по ней ведь иногда все-таки проезжали какие-то отдельные и потому казавшиеся «странными», как будто заблудившимися автомобили.
Жили мы на четвертом этаже большого каменного старого дома с очень высокими потолками и потому очень большими лестничными пролетами, где было громкое и как в лесу протяжное эхо.
Сбегать с четвертого этажа на первый по широченной лестнице как можно быстрее мне тоже конечно же очень нравилось.
Был и лифт. Но авторитетом ни у меня и вообще ни у кого в семье нашей он не пользовался - старый скрипучий и тесный с деревянными дверцами, которые надо было закрывать самому, а потом и еще захлопывать большую и тяжелую внешнюю дверь лифта, он мне совсем не нравился… Да и доверия этот лифт ни у кого в семье нашей как-то не вызывал.
Потому мы чаще ходили пешком, чем пользовались лифтом… А я конечно с радостью бегал вниз и вверх во всю прыть по широченной нашей лестнице.
Надо сказать в таких добротных старых домах как наш дом на 6-ой линии я потом пожалуй и не жил в Петербурге (хотя я много где жил в своем городе - в пяти квартирах в разные периоды жизни).
Только «старорежимная» эта квартира была, когда я в ней родился, уже коммунальная.
За три года до моего рождения заболел раком и умер мой дедушка профессор юридического факультета Ленинградского университета, которому когда-то - и именно как профессору университета - эта квартира и была предоставлена государством в пожизненное пользование.
Частной собственности на квартиры (как и почти ни на что в жизни) при советской власти конечно не было. И нас с папой, мамой и моим старшим братом «потеснили» - вселили жильцов в одну из трех больших комнат бывшей дедовской квартиры.
Причем почему-то новых жильцов поселили в самую меньшую комнату. И эти жильцы конечно сразу решили, что они в сравнении с нами «бедные люди». И относились к нам ревниво и плоховато.
Обычная история в советских коммуналках… больших и малых.
Так что в этой уже захламленной, когда она стала коммунальной, старой квартире с высоченными пололками я никакой буржуазной роскоши не почувствовал…
Только что одна комната, в которой мы реально всей семьей и жили, была по настоящему просторной - сорокаметровой…
И вот в ней я катался на детском трехколесном велосипеде своем вокруг огромного круглого стола… Это было. Если это можно назвать «роскошью» в моей тогдашней детской жизни.
Родители мои очень стремились выбраться пусть в самое скромное, но в свое отдельное жилье. И вот, когда мне исполнилось 6 лет, это наконец случилось.
Мой отец стал ученым секретарем своего Ленинградского Института Истории, где потом проработал всю жизнь. И через Академию наук нашей семье предоставили трехкомнатную малогабаритную квартирку в только что выстроенном доме в Гавани на самом оконечности обжитой к тому времени части Васильевского острова и уже совсем близко к берегу Финского залива.
Такие дома стали потом называть «хрущевками».
И давно уже к ним относятся у нас в стране пренебрежительно. В квартирках в таких домах обычно крохотная прихожая и тесная кухня, маленькие комнатки.
По сравнению с моим старым буржуазным домом - все как будто было сделано из картона и только для кукол… Но жить в таких маленьких квартирах тем не менее можно было при скромных запросах того времени.
Хотя конечно ездить в такой вот кукольной квартирке на детском велосипеде было уже невозможно. Зато вокруг новых домов той эпохи моего детства (их так и хочется назвать домиками) обычно были устроены такие веселые дворики с детскими площадками!
Друзей у меня в этих двориках сразу появилось очень много. И я стал гулять на улице с утра до вечера и в любую погоду…
Чем я на улице собственно занимался - трудно даже сказать… Проще обозначить это времяпрепровождение одним словом - резвился … Хотя играли мы нередко и в хоккей, и в футбол, и в разные «серьезные» детские игры…
Главное - я был всегда занят и мне было весело.
Хотя не делал я конечно в сущности решительно ничего. И ни до школы, ни уже в школе в первых классах ничему в сущности не учился.
Меня увлекала вольная жизнь после школы во дворе. И она поглощала все мое время и все мои детские силы.
Так продолжалось до окончания мной четвертого класса школы. А потом меня ждал и еще один переезд на новую квартиру, заставивший меня быстро повзрослеть.
Но об этом - позже.
А сейчас пора вспомнить о «сокровищнице» каждого моего лета в детские годы - маленькой и одинокой деревеньке Лимузи, где я проводил тогда каждое лето.
Это была деревушка всего из четырех домов на высокой горе на южном берегу Финского залива, почти напротив старых фортов южной стороны залива и напротив Кронштадта, который с южного берега залива виден очень отчетливо.
Деревенька эта во времена моего детства была в полном смысле заброшенной, хотя люди в ней (старики в основном) еще жили. И место, где она располагалась, было исполнено чарующей одинокой грустной и в то же время по-своему горделивой красоты.
Нечто возвышенное естественно сливалось в самом Лимузи и его близкой округе с щемящим поэтическим одиночеством, с чувством свободы и простора и вместе с тем - с ощущением грустного одиночества, которое остро чувствовалась во всем вокруг…
В Лимузи в душе своей я и стал поэтом.
Это я могу сказать без всякого преувеличения и с полной уверенностью.
И это вероятно и предопределило - пусть и исподволь конечно - весь мой последующий жизненный путь. Все мои стремления и привязанности в их духовном измерении.
Ведь очень и очень многое или закладывается в человека с детства его судьбой в ранние годы жизни и тем что его тогда окружало… Или формируется в человеке в ранние детские годы из скрытых внутренних источников самой его личности… И тогда говорят - таким уж человек и родился.
Финская деревня Лимузи известна уже с ХV1 века.
Но она всегда была небольшим сельским поселением - в восемь или десять дворов. Хотя вся сельская округа рядом конечно не пустовала. И деревень вокруг Лимузи было много. Но - на немалом удалении от самого Лимузи тем не менее.
Лимузи окружали леса и поля. Некоторые поля - распаханные… А большинство из них - просто вольные луга, где крестьяне косили траву…
Для того чтобы собирать грибы и ягоды и просто забираться в какую-нибудь чащобу, бродить по ней и строить шалаши и землянки в «потаенных местах» - в Лимузи было редкостное раздолье…
Но главное украшение Лимузи - склон высокой горы спускающейся к Финскому заливу….
С этой горы открывался изумительный вид на залив, форты и Кронштадт.
Причем заканчивалась гора перед самим крутым ее спуском вниз к заливу - возвышением или своего рода дополнительным пригорком, с которого вся округа виделась еще лучше, и окружающий простор казался еще более захватывающим.
В ясные дни справа за серебристой гладью залива золотом блистали купол Исаакиевского собора и шпиль собора Петропавловской крепости, а пониже - и шпиль Адмиралтейства как младший брат прославленного шпиля Петропавловки. И это незримое присутствие рядом «блистательного Петербурга» тоже добавляло романтический колорит во всю картину, открывавшуюся с горы.
По фарватеру залива вдоль Кронштадта постоянно шли корабли. С разноцветными бортами и палубными надстройками - грузовые. Из было особенно много.
Иногда проплывали и белоснежные пассажирские лайнеры разных размеров - от просто морских до огромных океанских лайнеров.
Хотя тогда в советский период былой Ленинград еще не был излюбленным портом европейского морского туризма на Балтике. И пассажирских лайнеров я видел не так уж много.
Больше было яхт, разных небольших корабликов и катеров да и военных судов.
Движение по фарватеру вдоль Кронштадта казалось издалека оживленным - как по огромной морской улице… И наблюдать за этим морским движением и мечтать конечно же о романтике морских странствий мне было в детстве очень увлекательно.
Вообще простор открывающийся с высокой горы, полукругом нависающей над гладью залива, настраивал и на поэтический лад, и на какой-то особо свободный полет мысли и фантазий - приятно было вольно думать о чем угодно, о самых отдаленных и фантастических вещах…. И разыгравшееся воображение уводило далеко-далеко от реальности с поразительной легкостью.
Наверно о таких состояниях души и сознания и говорится - «витать в облаках…» Действительно - в облаках…
Облака ведь тоже казались особенно близкими с этой горы. И причем любопытно, что чайки, пролетая в ветряную погоду на большой высоте вдоль берега залива, оказывались порой очень близко от меня стоявшего или сидевшего часами на увенчивающем гору в Лимузи большом возвышении-пригорке…
Чайки парили в потоках воздуха у самой горы и как будто не воспринимали ее как близкую землю… Земля для них была далеко внизу под горой на берегу залива где плещутся белогривые волны…
Мне это запомнилось. И всегда казалось удивительным.
Сразу под горой проходила железная дорога - куда-то «на Гдов», как говорили местные жители… Что это был за Гдов такой я конечно в детстве не знал… Но звучало как-то таинственно и по древнерусски это название - Гдов… И по своему тоже завораживало меня.
Далее за топким лугом бежало вдоль самого берега залива и шоссе…
И на самом деле и железная дорога и шоссе тоже обогащали по своему пейзаж в моих глазах тогда - мне как мальчишке увлекательно было следить за всяким движением… Тем более издалека и с высоты.
Конечно я собирал в Лимузи с восторгом ягоды… Начинался этот сбор с земляники в июне, потом шли - малина, черника, голубика… А заканчивалось такое собирательство сбором лесных орехов в конце августа…
О грибах я и не говорю. Грибы с конца июня уже (колосовики) я собирал постоянно….. Каждое утро начиналось с похода по окрестностям деревеньки нашей - «по грибы»…
Но особое и незабываемое удовольствие мое в Лимузи - это рыбалка. Начиналась она скромно - с карасей в деревенском пруду.
Папа с мамой иногда надували на берегу большую десантную резиновую лодку (списанное военно-морское имущество доставшееся одному из наших знакомых, который на время одолжил его нам). Но детей в плавание по заливу на резиновой лодке не брали - слишком рискованно…
Все таки просторы Финского залива напротив Лимузи уже достаточно широки - и если волна и ветер разгуляются бывало и небезопасно и страшновато вдали от берега.
Но потом была куплена своя деревянная, и потому более надежная конечно лодка. И уж на ней на рыбалку стали брать и меня.
С воды и далеко от берега наша гора в Лимузи смотрелась тоже очень поэтично.
А как здорово было с горы этой со смехом скатываться кувырком… Правда после этого развлечения у меня кружилась голова, что бывало уже не совсем приятно.
Любил я и ландыши собирать в лесных оврагах… Часто я находил ландыши чуть ли не по запаху (или так мне по крайней мере тогда казалось) и буквально подкрадывался к ним - как охотник к заветной добыче…
Сбор ландышей превращался у меня в своего рода таинственное священнодействие. Тем более что росли ландыши в тенистых отдаленных и глухих низинах и оврагах где мне бывало одному и страшновато…
И до сих пор ландыши - мои любимые цветы, в которых мне так и видится с детских лет нечто волшебное и в то же время бесконечно нежное и волнующее.
А вообще-то главным в моем Лимузи в детские годы было то, что я в нем почти всегда был совершенно один.
Один я бродил часами по берегу залива, один бродил и в сосновом бору у самого берега, который я очень любил…
Один долгие часы сидел на горе своей над заливом и смотрел на плывущие корабли, на купол Морского Собора в Кронштадте и на черную громаду форта Александра 1…
И мечтал. Мечтал обо всем, что только мог представить - вся жизнь тогда становилась для меня одним бесконечным мечтательством, которое приносило и наслаждение и затаенную грусть одновременно.
Если кто-то захотел бы проверить все что я пишу «на местности» и приехал бы в Лимузи сейчас - он мог бы попытаться обвинить меня в вымысле… И был бы совсем неправ!
Все быстро меняется в пригородах огромного города каким был Ленинград а теперь Санкт-Петербург. Заповедные уголки редко сохраняются в окрестностях таких городов надолго - на многие десятилетия или тем более на века.
Но во времена моего детства в Лимузи все было именно таким как я это описываю, хотя ведь городская черта Ленинграда тогда проходила от Лимузи всего в сорока девяти километрах.
Теперь же в нескольких километрах от Лимузи проходит дамба защитных сооружений оберегающих современный Санкт-Петербург от наводнений (дамба соединяется с береговой линией в районе дер. Бронка), рядом с Лимузи построены многолюдные дачные поселки, вместо небольших лесов местный совхоз устроил обширные пастбища для крупного рогатого скота… И так далее.
Теперь все иначе.
И наверное вообще любая попытка через многие годы увидеть ту или иную местность или район города таким каким некогда видел его писатель в своим рассказе или автор воспоминаний - никогда не бывает особенно удачной.
Лучше посмотреть старые фотографии, прочитать другие старые описания этой местности или района чтобы понять что же «здесь было когда-то» чем самому ехать в этот край или район через много лет и десятилетий чтобы якобы увидеть все «своими глазами».
Все меняется в нашей жизни. И прежнего былого - уже не застать.
Потому такая поездка непременно будет большим разочарованием и немногое прояснит в том - а что же здесь раньше-то было…
Лимузи не были захвачена фашистами во время Великой Отечественной войны - этот район прибрежной полосы залива входил в состав знаменитого Ораниенбаумского пятачка оставшегося в руках Красной Армии и прекрасно простреливался артиллерией с Кронштадта и с фортов.
Фашисты приближаться к берегу залива в этом районе просто боялись из за грозной кронштадтской артиллерии.
Но этнические финны жившие в Лимузи со старых дореволюционных времен в годы Отечественной войны тем не менее пострадали.
Финляндия в первые годы войны воевала на стороне немцев, захватила Выборг и Карелию, довела свои войска до «старой границы» с СССР по реке Сестра в районе Сестрорецка.
И местные финны в Лимузи были признаны неблагонадежными в случае возможного приближения фронта - их с началом войны быстро выселили куда-то далеко вглубь страны.
А дома их моряки вскоре разобрали на стройматериалы и на дрова. Деревушка, существовавшая с ХУ1 столетия, быстро пришла в запустение. В ней были оставлены только русские семьи.
Так и осталось в Лимузи с военных времен всего четыре дома.
Дороги к деревеньке за несколько лет размыло в весеннюю распутицу… Одно время в Лимузи не было даже света. Поля кругом большей частью пустовали.
Но в этом запустении была и своя вольница … И своя поэзия конечно. Это была жизнь на воле и жизнь среди живой Природы.
Жизнь поэтичная и полная своей романтики. Но одновременно и очень одинокая конечно.
Часто мне думалось еще в детстве - а как там в Лимузи зимой… Когда все снегом завалено вокруг одиноких домов и до шоссе где ходят автобусы наверное и добраться трудно по глубокому снегу и по крутому заснеженному спуску с высокой горы…
Но летом в этом оазисе живой природы так близко от огромного города - была непередаваемая красота и свобода, которая мне в годы детства оказалась стихийно близка и нужна чтобы я мог жить и воспринимать всю жизнь так как подсказывала мне моя душа.
И конечно же в Лимузи я впервые и на всю жизнь ощутил и поэзию морских просторов. Море для меня и сейчас - олицетворение красоты и свободы.
Да и на моем Васильевском острове море тоже было близко. Не просто река Нева была близка, а ощущение близости морских просторов я чувствовал в годы жизни в Гавани постоянно.
Мы с мальчишками много времени проводили в сохранившейся с петровских времен Галерной гавани - особой гавани некогда устроенной в первый период существования Санкт-Петербурга для гребных судов. Ее в годы моего детства в народе называли Ковшом.
И действительно узкий канал связывал эту Галерную гавань с самим Финским заливом - и по форме она походила именно на большой ковш.
В галерной гавани тогда была большая пристань лодок и катеров. И там всегда увлекательно было и просто бродить и можно было с успехом ловить рыбу по ее берегам.
Рядом в Гавани был и небольшой пассажирский порт тогдашнего Ленинграда. И мне там тоже было всегда страшно интересно в годы детства.
С его пирса виден был и огромный грузовой порт города откуда нередко выводили приземистые буксиры могучие океанские корабли. Наблюдать за этим было на редкость увлекательно. И романтика моря меня с детства поэтически увлекла и всегда волновала.
--------------------------------------------------------
Таким был Васильевский остров моего детства. Торжественные «парадные» набережные Невы тогда пожалуй не производили на меня особо глубокого впечатления и особого восхищения не вызывали.
Хотя помню что я уже в детстве гордился тем что родился и живу в Ленинграде.
В ранние годы жизни меня более всего влекла к себе - вольница во всем… Вольная природа вольная жизнь когда ты предоставлен самому себе и когда нет над тобой никакого «начальства» что-то приказывающего указывающего и требующего.
И характерно что самого разного рода «начальство» я не люблю и до сих пор. Я этому начальству по старой русской традиции не доверяю.
И с детства любил я и люблю до сих пор вольную ничем и никем не скованную полную стихийной красоты и простора жизнь.
СЕМЬЯ МОЕГО ОТЦА. СЕМЕЙНЫЕ ПРЕДАНИЯ. ЛЕСНОЕ
Очерки моих воспоминаний. Очерк второй
Если летом в своем любимом Лимузи я был при внешней простоте моей одинокой жизни уже в ранние детские годы мечтателем и поэтом, то в городе в районе «новых пятиэтажек», где я жил в Гавани, я превращался в обычного озорного мальчишку, вся жизнь которого - во дворе.
Но все-таки сознание мое уже с раннего детства совсем простым не было. Уже в младших классах школы я был уверен, что стану писателем и поэтом.
Мое внутреннее убеждение, что мне предназначена жизнь и судьба писателя и поэта, было очень стойким и шло вероятно из самых глубин моей личности, из стихийного осознания мной уже тогда своего предназначения в мире и склада своего души.
Конечно, наверняка мне было и приятно верить, что я буду именно писателем и поэтом, а не кем-то другим в будущей жизни - именами и портретами великих русских писателей и их произведениями были наполнены наши тогдашние школьные учебники. «Родная Речь», а потом и иные более взрослые уже советские учебники по литературе.
«Великую Русскую Литературу» в советские времена благоговейно и восторженно прославляли.
Вообще в советскую эпоху было принято с пафосом провозглашать учительным тоном и детям и взрослым - Великая Русская Литература… Великие Пушкин и Лермонтов, Великие Лев Толстой и Иван Тургенев …
Все это было свято и непререкаемо в советские времена.
Считалось азбучно понятным, что Великая Русская Литература - хранилище вековой мудрости и «коренной» правды жизни… Что она - святилище наших исконных национальных идеалов, исполненных неуничтожимой веры в социальную справедливость.
На Великую Классическую Русскую Литературу в зрелый период существования СССР буквально молились.
И она фактически заменяла в советском обществе «запрещенную» тогда (полузапрещенную в СССР строго говоря) религию.
Великих русских Поэтов и Писателей представляли детям школьного возраста в ореоле Святых. Да и сами взрослые на них молились и молитвенно поклонялись великим национальным писателям (по крайней мере «официально» напоказ и на словах).
Но в моем случае дело было все-таки не в этом тщеславном желании быть «среди лучших», среди тех, кого все любят и кому все поклоняются, а в природном моем стремлении представлять живую жизнь для самого себя именно в воображении.
У меня ведь - вспомню и такую забавную и характерную страничку моего детства - в эти ранние детские годы существовали даже особые свернутые из бумаги палочки « с загогулинами», на каждой из которых у меня «значился» свой сочиняемый мной в воображении рассказ или своя долгая история.
Размахивая такой палочкой перед своим лицом, как неким «колдовским инструментом», я часами ходил в первые школьные годы взад вперед по комнате, развивая какой-нибудь свой рассказ, какую-нибудь очередную свою вымышленную историю в собственном воображении.
В своем Лимузи же часами я мог ходить где-нибудь вдали от нашего деревенского дома один по тропинке и развивать дальше, сочинять и сочинять бесконечно в воображении свои истории.
Детская интуиция верно подсказывала мне, к чему я был предназначен по складу души, по склонностям и способностям своим.
Бурное сочинительство в воображении и хождение по комнате зимой и по пустырям вокруг нашей деревеньки Лимузи летом взад и вперед часами с моими «волшебными палочками», на которых для меня были как бы магически «записаны» увлекательные вымышленные истории, продолжалось у меня лет до 12-ти примерно.
В 12 и 13 лет мне такое наивное сочинительство «из ничего» и только в воображении стало казаться (и вполне справедливо конечно) все таки глупым и несерьезным занятием.
Я стал его избегать и постепенно изживать из своей жизни… И так оно и забылось, оставшись только «курьезом» моего детства.
Но о развитом воображении это забавное и какое-то неудержимое в свое время детское сочинительство тем не менее ярко свидетельствовало.
А без развитого воображения быть писателем и поэтом невозможно.
-------------------------------------------------------
Семья наша была конечно же семьей как говорилось в те времена - интеллигентной. Прежде всего по линии отца.
Папин папа и мой дедушка по отцу, которого я уже не застал в живых, но в бывшей квартире которого на 6-ой Линии Васильевского острова я родился и прожил до шестилетнего возраста, был, как я уже писал ранее, профессором юридического факультета Ленинградского университета.
Дед был человеком старой интеллигентской культуры.
Студентом он был еще в Петербургском Университете.
И начинал он свою преподавательскую деятельность в Университете еще при так называемом «проклятом царизме», как принято было отзываться о временах Российской Империи в советский период.
На юридическом факультете Университета в сталинские советские годы дед считался «буржуазным профессором». И относились к нему в стенах Ленинградского университета тех времен с большим недоверием и подозрением - «не свой», мало ли что от него можно ждать, мало ли на какое скрытое «вредительство» и пособничество проискам «наших врагов» способен этот представитель разгромленной старой буржуазной интеллигенции…
Каждую свою лекцию дед мой обязан был перед ее началам предъявлять для цензурного просмотра партийному секретарю факультета - на предмет ее идеологической «правильности» и отсутствия в ней скрытой антисоветчины.
При любом столкновении с советскими властями и органами деду приходилось чувствовать, что он «не свой».
И даже простые люди, даже обычные прохожие с ленинградских улиц часто «за своего», за «законного» советского ленинградского жителя его не принимали - так однажды ленинградские прохожие в конце 1930-х годов даже сами привели деда моего в милицию как с их точки зрения явного (по его внешнему виду) «буржуазного шпиона», засланного тайно в СССР.
Дед носил широкую фетровую шляпу и галстук, любил тщательно выглаженные белые сорочки, пиджаки строгого старого покроя, имел очень интеллигентную внешность… И советским человеком не выглядел.
Для людей действительно во всем советских он был подозрительной фигурой и за рядового и правоверного «строителя коммунизма» советские обыватели посчитать его никак не могли.
И действительно, почитания советской власти ни у самого деда, ни во всей его семье не было никакого.
Даже удивительно насколько открыто не любили у нас в семье советскую власть. Не боялись в семейном кругу об этом говорить. Не скрывали нелюбовь к советской власти от детей.
И в семье моего отца от меня даже в самые ранние детские мои годы нелюбовь к советской власти тоже не скрывали.
А ведь это было и действительного достаточно рискованно у условиях тотальной тогдашней несвободы - по неразумию и по своей наивности дети легко могли «проговориться», повторяя неприязненные высказывания взрослых о советской власти при чужих людях, многие из которых в те времена способны были об этом донести в «органы».
Но видимо взрослые в нашей семье считали, что молчать постоянно, молчать всю жизнь и не говорить правду открыто даже у себя дома - это ниже их человеческого достоинства и морально недопустимо.
По рассказам отца дед был высокообразованным и культурным человеком. И в этом я могу суждениям и мнениям своего отца вполне доверять.
Хотя по настоящему ярко проявить себя в своей науке мой дед в сталинские времена так и не смог. Но ведь это было так сложно - проявить независимую творческую мысль в гуманитарной сфере и тем более в области права в сталинской бесправной советской России, где на практике ни у кого и ни в чем никаких прав на самом деле вообще не было….
Любые попытки проявления свободной и подлинной творческой мысли в сфере права были чреваты многолетними Лагерями в лучшем случае и расстрелом - в худшем.
Избежать и того и другого моему деду как бы то ни было удалось. И при этом он не вступил в Коммунистическую Партию, оставался беспартийным и никаких сочинений во славу Сталина и его порядков в стране не написал и не опубликовал.
Мой дед Евгений Иванович Носов был из волжской купеческой семьи среднего достатка, проживавшей до революции 1917-го года в Царицыне.
Если судить по всем внешним признакам купеческая семья Носовых видимо была весьма обычной для своей среды и своего времени.
Однако братья моего деда оказались при этом людьми интересными.
Хотя старший из всех трех братьев (включая и деда моего), Анатоль, прожил немного и проявить себя в жизни в значительной степени просто не успел - в годы гражданской войны он стал одним из адъютантов Колчака и от лихорадки умер в Сибири во время отступления Белой Армии Колчака.
Однако младший из братьев деда, Николай, прожил долго и немало повидал на своей веку. И его я, кстати, хорошо знал в свои детские годы. Прекрасно его помню и позже больше о нем расскажу в этих своих очерках.
Так вот младший брат деда, Николай, являясь гардемарином в Императорском флоте в Гельсинфорсе в 1917 году, невольно оказался в самом центре революционных событий на Балтфлоте, и выбора «с кем быть» фактически не имел никакого - восставшие матросы расстреливали всех, кто был на Балтийском флоте прямо или даже косвенно (проявляя неучастие в революции и т. д. ) против них.
И мой дядюшка Николай поневоле оказался на Балтийском флоте с «красными» и «за красных» в революционные годы.
Хотя я же помню своего дядюшку, «дядю Коку», как мы его называли. Любил он вести с моим отцом антисоветские разговоры, увлеченно слушал западные радиостанции, несмотря на то, что их глушили, и не проявлял в беседах ни малейшей симпатии к советской власти.
В то же время патриотом России дядя Кока конечно был.
Он оставался в военном флоте во время Великой отечественной войны и принимал участие в боевых действиях нашего флота в годы войны в Финском заливе и на Балтике.
Более интересной и яркой была семья жены моего деда и моей бабушки по отцовской линии, Ольги Коростелевой.
Ее мать (и моя прабабушка) была из дворян. Причем из рода Раевских.
Ее отец ( и мой прапрадедушка) Валериан Раевский владел имением в Елатьме в Псковской губернии. А сама моя прабабушка окончила Смольный Институт Благородных девиц.
И окончив Смольный институт вышла моя прабабушка замуж за ученого - крупного географа своего времени Николая Коростелева.
Это уже была по всем призракам настоящая интеллигентская петербургская семья. Детей в этой семье было двое - моя бабушка Ольга Николаевна и ее брат Жорж, ставший военным моряком.
Брат бабушки «дядя Жорж», о котором я слышал многочисленные рассказы в нашей семье, был в моем детском сознании воистину легендарной фигурой.
Когда-то еще задолго до революции 1917-го года этот мой дядюшка участвовал в кругосветном плавании и привез в Петербург панцирь огромной черепахи (кажется добытый на Галапагосских островах), который хранился у нас дома и в детстве вызывал у меня большое восхищение.
Может быть потому, что окружавшая всех нас советская жизнь была все-таки объективно довольно простенькая и примитивная, а может быть и потому, что маленькому мальчику психологически нужны были романтические представления о сказочной и прекрасной жизни которая, якобы, была когда-то, но Россия дореволюционная была окутана для меня в детстве романтическим туманом благородства и красоты - в противовес вовсе не поэтической жизни в «совдепии», которая меня реально тогда окружала.
Потому и мой дядя Жорж казался мне олицетворением доблести и благородства - русским морским офицером в лучшем значении этого образа.
Тем более, что дядя Жорж впоследствии воевал за белые армии на Черном море в составе флота, отказавшегося подчиниться большевистской власти.
После поражения белых армии дядя Жорж эмигрировал в Югославию, где вскоре стал моряком гражданского флота, а впоследствии и капитаном пассажирского лайнера, курсировавшего в Средиземном море.
В 1920-е годы, пока было еще «не так страшно» находиться в переписке с белоэмигрантом его родители, мои прадедушка и прабабушка, оставшиеся здесь в России, с ним переписывались.
Была у нас помнится и фотография дяди Жоржа в белом кителе на капитанском мостике белоснежного лайнера, которая меня в детстве волновала и восхищала...
Помню, что образ дяди Жоржа (конечно в большей мере выдуманный, чем реальный) до такой степени романтически увлекал меня в детские годы, что я долгое время хранил маленькую фотографию дяди Жоржа в морской форме у себя под подушкой.
И жаль, что я ничего так и не знаю и не узнаю конечно о дальнейшей судьбе этого моего дядюшки… Дожил ли он до Второй Мировой войны, воевал ли в эту войну? И если воевал, то наверное против немцев, но в составе флота какой именно европейской страны?
Ничего этого мне уже, увы, не узнать никогда.
Когда начались по угрожающе нарастающей прогрессии сталинские репрессии 1930-х годов, переписка с дядей Жоржем, естественно, прекратилась окончательно.
Тогда такая переписка с белоэмигрантом, участником Белого движения и бывшим офицером царского флота, была бы уже безумием и самоубийством для прабабушки и прадедушки, а может и для всей нашей семьи.
Да, над нашей страной окончательно опустился в 1930-е годы «железный занавес».
Но семья моя продолжала жить и идти по дорогам жизни, хотя часто эти дороги становились уже мрачными тяжелыми и горькими.
Ведь приближалась война с фашисткой Германией.
Войну вся семья наша встретила в Ленинграде, быстро ставшем прифронтовым городом. Отцу моему было тогда 17 лет, его младшему брату, дяде Вове, 13 лет. Моя бабушка не работала, была домохозяйкой.
Окончив школу, отец мой в канун войны поступил на филологический факультет Ленинградского университета.
Но какая тут могла быть учеба в университете, если в начале сентября 1941 года кольцо фашистских войск вокруг Ленинграда замкнулось и начались суровые и трагические 900 дней блокады города.
В сентябре и октябре 1941 года отец дежурил в составе студенческих дружин на крышах ленинградских домов - тушили фугасные бомбы.
А потом начался настоящий изнурительный голод.
Люди быстро теряли силы. И как я понял из рассказов отца, тогда стало уже не до таких студенческих дежурств - лишь бы физически выжить, лишь бы как-нибудь «невзначай» не умереть от полнейшего истощения.
Отцовские рассказы о днях блокады я хорошо помню.
Наверное они похожи на рассказы многих других ленинградцев, переживших страшную зиму 1941 - 1942 годов в осажденном городе. И ныне обо всех ужасах блокады уже давно и хорошо все известно.
Эвакуирована наша семья была по льду Ладожского озера - по знаменитой «дороге жизни» - в марте 1942 года.
Но до марта 1942 года надо было еще дожить…
И вот не умереть когда-нибудь в страшном декабре 1941-го года (апогее страданий ленинградцев за все время блокады) помогло, как рассказывал мне отец, следующее удивительное на самом деле обстоятельство.
Дело в том, что в начале июля 1941 года, вскоре после того, как началась война, мой дедушка, немолодой уже к тому времени человек, добровольцем записался в формировавшееся тогда ленинградское ополчение.
Это был поразительный порыв и удивительное решение для немолодого отца двух детей, от которого полностью зависели и его дети и его жена домохозяйка, к жизни не приспособленная совершенно.
Если бы дедушка мой попал на фронт и тем более, если бы его убили на фронте, что было очень вероятно, если вспомнить судьбу ленинградского ополчения в 1941-ом году, погибла бы наверняка в блокаду и вся наша семья. В этом почти нет сомнений.
Но все сложилось иначе.
У дедушки была большая близорукость. Видел он совсем плохо. И на сборах добровольцев-ополченцев он не мог попасть ни в какую мишень. Да и вообще проявил себя человеком совершенно невоенным.
И потому армейское начальство, решив что на фронте такой неумелый боец пользы никакой не принесет, перевело его как образованного человека в лекторы фронта.
И вот это и спасло всю нашу семью.
Объезжая с патриотическими лекциями части ленинградского фронта, дед мой получал в полевой кухне в качестве награды солдатский обед - полкотелка солдатской похлебки, которые не съедал, а привозил домой в Ленинград своей семье.
И семья наша выжила. Как говорил мой отец - именно из-за такой внушительной в то страшное время добавки к скудному питанию.
-------------------------------------------------------------------------------
Но я не буду все-таки углубляться в описание того, чем была блокада и война для нашей семьи.
Скажу только, что с конца 1942 года отец мой, закончив офицерскую школу, воевал. Участвовал в знаменитой переправе советских войск через Днепр.
Был тяжело ранен, но выжил.
Дослужился до звания капитана артиллерии.
И в конце войны был командиром артиллерийской батареи гаубиц. А войну закончил, освобождая Прагу.
Я люблю вспоминать историю своей семьи или точнее то, что я из этой истории семьи знаю.
Но все-таки, когда я углубляюсь в описание той жизни нашей семьи, которую я своими глазами видеть не мог, просто потому, что на свете меня еще не было, и знаю что-то об этой жизни, только по рассказам близких - мой рассказ теряет живые краски и становится неизбежно сухим как бы интересны ни были сами факты и события, о которых я рассказываю.
Если человек при чем-то лично не присутствует - он уже не есть реальный свидетель события или череды событий… Это всегда чувствуется.
Каждый человек - настоящий свидетель преимущество собственной своей жизни.
И хотя кое что о прошлом моей семьи я еще вспомню в своих очерках - только настоящая жизнь моя в детстве и знакома мне по настоящему. И я возвращаюсь к рассказу о ней.
______________________________________
В Гавани мы на самом деле прожили недолго - не больше пяти лет. Пока я учился с первого по пятый класс.
А в пятый класс я уже пошел в другую школу в совсем другом районе города, который увы мне сразу не понравился. И очень не понравился.
Мы переехали в Лесное.
А именно - на Лесной проспект, в так называемый сталинский «дом специалистов» на углу Лесного проспекта и Кантемировской улицы.
Это было конечно серьезное улучшение наших жилищных условий.
Отец стал Директором Ленинградского Отделения Института Истории (ныне это уже самостоятельный, не зависимый от Москвы Санкт-Петербургский Институт Истории РАН ).
И в знак уважения к столь высокой новой должности отца Академия Наук предложила ему улучшить свои жилищные условия.
Мы переехали в четырехкомнатную и достаточно просторную квартиру на четвертом этаже этого «дома специалистов», где до нас жил с семьей известный математик академик Линник, а над нами этажом выше и при нас жил художник Альтман, автор знаменитого портрета Анны Ахматовой в ее молодые годы.
Когда-то в этом же доме прожил остаток своей жизни, вернувшись в советскую Россию, и Куприн, торжественно принятый советской властью как «русский классик» в литературе.
То есть ясно что плохим сам по себе этот «дом специалистов» быть никак не мог. По советским меркам плохим по крайней мере.
Но поставлен дом этот был совершенно не на месте.
По Лесному проспекту потоком шли тяжелые грузовики, и громыхали многочисленные трамваи. Весь дом дрожал от этого движения тяжелого транспорта и днем, и ночью.
И гул от движения по проспекту постоянно стоял в квартире и при закрытых окнах. А если окна открыть - гул этот становился мучительно громким.
И привыкнуть ко всему этому было крайне трудно. Да и привыкать не хотелось.
После четвертого класса школы оконченного мной еще на Васильевском острове, мне во всем полюбившемся, мое раннее детство закончилось.
Мне тогда осенью после переезда на новую квартиру исполнилось 12 лет - действительно это уже подростковый возраст, возраст активного взросления.
Для меня это взросление оказалось небезболезненным.
Я был общительным мальчишкой в Гавани. Дружил с ребятами из своего класса, легко знакомился с ребятами во дворе.
Здесь же, на Лесном проспекте, двора рядом и «своего двора» у меня фактически и не было - дверь нашей парадной выходила на Кантемировскую улицу, совсем рядом в двух десятках метров от нее грохотал своим тяжелым транспортом Лесной проспект…. И гулять я просто перестал ходить.
Теперь я проводил все время за книгами дома.
Стал много читать. И оказалось что я гордый, но на самом деле стеснительный мальчик…
Или эта стеснительность, которой я раньше в себе не замечал - в подростковом возрасте вдруг появилась сама собой «из ниоткуда» в моем характере и внесла в мою жизнь неожиданную замкнутость.
Видимо в этот время я стал и по настоящему думать - о себе и о жизни, о том что меня окружает.
Мне захотелось и в чем-то утвердить и показать себя - в какой-то области тех же школьных знаний.
Математика и естественные науки вроде ботаники и биологии, а потом и химии у меня «не шли» и особого интереса не вызывали.
Я стал глубже изучать историю. Хотел в области истории отличиться и умом и познаниями.
Не просто зубрил «исторические факты и даты», но и размышлял над историей. И рядом был отец - он как настоящий и крупный историк-исследователь, конечно, помогал мне в этом.
Но с литературой дело обстояло у меня далеко не так прекрасно, как мне бы хотелось.
Моя стеснительность, скованность и, видимо, внутренняя неуверенность в себе сковывали и обезличивали и все мои сочинения по литературе - я писал их робко и шаблонно, никак не мог в сочинениях проявить себя. Хотя говорил и устно рассуждал о литературе прекрасно.
Это меня очень задевало. И в итоге вносило еще большую скованность и неуверенность во все мои письменные работы по литературе.
Первое по настоящему «свое» сочинение на тему истории литературы я написал только готовясь к поступлению в Университет (на исторический факультет) сразу после окончания школы.
И помню что оно было - о романе Алексея Толстого «Петр Первый».
Петра Великого создателя обожаемого мной Санкт-Петербурга, я очень любил. И то сочинение действительно удалось.
А первая удача - навсегда меня и раскрепостила… И я необычайно легко писал впоследствии все, что мне приходилось писать.
Отец мой хотя и сам очень хотел вырваться из нашей малогабаритной квартиры с низкими потолками в Гавани, в которой ему было душно и где «давили» психологически сами эти низкие потолки, на Лесном в «доме специалистов» очень страдал от нескончаемого шума и грохота транспорта.
Потому и на Лесном проспекте мы прожили совсем недолго. Всего четыре года.
А потом отец все-таки добился через Академию Наук обмена нашей квартиры на Лесном проспекте на примерно равноценную ей по размерам четырехкомнатную квартиру в совсем новом академическом доме у парка Сосновка.
Вот там был рай воистину!
Рядом был не только замечательный светлый, в меру «дикий» и действительно сосновый парк с не случайным названием Сосновка.
Рядом был и большой песчаный карьер, оставшийся с прежних времен и теперь превращенный в широкий песчаный пляж и в замечательное место для купания… Рядом вообще был простор нового района выстроенного среди зелени - фактически среди леса…
Недалеко были и Озерки, район старых дореволюционных дач (правда в основном тогда уже разрушенных), и район Блока, где родилась его знаменитая «Незнакомка»…
И там у Сосновки началась моя юность…
Началась светлыми мечтами и исполненной внутреннего света жизнью, которую и сейчас мне сладко вспоминать, при всем том, что и в ней звучали иногда «грустные ноты».
Но обо всем этом я расскажу позже.
Ведь это фактически - преддверие взрослой жизни, когда детство забыто и ты пробуешь по настоящему вместе со взрослыми, но по своему, «что же такое жизнь»….
ЮНОСТЬ НА ПОКЛОННОЙ ГОРЕ
Окончание школы. Университет
Очерки моих воспоминаний. Очерк третий
В современном Петербурге есть и районы города и тем более пригороды, расположенные на возвышенностях. Это давно уже не город «на болоте» как было при Петре Великом и в ХУ111 столетии вообще.
Один из таких районов города на возвышенности - район Поклонной горы, начинающийся фактически с парка Сосновка и его округи. Где и прошла моя юность.
Я не могу сказать что юность моя была таким уж безоблачно счастливым временем для меня. Тем не менее все таки это был светлый период в моей жизни. Это безусловно.
Но рассказать о своей юности достаточно правдиво, без вымысла и в то же время не обижая людей с которыми некогда сближала жизнь и без навязчивого «зазнайства» и вольного или невольного приукрашивания своего собственного образа - совсем непросто.
Чем старше становится человек, чем больше он взрослеет тем сложнее ему писать об этом «почти взрослом» времени в своей жизни и в частности о своей юности и молодости.
Большинство нам известных воспоминаний и заканчиваются на времени юности их героя или всецело посвящены исключительно его детству.
Это не случайно.
Взрослый человек рассказывая о взрослом же периоде своей жизни - говорит о себе почти в настоящем времени, неизбежно повествует о том каким он является и сейчас, каким он остался на всю жизнь, сформировавшись в детстве и отрочестве как личность.
И такой рассказ неизбежно приобретает черты исповеди и очень интимный характер.
А исповедь - это уже не просто воспоминания, это череда порой весьма нелицеприятных признаний, которые часто неприятным образом задевают за живое и окружавших тебя людей и конечно же тебя самого, открывают для всех слабые стороны твоего характера, твои изъяны и недостатки как человека.
Откровенность в воспоминаниях имеет свои неписанные ограничения и свои естественные пределы. Об этом всегда следует помнить.
Есть известные воспоминания в истории русской культуры, которые остались для нас загадкой и в сущности только повредили и человеческому образу их создателей в представлении потомков и репутации авторов таких мемуаров в культуре как людей мысли, совести и творчества.
Такими стали например воспоминания большого русского историка, автора выдающейся многотомной «Истории России» Сергея Михайловича Соловьева.
То что воспоминания С.М. Соловьева его компрометируют понимали уже его дети ( и в их числе выдающийся философ Владимир Сергеевич Соловьев). Почти все они выступали против публикации автобиографических «Записок…» своего отца, ощущая что такая публикация на самом деле дискредитирует их отца и большого русского историка С.М. Соловьева.
Только один из детей С.М. Соловьева, известный некогда исторический романист Всеволод Соловьев, с остальными членами своей семьи не ладивший и отличавшийся неуживчивым и неуравновешенным характером, без согласия остальных членов семьи опубликовал мемуарные «Записки…» своего отца. И в итоге этой публикации разлад его с другими членами семьи С.М. Соловьева значительно углубился.
Для меня и сейчас неясно когда я вспоминаю эти «Записки…» С.М. Соловьева - а таким ли все таки неприятным человеком был на самом деле наш выдающийся историк каким его образ вырисовывается в этих записках?
Может быть он невольно «наговаривал» на себя когда прямолинейно и без прикрас писал о своих наблюдениях и мыслях и о своих впечатлениях об окружавших его людях.
Такое тоже возможно.
Неискушенный в художественной литературе человек (а мемуарная литература тоже является конечно художественной литературой, созданной на подчеркнуто достоверном биографическом материале) часто не отдает себе отчета что его сокровенные и интимные наблюдения и мысли, сказанные «во всеуслышание», производят совсем другое впечатление, чем если говорить о них в узком «своем» кругу или оставить их просто в глубинах своего сознания и своей памяти.
Тем не менее, видимо, неприятное в С. М. Соловьеве как в человеке действительно было - заносчивость и при этом какая-то душевная топорность, недоброе отношение к малознакомым ему людям, непонятное презрение к окружавшим его часто даже и выдающимся на самом деле людям, ни в чем по таланту и иным своим достоинствам ему не уступавшим.
И лучше бы не выставлял наш выдающийся историк такие неприятные черты своей личности напоказ, а стремился бы сгладить и преодолеть их в своем характере или по крайней мере помалкивать о том что его явно не красит как человека.
Но есть и иная крайность в мемуарной и близкой к мемуарной литературе - когда автор горделиво придумывает красивую и возвышенную сказку о себе.
Когда он настолько прикрашивает и любовно раскрашивает реальные события своей жизни, что вымысел уже вытесняет правду… Или правда сливается с вымыслом до неразличимости.
Таков например автобиографический по своему соотношению с реальностью описываемой в нем жизни роман Ивана Бунина «Жизнь Арсеньева».
Этот основанный на автобиографическом материале роман Бунина есть конечно выдающееся художественное произведение - в высшей степени поэтическое, эстетически тонкое и яркое и в высшей степени одухотворенное и светлое.
Но оно связано с реальной жизнью автора в целом ничуть не больше чем связано с реальной жизнью большого поэта то или иное его выдающееся лирическое стихотворение.
Написать одухотворенное поэтическое повествование «по мотивам» своей жизни - это прекрасно конечно.
Многие будут увлечены такой литературой. Она безусловно приносит духовный свет и радость если художественно подлинна.
Но ведь из мемуаров обычно хочется все таки узнать и правду как о самом их авторе так и о жизни в его эпоху.
И если ты не видишь в чьих-то воспоминаниях такой правды - это большое разочарование и большой изъян самих этих мемуаров.
Автор любых воспоминаний должен быть честен и с своими читателями и с самим собой. Или тогда уже - не писать никаких воспоминаний вообще.
----------------------------------------------
Моя я жизнь в детские и отроческие годы шла как бы волнами.
Сначала накатила на меня волна простой и наивной беззаботной детской жизни.
Это было в Гавани.
Только поэтическая «нота» летней моей жизни в одиноком Лимузи с его сказочной высоченной горой у берега залива уравновешивала до какой-то степени своим лиризмом безудержное и бездумное веселье моей детской жизни в этот период.
С 12-ли лет в Лесном начались и очень резко начались для меня грустные и одинокие годы моего отрочества.
Без друзей во дворе и без друзей в новой школе. За книгами, среди каких-то туманных неясных фантазий и первых попыток проявить себя в какой-то области знания.
И наконец третья и светлая волна в моей жизни - переезд к парку Сосновка на Поклонную гору когда мне исполнилось 16 лет.
Школу я уже не менял.
Поклонная гора с бывшей Ольгинской улицей (позже переименованной в улицу Жака Дюкло в честь известного французского коммуниста) упиравшейся прямо в парк Сосновка и продолжавшейся как дорога в самом парке, была недалеко от Лесного.
До школы (ныне это школа-гимназия № 105 на улице академика Орбели) мне даже стало ближе добираться.
Но вся обстановка моей жизни изменилась. Сталинский Лесной проспект со его неприятной и примитивной архитектурой таил в себе что-то казенное и гнетущее.
Да еще этот грохочущий транспорт проходивший по проспекту - и вечная пыль столбом и вечный оглушающий шум…
А тут у чудной Сосновки… сосны стояли прямо среди домов. Когда-то на месте нашего дома или почти на месте нашего дома располагался загородный особняк графа Воронцова - и существовал тогда и переулок графа Воронцова…
Мне это тоже нравилось. Все таки загадочная поэзия старины, которая, как казалось, была совсем рядом….
Но главное - я повзрослел.
И мне страстно захотелось жить. Жить жить и жить… Книги меня уже не удовлетворяли.
Если раньше в новой школе у меня был один только близкий товарищ - тихий и умный, очень начитанный мальчик Миша из семьи солидного архитектора, с которым мы бесконечно беседовали на «умные темы»… То теперь мне с этим тихим и во всем домашним Мишей стало очень скучно.
Меня неудержимо влекла к себе живая и свободная молодая жизнь.
И я как-то спонтанно вдруг вспомнив былую свою общительность в ранние годы детства, присоединился к юношеской компании в нашем классе - в ней были и юноши и девушки, хотя юношей было в ней больше - компании, которая вся как бы дышала молодой жаждой вольно жить на свете и уже стремилась жить «как взрослые».
Вели мы себя целомудренно. Но пробовали пить вино, устраивали в родительских квартирах (когда не было дома самих родителей конечно) вечера с непременными танцами и самой современной по тем временам (западной конечно) музыкой, несшейся из магнитофонов, ездили гулять на берег Финского залива в Солнечное и Комарово.
Эта была уже не детская, а молодежная компания, чистая и дружная. В ней мне было хорошо в моих старших классах школы. Даже очень хорошо.
Хотя сама по себе советская школа с ее математикой, физикой и химией в ее последние школьные годы меня терзала.
Мне эти предметы были чужды. Я понимал что буду поступать в Университет на филологический или исторический факультет. И что для поступления на гуманитарный факультет никакая математика и химия мне не нужны и в жизни они мне потом уже никогда и не пригодятся.
Да и трудно мне давались например те же математика и химия - не было у меня совершенно объективно никаких способностей к этим наукам. Просто не было.
Но после школы, если забыть про то что надо делать уроки и что это очень скучно и утомительно… мне было тогда хорошо.
Даже удивительно что Ленинградский Университет, его исторический факультет, на который я поступил в 1973-ем году, стал для меня огромным разочарованием в сравнении со школой где я учился.
Хотя никакой математики так мучившей меня в школе в Университете конечно для меня не было. И это объективно стало для меня большим облегчением в учебе.
Но, увы, Ленинградский Университет в 1970-е годы (его исторический факультет по крайней мере и вероятно и другие гуманитарные его факультеты) - это был уже далеко не бывший блистательный Санкт-Петербургский Университет…
Это была по составу и интеллектуальному уровню учащихся далекая и «глухая» провинция в сравнении с моей 105-ой школой расположенной в районе домов принадлежавших Академии Наук у парка Сосновка где и жили конечно преимущественно дети из семей ленинградских ученых.
И я признаюсь не ожидал что наша российская провинция такая… Такая как бы сказать «дремучая».
Потому в годы учебы в Университете я вновь оказался в сущности совершенно один.
Но я должен сначала сказать что уговорил меня поступать именно на исторический факультет мой отец.
Он и сам первоначально поступил в год начала войны на филологический факультет Университета.
Отец справедливо говорил что писателем можно стать имея любое образование и любую профессию. А историческое образование - лучшее из всех видов гуманитарного образования вообще.
И конечно отец был прав. Потом я это окончательно понял на собственном уже опыте.
-------------------------------------------------------------------------------
Но сначала я хочу рассказать о моем отце и его роли в моем жизни в детстве и в юношеские годы.
Вся моя возможная интеллигентность, все мои духовные ценности и взгляды в их первоосновах - от отца.
Отец мой был безусловно не только незаурядным, но в полном смысле выдающимся человеком.
И в отличие от моего деда он сумел проявить себя в науке.
Как историк мой отец Николай Евгеньевич Носов известен в научных исторических кругах и сейчас.
Известна и заслужила немалое признание его концепция исторического пути развития России согласно которой был возможен и второй, несостоявшийся в итоге буржуазно-демократический путь развития России альтернативный реальному крепостническому и дворянскому пути развития, по которому Россия и развивалась с ХУ11 столетия до второй половины драматического в российской истории Х1Х века.
На фактах отцу удалось доказать что крупные земельные собственники, бояре и монастыри, испокон века утверждали на самом деле более исторически прогрессивные предбуржуазные формы хозяйствования - их огромные хозяйства основывались на собираемой с крестьян денежной ренте (оброке) и тем самым крестьяне, отдавая боярину лишь положенный оброк, имели большую личную и хозяйственную свободу.
Они не работали на помещика на барщине как «крепостные рабы». Малоэффективный экономически рабский крепостной труд на полях «на хозяина» в таких старых боярских владениях не использовался.
Иван Грозный же по мысли отца, разгромив в годы «опричнины» все боярство, уничтожил фактически и боярские землевладение как таковое.
Владения репрессированных и убитых бояр раздавались по частям множеству мелких и всецело зависимых от своей службы царю дворян, которые активно использовали «барщину», то есть принудительный рабский фактически труд крестьян на своих полях , выжимая из своих крестьян все соки, закрепощая их и ведя свое хозяйство уже на чисто крепостнических основаниях с широким использованием в форме «барщины» именно рабского крестьянского труда.
Эта историческая концепция, не только клеймя кровавую тиранию Ивана Грозного, но показывая ее разрушительное действие на все хозяйство страны и на традиционные формы землевладения в России, и сейчас выглядит исторически обоснованной и убедительной.
И при этом - что тоже немаловажно - эта концепция была исполнена веры в возможность (пусть так и оставшуюся неосуществленной) иного, чуждого грубой тирании и жестокому угнетению народа, исторического пути развития России.
Она утверждала исконную близость России к много более справедливому устройству государства, чем то авторитарное устройства власти которое позже победило в России в реальности.
Как настоящий и крупный историк отец многому научил и меня - научил историческому видению жизни в большом масштабе и как бы в большой исторической перспективе.
Но еще важнее были для меня в мои детские и юношеские годы человеческие качества отца.
Я уже упомянул об интеллигентности моего отца. Она всем окружающим при его жизни бросалась в глаза.
Об интеллигентности много писал в свое время академик Дмитрий Сергеевич Лихачев, которого я так же хорошо знал, работая долгие годы в Пушкинском Доме (Институте Русской Литературы Российской Академии Наук).
Сейчас я не помню уже какие в точности определения давал академик Лихачев интеллигентности.
Но для меня интеллигентность - особая внутренняя духовная утонченность и особое внутренне духовное благородство, органически связанное с глубоко усвоенной человеком духовной культурой, как бы пропитывающей все его существо, всю его систему ценностей и всю его жизнь.
Интеллигентность - антипод вульгарности, топорности, грубости, хамству и примитиву в культуре, в жизненных установках и поведении, во всем облике и во всех ценностях человека.
Для меня это так. И я глубоко убежден что в главном я в понимании интеллигентности как особого качества человеческой личности прав.
Так вот некоторые азы и черты интеллигентности привил мне именно мой отец. Именно он и только он.
Другого такого человека по духовности и культуре, по ее высоте и глубине в моем окружении просто не было.
Да наверное и быть не могло - потому что такие люди были редки в советском обществе как редки они на самом деле в России и ныне.
Влияние на меня моего отца - итог постоянного ежедневного общения с ним, когда другого близкого тебе человека уже как бы чувствуешь…, чувствуешь оттенки его слов и мыслей, выражения его лица и его реакцию на все происходящее вокруг.
И невольно бессознательно сам впитываешь и перенимаешь, заимствуешь все это у другого человека - тем более у такого тебе близкого и дорогого… у твоего отца.
Но запомнились мне и эпизоды жизни когда такое влияние на меня отца и его жизненной позиции и его идеалов было и открытым.
Так у отца был двоюродный брат, живший в эти годы в Москве, с которым в детстве его связывали приятельские отношения.
Теперь это был маститый московский журналист-международник, весьма успешный и вальяжный столичный деятель, многие годы живший ранее как корреспондент главной советской коммунистической газеты в «Правда» во Франции.
Жена этого двоюродного брата отца так же была из того же самого круга советских журналистов центральных тогдашних газет.
Так вот сразу после вторжения советских войск в Чехословакию в 1968 году эта жена двоюродного брата отца написала и опубликовала в «Правде» (видимо по «заданию партии» конечно) большую статью восхваляющую оккупацию Чехословакии советскими войсками и войсками стран Варшавского Договора как большую дружественную помощь социалистической Чехословакии, помогающую защитить социализм в этой стране.
И вот в тот самый момент московский двоюродный брат отца оказался ненадолго в служебной командировке в Ленинграде.
Я слышал тогда в нашей семье разговоры взрослых что мол неудобно не пригласить его домой, но вот как бы удержаться от скандала из за поганой и бессовестной статьи его жены об оккупации Чехословакии.
Не вышло конечно. Не вышло у отца удержаться от скандала.
Не пригласить своего двоюродного брата домой он действительно считал по человечески неблагородным и неприличным.
И по старой памяти хорошо к относился к этому своему не такому уж и близкому ему теперь на самом деле родственнику.
Но удержаться от того чтобы с гневом не сказать в лицо своему московскому двоюродному брату всю правду о бессовестности такой оккупации Чехословакии и о бессовестности статьи его супруги об этой оккупации чужой страны - отец естественно не мог и не сумел.
Я помню покрасневшее от гнева и волнения лицо отца, его речь о совести которую нельзя продавать и о позоре такой оккупации чужой свободной страны…
Помню и неловкую и несколько удивленную реакцию на эту гневную речь отца его вальяжного московского гостя.
Помню что мне и тогда уже казалось (хотя было мне еще лет 15 в это время) что нет большого смысла связываться и спорить с таким вот вальяжным и циничным одновременно московским деятелем, у которого давно до неузнаваемости размыты все понятия о чести и совести.
Но в то же время я помню что я и гордился тогда за отца - за его прямодушие, правдивость и честность…
Пусть говорить о чем-то всерьез и тем более убеждать в чем-то его московского братца и было бесполезно.
Но честность способность сказать правду и глубокая неприязнь ко всякой лжи - всегда достоинство, в каких бы обстоятельствах она не проявлялась.
Так что и честности перед собой и перед людьми учил меня мой отец. Как учил и многому, очень многому другому… И при этом - всегда только хорошему, духовно светлому и чистому.
-------------------------------------------------------------------------------------------
В Университете меня увлекла жажда творчества.
Я стал писать стихи (правда еще очень несовершенные стихи если говорить откровенно и серьезно) и написал тогда и первые свои статьи по истории русской культуры.
Особо увлекся я в это время изучением русского славянофильства середины Х1Х века - изучением идей и творчества А. С. Хомякова, И.В. Киреевского. К.С. Аксакова, Ю.Ф. Самарина.
Уже в студенческие годы я опубликовал свои первые статьи о русском славянофильстве в научной печати. И фактически еще оставаясь студентом написал и кандидатскую диссертацию о первых русских славянофилах.
Правда защитил я свою кандидатскую диссертацию как историк конечно позднее, в 1982-ом году, после окончания аспирантуры и, имея написанную уже диссертацию, не знал по правде говоря чем же мне в аспирантуре всерьез заняться.
Мои первые опыты в поэзии были явно не слишком удачными. И мой путь в настоящую поэзию оказался непростым и достаточно долгим.
О нем я рассказывал весьма правдиво и достаточно подробно в своем неоднократно опубликованном и в России и за рубежом очерке «Мой путь в поэзию».
Поэтому повторяться и вновь писать о том как я «пришел в поэзию» и как складывалась моя судьба как поэта я не стану.
Скажу о другом - в студенческие годы мою жизнь поглотила новая волна одиночества.
Студенты с которыми мне пришлось учиться мыслящими людьми не являлись. Мне было с ними очень скучно.
И я вновь погрузился в одинокое мечтательство... Это было и увлекательно и грустно одновременно.
Часто я один уезжал в Комарово и целыми днями бродил там по пустынному берегу залива в любую погоду и летом и осенью и весной… Смотрел на лижущие нежно песчаный берег невысокие на мелководье волны… И мечтал.
Мечтал, фантазировал, писал стихи… Вся моя будущая жизнь рисовалась мне в романтическом и возвышенном ореоле.
Дома у меня хранилась в моей комнате моя заветная семейная реликвия - огромный панцирь черепахи, привезенный дядей Жоржем из океанского кругосветного путешествия.
Мне мечтательно казалось что этот панцирь - залог моего светлого будущего, залог той яркой жизни которую мне предстоит прожить.
И сейчас в моей комнате хранится этот мой верный талисман - огромный панцирь черепахи.
Моя жизнь продолжается и я в этот свой талисман и сейчас верю не меньше чем верил в него в юности.
Но сейчас моя вера в чудесное все таки имеет реальные основания.
Я видел и пережил в своей жизни не только горькие периоды бед и печали, но и то, что могу не притворяясь и не преувеличивая назвать светлыми чудесами - необыкновенные, яркие и судьбоносные для меня события.
Они реально были в моей жизни и действительно очень много для меня значили.
А тогда в юности со мной была только моя вера в чудесное - светлая и романтическая. И в то же время бесконечно одинокая.
В реальности я был в годы юности совсем один. Друзей у меня не было.
Так начиналась моя молодость.
СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРЕ:
Носов Сергей Николаевич. Родился в Ленинграде ( Санкт-Петербурге) в 1960-м году. Историк, филолог, литературный критик, эссеист и поэт. Доктор филологических наук и кандидат исторических наук. С 1982 по 2013 годы являлся ведущим сотрудником Пушкинского Дома (Института Русской Литературы) Российской Академии Наук. Автор большого числа работ по истории русской литературы и мысли и в том числе нескольких известных книг о русских выдающихся писателях и мыслителях, оставивших свой заметный след в истории русской культуры: Аполлон Григорьев. Судьба и творчество. М. «Советский писатель». 1990; В. В. Розанов Эстетика свободы. СПб. «Логос» 1993; Лики творчестве Вл. Соловьева СПб. Издательство «Дм. Буланин» 2008; Антирационализм в художественно-философском творчестве основателя русского славянофильства И.В. Киреевского. СПб. 2009.
Публиковал произведения разных жанров во многих ведущих российских литературных журналах - «Звезда», «Новый мир», «Нева», «Север», «Новый журнал», в парижской русскоязычной газете «Русская мысль» и др. Стихи впервые опубликованы были в русском самиздате - в ленинградском самиздатском журнале «Часы» 1980-е годы. В годы горбачевской «Перестройки» был допущен и в официальную советскую печать. Входил как поэт в «АНТОЛОГИЮ РУССКОГО ВЕРЛИБРА», «АНТОЛОГИЮ РУССКОГО ЛИРИЗМА», печатал стихи в «ДНЕ ПОЭЗИИ РОССИИ» и «ДНЕ ПОЭЗИИ ЛЕНИНГРАДА», в журналах «Семь искусств» (Ганновер), в петербургском «НОВОМ ЖУРНАЛЕ», альманахах «Истоки», «Петрополь» и многих др. изданиях, в петербургских и эмигрантских газетах.
После долгого перерыва вернулся в поэзию в 2015 году. И вновь начал активно печататься как поэт и в России и во многих изданиях за рубежом от Финляндии и Германии, Польши и Чехии до Канады и Австралии - в журналах «НЕВА», «Семь искусств», «Российский Колокол» , «ПЕРИСКОП»», «ЗИНЗИВЕР», «ПАРУС», «АРТ», «ЧАЙКА» (США)«АРГАМАК», «КУБАНЬ». «НОВЫЙ СВЕТ» (КАНАДА), « ДЕТИ РА», «МЕТАМОРФОЗЫ» , «ЛИТЕРА НОВА», «ГРАФИТ», «ЛИТКУЛЬТПРИВЕТ!», «СОВРЕМЕННАЯ ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА» (ПАРИЖ), «МУЗА», «ИЗЯЩНАЯ СЛОВЕСНОСТЬ», «НЕВЕЧЕРНИЙ СВЕТ, «РОДНАЯ КУБАНЬ», «ПОСЛЕ 12», «БЕРЕГА», «НИЖНИЙ НОВГОРОД». «ДЕНЬ ЛИТЕРАТУРЫ» и др., в изданиях «Антология Евразии», «АНТОЛОГИЯ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ ХХ1 ВЕКА». «ДЕНЬ ЛИТЕРАТУРЫ», «ПОЭТОГРАД», «ДРУГИЕ», «КАМЕРТОН», «АРТБУХТА», «ЛИТЕРАТУРНЫЙ СВЕТ», «ДЕНЬ ПОЭЗИИ» , «АВТОГРАФ», «Форма слова» и «Антология литературы ХХ1 века», в альманахах « НОВЫЙ ЕНИСЕЙСКИЙ ЛИТЕРАТОР», «45-Я ПАРАЛЛЕЛЬ», «ПОРТ-ФОЛИО»Й (КАНАДА), «ПОД ЧАСАМИ», «МЕНЕСТРЕЛЬ», «ИСТОКИ», «ЧЕРНЫЕ ДЫРЫ БУКВ», « АРИНА НН» , «ЗАРУБЕЖНЫЕ ЗАДВОРКИ» (ГЕРМАНИЯ), «СИБИРСКИЙ ПАРНАС», «ЗЕМЛЯКИ» (НИЖНИЙ НОВГОРОД) , «КОВЧЕГ», «СОВ, «ЛИКБЕЗ» (ЛИТЕРАТУРНЫЙ АЛЬМАНАХ), в сборнике посвященном 150-летию со дня рождения К. Бальмонта, сборниках «СЕРЕБРЯНЫЕ ГОЛУБИ(К 125-летию М.И. Цветаевой), «МОТОРЫ» ( к 125-летию со дня рождения Владимира Маяковского), «ПЯТОЕ ВРЕМЯ ГОДА» (Альманах стихов и прозы о Любви. «Перископ»-Волгоград. 2019), «Я ДУМАЮ. ЧТО ЭТО ОТ БОГА…» ( Сборник стихотворений современных авторов к 80-летию Иосифа Бродского. «Перископ- Волга». 2020 ) и в целом ряде других литературных изданий.
В 2016 году стал финалистом ряда поэтических премий – -премии «Поэт года», «Наследие» и др.
Является автором более 16-ти тысяч поэтических произведений. Принимает самое активное участие в сетевой поэзии.
Стихи переводились на несколько европейских языков. Живет в Санкт-Петербурге.
