От чего отказался Есенин-27

ОТ ЧЕГО ОТКАЗАЛСЯ ЕСЕНИН

 

Литературный анализ

 

(Продолжение)

 

 

* * *

 

Надо ли объяснять, почему из двадцати есенинских тем мы особо выделили две — темы Поэзии и Родины. Те, кто не расстаются с книгами лучшего нашего лирика, давно приметили, что стихи и поэмы на эту тематику густо пронизывают циклы и ранних, и поздних произведений. Душевных переживаний, чувственных эмоций и страстей среди поэтических творений нами только что разобранных — словно цветущих яблоневых и черёмуховых садов тёплой весной, но душевные переживания в большей или меньше степени присущи почти всем вещам поэта, это его особый дар, который можно сравнить с высшими достижениями Пушкина, Лермонтова и прозаика Гоголя, писателя такого же особого, как Сергей Есенин. Вот уж точно одарил душевностью Господь наших классиков! А героя нашего анализа, пожалуй, больше всех. И потому речь сейчас ещё и об этом.

 

ДУШЕВНЫЕ ПЕРЕЖИВАНИЯ

 

Они были настолько частыми и настолько сильными, что я выскажу мысль, что Есенину при такой могучей нагрузке надо было быть либо святым, подобно Феофану Затворнику, либо — приходится признать это — шибко пьющим и падким на женский пол. Второе было намного проще и легче. И потому в нём находил он спасение и восстановление безжалостно расходуемых духовных сил («Не хочу я лететь в зенит, Слишком многое телу надо»). Правда, к концу своей недолгой земной жизни поэт в страшном бытийном сумбуре всё более запутывающихся и обостряющихся отношениях с власть имущими и теряющим совесть и честь обществом стал прорываться к святому источнику, однако силы сатанинские, силы большевистские оборвали его спасительную тропу.

 

Понятно, они совершили это злодеяние, не предполагая, что униженные и оскорблённые, последние из последних у людей — у Господа, в вечном Царствии Его, становятся первыми из первых. А пока скорбный и счастливейший этот путь поэту предстояло пройти до конца, превращая каждый день в нескончаемые душевные переживания. Потому что силой Божьего таланта, силой никогда не смолкающей совести он в каждом событии старался увидеть истинную его глубину, а она чаще всего, в силу изначальной греховности человека, — переполнена скорбью. Есть за скорбью проблески возможной радости, но пока лишь только возможной, ещё не состоявшейся, и потому на сердце всегда лежала скорбная печаль.

 

Во второй половине 1914 года началась Первая мировая война, а любая — даже оборонительная — наказанье за наши общие грехи, и мучений приносит столько, что с головой захлёстывает людские судьбы. Это многие теперешние историки называют её, Первую, справедливой, начатой во исполнение договора России со странами антигерманской коалиции. Но ведь исполнение-то выливалось не в водицу, не в бурю, а в кровь, в смерти, в потерю невозвратимого цвета нации. И именно это девятнадцатилетний Есенин увидел в той войне и глазами, и сердцем, и совестливым разумом. И в день создания приведённого ниже стихотворения поэт разделил с героиней его лишь малую гордость, но безмерно большую, до океанской шири, непереносимую материнскую боль.

 

На краю деревни старая избушка,

Там перед иконой молится старушка.

 

Молится старушка, сына поминает,

Сын в краю далёком родину спасает.

 

Молится старушка, утирает слёзы,

А в глазах усталых расцветают грёзы.

 

Видит она поле, это поле боя,

Сына видит в поле — павшего героя.

 

На груди широкой запеклася рана,

Сжали руки знамя вражеского стана.

 

И от счастья с горем вся она застыла,

Голову седую на руки склонила.

 

И закрыли брови редкие сединки,

А из глаз, как бисер, сыплются слезинки.

 

Где-то я уж высказывал мысль о том, что жизнь Есенина (каторга чувств, как назвал он её сам) — это хроника душевных переживаний, по безупречной правдивости повторяющая героическую летопись одного из первых наших поэтов Нестора. В стихах и поэмах вроде бы выплеснувшаяся душа, а на самом деле болевая суть сложных земных явлений.

 

Присмотритесь, как обнажённо-трагически раскрывается тема поэзии в советской России. Про марксизм, захлестнувший русских творцов всех марок, читатель помнит. Думаем, и о поэзии первых лет революции в есенинской оценке он не забыл. Приведу лишь несколько строф из поэмы «На Кавказе».

 

Как следует из повествования, и великие поэты прошлого за спасительную гряду гор бежали от разлада с властями и обществом. Беда всегда одна — стихотворцы намного стоят ближе к Божественной Истине, чем люди земные; зовут к тому, что другим кажется вредным абсурдом. Шибко разрыв большой между этими стремлениями.

 

Они бежали от врагов

И от друзей сюда бежали,

Чтоб только слышать звон шагов

Да видеть с гор глухие дали.

 

И я от тех же зол и бед

Бежал, навек простясь с богемой,

Зане созрел во мне поэт

С большой эпическою темой.

 

Большая эпическая тема — это не что иное, как глубинное, коренное осмысление сути явлений, а конкретно — советского строя, который вопиюще отошёл от общечеловеческих идеалов двадцатого века, не говоря уже о Христовой Истине — вершине возможных прав и свобод. Нет сомнения, что Есенина предельно возмущала советская поэзия, потерявшая все классические достижения. Хлёстко пишет он об этом уродце. Многие и сейчас в восторге от лженоваторства тех лет, взахлёб называя весь этот бессовестный отход от Божественной Красоты серебряным веком. А Есенин в двенадцати строках дал гениальный портрет этой безумно-гордой человеческой безвкусице.

 

Мне мил стихов российский жар.

Есть Маяковский, есть и кроме,

Но он, их главный штабс-маляр,

Поёт о пробках в Моссельпроме.

 

И Клюев, ладожский дьячок,

Его стихи как телогрейка,

Но я их вслух вчера прочёл —

И в клетке сдохла канарейка.

 

Других уж нечего считать,

Они под хладным солнцем зреют.

Бумаги даже замарать

И то, как надо, не умеют.

 

Кто в то время умел сочинять стихи в России, как надо, Есенин знал. Но тому поэту он признался в любви четырьмя месяцами раньше:

 

Мечтая о могучем даре

Того, кто русской стал судьбой,

Стою я на Тверском бульваре,

Стою и говорю с собой.

 

Блондинистый, почти белесый,

В легендах ставший как туман,

О Александр! Ты был повеса,

Как я сегодня хулиган.

 

Но эти милые забавы

Не затемнили образ твой,

И в бронзе выкованной славы

Трясёшь ты гордой головой.

 

А я стою, как пред причастьем,

И говорю в ответ тебе:

Я умер бы сейчас от счастья,

Сподобленный такой судьбе.

 

Но, обречённый на гоненье,

Ещё я долго буду петь...

Чтоб и моё степное пенье

Сумело бронзой прозвенеть.

 

(Продолжение следует)